Точка энтропии

      Дилюк угрюмо смотрит на остывающую иглу — её раскалённый на огне подожжённых спичек кончик теперь слегка загнут полумесяцем. Рядом лежит самый простой швейный набор, найденный в ворохе навсегда забытой и брошенной женской одежды.       У них нет ни каких-то даже самых простых обезболивающих, ни прочих медицинских приблуд, чтобы не чувствовать разрывающую на части боль или хотя бы на крошечную каплю её унять. Если бы чёртов Кэйа сказал раньше, они бы не тратили столько времени, пошарив в местном госпитале или поискав чего-нибудь из необходимого в аптечных руинах, но он упрямо молчал до самого последнего и, судя по всему, говорить даже не собирался, если бы Дилюк — внимательная и добрейшая душа — сам не заметил и не заставил показать.       Кэйа со смешком на губах говорит, что ничего страшного.       Дилюк в ответ хочет собственными руками его придушить.       Кэйа говорит: «всё нормально», но у него на плече рваная рана, округло уходящая внутрь — он, вероятно, при обрушении пола упал на одну из досок, прочно вошедшую в мягкость живой плоти, нанизывая, будто сочный кусок мяса на шампур. Изнутри крупными бусинами выливается кровь, скатываясь вниз по спине, от чего он слабо ёжится. До утра оставлять нельзя — просто истечёт кровью, а затем и вовсе обратится, непременно попытавшись перекусить доверчиво спящим рядом Дилюком. Нужно зашивать прямо сейчас и накладывать тугой повязкой бинт, лишь надеясь, что внутри нет деревянных щепок. Срываясь с окровавленной доски, уходя от голодного мертвеца, Кэйа вряд ли думал про аккуратность извлечения и хоть малейшую сохранность себя самого, разодрав мягкие ткани ещё сильнее.       Обычная чёрная нить ловко входит в ушко, завязываясь на конце небольшим узелком, соединяющим две половины, а удачно найденная бутылка водки прохладой стекла ложится в ладонь. Скрипит крышка, в нос ударяет сильный запах спирта — Дилюк морщится, кривится, вызывая у сидящего на земле Кэйи ехидную усмешку.       Свет фар печальным взором падает на окровавленную кожу.       — Прикуси, — недовольно командует Дилюк, подав Кэйе отломанную от дерева ветку.       — Я что, на бобра похож?       — Ты похож на будущий труп, если не заткнёшься, — хмыкает в ответ, присаживаясь за чужой сгорбленной спиной.       Кэйа язвит, но всё же выполняет. Пальцы касаются прохладного плеча, пачкаясь в крови. Если Дилюк правильно помнит, лить спирт прямо на рану нельзя, чтобы не сжечь ещё живые ткани, из-за чего дальнейшее заживление и восстановление будет только болезненнее и дольше, но промыть как-то нужно — хотя бы чуть-чуть.       Воды немного — и, наверное, они оба будут жалеть те несколько глотков спасающей влаги, которая сейчас щедро выплёскивается на плечо. Кэйа напрягается всем телом, с силой сжав в зубах затрещавшую ветку. Он сдавленно шипит, скребя короткими ногтями по голой земле, оставляя на ней кривые линии-борозды.       Уже засохшая кровь вновь намокает, стирается вниз каплями, впитываясь в снятую футболку, теперь положенную на одно колено Дилюка, прикасающееся к оголённой пояснице, и открывая вид ещё более печальный, чем был несколько секунд назад.       Срань Господня, нужно было просто оставить его в туалете. Обманным путём заставить сказать приблизительный путь и всё, что Кэйе известно и про саму Бездну, и про их сомнительные развлечения — жестокие убийства на ринге, — и про этого загадочного Эндзё. Или бросить его в подвале с мертвецами, а самому спокойно (насколько это возможно) двинуться по услужливо нарисованному синим маркером пути, и забыть про несостоявшегося попутчика, как про самый страшный сон. Сейчас бы Дилюк, заперевшись в автомобиле и устроившись на задних сидениях, спал, видя десятый сон и давая изнеможденному постоянным стрессом телу хотя бы немного требующегося отдыха, чтобы ранним утром вновь двинуться в путь, но вместо этого сидит со смоченной в водке иглой, готовясь криво сшивать изливающуюся совсем тёплой кровью рану.       Кэйа забирает из его рук бутылку и, выплюнув на свою ладонь повлажневшую от скопившейся во рту вязкой слюны ветку, делает большой глоток, обжигая нежную глотку — кривится от ударившего отвратительной горечью градуса, крепко держащегося на языке.       Но остывшая игла входит в оттянутую кожу — красную и воспалённую. По собственному загривку проносится мелкая дрожь, будто он чувствует, как сильна чужая боль — Кэйа, распахнув глаза, невидяще смотрит перед собой; он сдавленно стонет, невольно сжимаясь, горбясь, сводя плечи. Дилюк кладёт ладонь ему между лопаток, чуть надавливая, чтобы выпрямился настолько, насколько сможет.       Сиплое и частое дыхание; выступившая сильнее испарина скатывается по виску. С каждым новым стежком из чужого рта вырывается жалобный скулёж — Кэйа, замерев на мгновение, пошатывается, но Дилюк, удерживая безжалостно пронзающую кожу нить в левой ладони, другой подхватывает начавшее заваливаться тело. Прикосновение слабым хлопком отрезвляет, словно звонкая и горящая пощёчина; Кэйа, жадно хватая раскалившийся воздух, ставший густым и терпким, как самая тёмная кровь, циркулирующая по венам, гоняющая внутри тела жизнь, здоровой рукой упирается в землю, удерживая теряющееся равновесие. В его глазах темнеет, идёт рваными мушками, а левое плечо словно рвут живьём тупые зубы оживших мертвецов, выдирая суставы с хрустом, оставляя на месте только зияющую дыру.       Стежки — рваные вдохи, полные нестерпимой боли. Чёрная нить намокает от телесных жидкостей, появляющихся между неровно сшитыми краями кожи — ненормально припухлыми, — выступает крупным бисером, и скрывается внизу, очерчивая алым следом сильные мышцы, облизывая медленно сходящие синяки, оставленные на рёбрах.       Это — не больше, чем временная мера. С такими нитями нельзя ходить, если Кэйа вообще дорога рука и жизнь в целом, как минимум нужна леска — хотя бы рыболовная, и лекарства, снимающие начавшееся воспаление.       Срезая остаток нити ножом и завязывая небольшой узелок, Дилюк клянёт Кэйю на чём стоит свет, как и самого себя — за излишнее сочувствие. Высадить Кэйю в ближайшем мелком городке, всучив все его скромные пожитки в мелко трясущиеся от потери крови руки, и пусть дальше крутится так, как сам хочет и может — это не Дилюка дело. Но вместо этого он, чёрт возьми, поливает водкой свои руки, запачканные чужой кровью, быстро подсыхающей, смывая её — на земле образовываются поалевшие лужицы, впитывающиеся в жадную до влаги почву, и думает о том, где добыть всё необходимое.       Антибиотики у них, конечно, есть, но там буквально пара таблеток — и не факт, что их хватит, и что они будут действенны.       Нужно найти если не нормальную хирургическую нить, то обычную леску, и треклятые лекарства, а затем заново штопать этого невыносимого человека, сидящего с полуприкрытыми глазами и нахмуренными бровями, пытающимся совладать с предающим его телом, отказывающимся слушаться своего хозяина. Унять жалящую ядовитыми медузами пульсацию, жаркой волной расходясь от плеча по оголившимся и напрягшимся нервам, больно кусая каждую клетку и без того истерзанного тела, которое ещё даже не успевает хоть немного восстановиться от множественных и ни разу не щадящих побоев.       Чётко написанный в голове план ближайших действий звонко ломается и летит ко всем чертям, а в груди загорается едкость раздражения.       Дилюк тянется за бинтом, обещая: если Джинн пострадает из-за промедления, он и правда своими собственными руками сделает в башке Кэйи, видимо, совсем не способной думать, дыру свинцом.       — В нескольких километрах по прямой должен быть какой-то город, — сообщает он, помогая перевязать кровоточащую рану, почти сразу начавшую пропитывать белый марлевый слой алым пятном. — Остановимся где-нибудь, я сбегаю в местный госпиталь или что у них там есть, а ты будешь охранять машину.       Кэйа недовольно смотрит исподлобья.       — Со мной всё будет отлично, — пытается отмахнуться он, едва не завалившись в сторону при попытке встать на ноги, — ты и так сделал уже более, чем достаточно. Всё заживёт.       — Ага, — цокает языком Дилюк, — у тебя и до моей попытки в юного хирурга было «всё отлично», только оно скорее приведёт к тому, что к утру ты сдохнешь в своей же кровавой луже.       — И всё же-       — Кэйа, — устало трёт пальцами переносицу, ощущая, как в нос заползает оставшийся на собственной коже запах спирта.       — Что?       — Заткнись.       Дождь с силой барабанит по лобовому стеклу, закрывая видимость серой непроглядной стеной, с которой едва справляются дворники, проворно смахивающие льющуюся с неба влагу, поскрипывая и повизгивая. В городе, название которого никто даже не пытается запомнить, так же тихо, как и везде — совершенно серо и мёртво, будто мир — одно большое кладбище, усеянное пучеглазыми могилами, из которых вот-вот вырвутся гнилые руки, хватающие за ноги и с нечеловеческой силой валящие на сырую землю, не позволяя подняться — затаскивая к себе глубоко под землю, чтобы помочь обрести вечный покой.       Кэйа выглядит неважно, но всё равно чуть лучше, чем тогда, когда они только приехали на временное место для не самой комфортной ночёвки. Смуглая кожа, обласканная яркостью американского солнца, по-прежнему слегка бледная — губы пересыхают, покрываясь небольшими трещинками от лопнувшей тонкой кожицы, а ладони слабо потрясываются от пробирающего тело холода. Его заметно мутит, покачивая, ведёт в стороны из-за противного головокружения.       Ещё перед рассветом, когда этот кретин провалился в беспокойный сон, а Дилюк проснулся из-за начавшегося ливня, то проверял чужую температуру быстрым прикосновением прохладой тыльной стороны ладони к чужому лбу, от которого так и пышет начавшимся жаром. Ему необходимы лекарства, иначе проще оставить на какой-нибудь обочине, чтобы Кэйа стремительно сгорел, словно заражённый страшным вирусом, а затем поднялся снова, навечно шатаясь по опустевшим улицам.       Госпиталь находится довольно быстро, прочно вросший в землю в самом центре небольшого городишки, омываемый льющейся стеной воды. Не очень большой, всего три длинных этажа, полных заковыристых коридоров, таящих в себе смертельную опасность, спрятавшуюся в каком-нибудь тёмном углу.       Взгляд Кэйи — мутное марево и разъедающая боль, пульсациями распространяющаяся от пробитого плеча.       — Ты собираешься один в больницу, — пытается отсмеяться он, — и ещё меня называешь без чувства самосохранения.       А всё из-за кого, хочется ответить Дилюку, выбирающемуся в промозглый холод улицы. Наброшенный капюшон цветастой ветровки — типа тех, что носили модники давно ушедших девяностых, — начинает стремительно мокнуть. Крупные грозди дождевых капель стекают по ткани, падая на лицо — отросшая рыжая чёлка прилипает к коже холодными щупальцами.       Чёрный «форд» остаётся за спиной — пусть только Кэйа попробует сдохнуть за то время, пока Дилюк отсутствует, рискуя своей задницей.       Кроссовки звонко шлёпают по лужам. Вода проникает внутрь обуви, неприятно хлюпая внутри; намокает синева джинсов, вызывая крупную дрожь, поднимающуюся вверх по позвоночнику. Насыщенный запах грозовой влаги смывает накопившуюся удушливость, плавящую воздух, будто текущая магма, вырвавшаяся из самых глубоких земных слоёв; уничтожает опротивевший аромат гнилого мяса. С одной стороны, наконец можно вздохнуть полной грудной клеткой, не боясь, что тошнота вновь скопится на корне языка, скатываясь в желудок сильными выворачивающими пустые стенки спазмами. С другой стороны, яркий запах мертвечины помогает определить, есть ли где-то поблизости заражённые, чтобы не наткнуться на них вот так почти вслепую.       Госпиталь — белое здание с ржавыми подтёками на светлых панелях внешних стен и крупным крестом, прикованным к крыше. В округлом внутреннем дворике неподвижно стоят несколько автомобилей скорой помощи, брошенные прямо перед непроглядной чернотой ледяной неизвестности входа. Стекло револьверной двери, уже явно очень давно выбитое, привычно хрустит под ногами, вздуваясь под резиновой подошвой мокрой обуви небольшими буграми.       Дилюку безумно хочется развернуться и уйти, не проходить дальше в самую пасть, захлопывающуюся ловушкой за спиной. Мусор валяется под ногами. На опустевшей стойке регистратуры нет ничего, кроме слоя чернеющей пыли, скопившейся за несколько лет, разбитого монитора компьютера — кривая трещина глубокой пропастью рассекает навсегда потемневший прямоугольник, — нескольких ручек и каких-то рабочих бумажек.       Белый холл, призванный быть светлым пятном в жизни тех, кто сюда попадает, как яркое пятно надежды на скорое выздоровление, погружается в густой мрак безысходности и страха, также проносящимися по его спине холодом. Или это лишь играющий сквозняк, тихо завывающий в длинных коридорах, где остаются нагромождённые друг на друга каталки с опрокинутыми капельницами и пустыми, прозрачными пакетами из-под жидких лекарств, вводящихся прямо в кровь через длинную извилистую трубку.       Звук шмыгнувшего носа разносится слабым эхом. Он ловко отскакивает от стен, будто мячик-попрыгунчик, ударяется о невысокие потолки, укатываясь куда-то в неизвестное направление. Разбитые продолговатые лампы криво свисают с потолков, словно вырванные с корнем, а провода торчат оборванными клочками сосудов, по которым больше не циркулирует живость горячей крови.       Если верить крупной карте этой захудалой больницы, висящей перед замершими лифтами на стене, тут всего несколько небольших отделений — неотложная помощь и хирургия. Дилюку не нравится ни то, ни другое: они одинаково отталкивают, поднимая всё большее желание отсюда поскорее уйти.       После катастрофы люди тут точно были — если судить по выбитым дверям, — и он надеется, что они перебили всю поднявшуюся нежить, а не сдохли в их разлагающихся пастях, пополняя рычащую армию, сейчас где-то ждущую глупого мотыля, летящего прямо на жар включённой лампы.       Кнопка лифта бездумно вдавливается костяшкой указательного пальца. Привычно щёлкает, словно сейчас загорится красной окантовкой, громко сообщающей о том, что сигнал принят, а на чёрном табло вверху загорятся переключающие цифры этажей.       Перед тем, как ступить на ползущую вверх лестницу, Дилюк прикидывает, что лучше взять — и, нахмурившись, тихо достаёт заряженный пистолет, пуль в котором остаётся всё меньше и меньше. Сначала он осмотрит отделение неотложки, и только в случае, если там ничего полезного и нужного не обнаружится, поднимется в хирургию. Сначала один этаж, потом следующий — если на последнем будут мертвецы, он сможет спокойно побежать вниз, скрываясь от прожорливых тварей, проворно выскакивая на улицу без страха, что на него сейчас вылетит какой-нибудь заражённый, преграждающий путь к свободе.       Что в неотложной помощи, что в хирургии с самого начала эпидемии творилось чёрт знает что. Автомобили скорой помощи доставляли тех, у кого обнаруживались первые симптомы, а в хирургии латали дыры от укусов. Но вирус исцелению не подлежит — и все бедняги, оказавшие под ударом, так и оставались в больничных стенах. В крупных городах, насколько знает Дилюк, пытались обращённых где-то или запирать, или куда-то увозить, расчищая безопасное от оживших тварей место, но заболевшие люди прибывали и прибывали, а затем неизбежно сгорали в страшной агонии.       А затем всё рухнуло окончательно, оставаясь пережитком былого человеческого величия и ложась руинами под ноги.       Что ждёт впереди — непонятно, неясно, неизвестно, но сердце бьётся так громко-громко, разгоняя едкость страха по венам.       Дождь всё сильнее барабанит снаружи. По ожившему зданию гуляют различные звуки: путающие, пугающие, незнакомые, в которых слишком легко потеряться или принять за совсем другое. И земля будто содрогается, плачет вместе с хмурым небом, проливая на истлевшие кости небесную влагу. Звук пробивающих землю капель сливается со стуком от собственных шагов. Он медленно поднимается по лестнице, переступая шуршащие фантики от каких-то шоколадных батончиков, валяющихся здесь уже чёрт знает сколько времени, навсегда оставаясь лишь приятным воспоминанием об исчезнувшем прошлом.       На этаже выбито одно из окон — кривые трещины от крупной дыры, сделанной камнем, расползаются в разные стороны, застывая на половине пути. Прохладный ветер, не прогретый палящим солнцем, задувает в небольшую дверцу, словно специально для него открытую, и треплет выбивающиеся из пучка волосы; потускневшие и слегка выгоревшие за минувшие пять лет прядки лезут прямо в лицо, щекочут — играются, будто нарочно пытаются сбить с мыслей, за которые Дилюк упорно пытается держаться, чтобы не запутаться окончательно и не потонуть в разливающейся внутри собственного тела тревоге.       Но страх липкий — он намертво приклеивается к шее, чувствуя под собой то, как сосуды судорожно сжимаются, как организм пытается протестовать, а лёгкие требуют нового глотка воздуха, чтобы наполнить себя до небольшого головокружения.       Шаги отражаются от стен, ударяют по голове шаманским бубном, пронзая грудную клетку сверкнувшей молнией — и её разряд силён настолько, что он невольно вздрагивает, шумно сглатывая вставший ком слюны в глотке. Главное — просто найти лекарства. Антибиотики, бинты, может, ещё какие-нибудь полезные пилюли со схожим действием. Если не выйдет найти хирургические нитки, то поедут в рыболовные магазины, они точно где-то должны быть. А затем найти уединённое место и зашить рану заново, если Кэйа, конечно, вовсе не потеряет сознание от боли. Мало того, что сначала надо снять вот это безобразие, которое у него творится сейчас — буквально отодрать от живого и воспалённого мяса, — так ещё снова шить наживую.       Дилюка передёргивает ещё раз. Только теперь от фантомных ощущений, которые придётся перенести другому человеку от его же рук. А вот выживет Кэйа или нет — вопрос уже другой.       Брошенные коридоры — мёртвые лабиринты, объятые густой темнотой. Чем дальше он проходит, тем сильнее всплывает внутри чувство отвращения — на когда-то светлых стенах виднеются кирпичные разводы давно засохшей крови и небольшие углубления, оставшиеся от автоматной очереди. На полу тоже кровь, оставшаяся грязными разводами и смешивающаяся с продолжающей копиться пылью.       В конце коридора, прямо около поворота в крупногабаритный кабинет неотложки, стоит синего цвета каталка, на которой покоится человеческий скелет. Кости прикованы чёрными ремешками, а пустые глазницы — чернота бездны, в которую так легко провалиться, но невозможно выбраться обратно, это — дорога в один конец. Дилюк сжимает крепко зубы, разглядывая мертвеца. По его лбу ползёт тонкая линия такого же ремня, как и на теле, видимо, пытались не позволить ему подняться, а челюсть скрыта за чем-то, что напоминает самый обыкновенный намордник. Ужасная мера против любого человека, но необходимая против заражённого — может быть, так его надеялись куда-то перевести с минимальным риском для собственных жизней. Но в черепе — прямо по середине лобной кости с кривыми шрамами — округлая дыра, оставшаяся от пули, сверкнувшей тусклым золотом внутри.       Каталка глухо откатывается чуть в сторону, позволяя добраться до необходимой двери. Но когда Дилюк проходит мимо упокоенного мертвеца, ему всё равно кажется, словно тот сейчас резко восстанет, утробно зарычав, и схватит расслабившуюся жертву, спокойно пробивающуюся мимо, как притаившийся хищник, пришедший на охоту.       Внутри просторных стен — пустота, ожидаемо наполненная следами всё той же засохшей крови. В углу лежат очередные тлеющие кости скелета с перекошенной от ужаса челюстью, сведённой набок ещё при жизни. То ли это был заражённый, от которого так отбивались — твари ведь всё равно ничего не чувствуют, — то ли сломали при жизни и неизвестных Дилюку обстоятельствах. Толку сейчас гадать — кости не обрастут вновь живой плотью и не поднимутся на ноги, доживая свой заявленный век.       Он шарит по множеству вывернутых с корнем ящиков, находя лишь пустые коробки и ненужные обрывки от разных упаковок; брезгливо отодвигает использованный шприц, на кончике иглы которого остаётся оторванный кусок кожи — иссохшей, серой и сморщенной, — а внутри присохшая к помутневшим прозрачным стенкам мутная жижа.       Горечь растекается на языке — и от этого по загривку проходит только удушающая волна дрожи, укалывая слабой агрессией и раздражением. Чёрт возьми! Чёрт возьми, он до одури ненавидит это мерзкое чувство, остающееся глубоко в грудной клетке, скребущее до красных полос обломанными ногтями пытающегося выжить безумца, заставляющее идти на такие абсурдные шаги. Кто этот Кэйа ему такой, чтобы Дилюк шёл и рисковал своей шкурой? Кто он такой, чтобы вместо того, чтобы быть всецело занятым поиском следов треклятой Бездны и Джинн, которую они против воли утащили с собой, Дилюк тратит драгоценные минуты времени, утекающие сыпучим песком сквозь пальцы, на поиск хоть каких-то лекарств, с чьей помощью такой же кретин, как и он сам — как выясняется с первого дня их знакомства, — не отправится к праотцам и на корм мясным червям?       Чувство, что от Дилюка всецело зависит не просто другой человек, а его жизнь, ломающе давит на хрупкость кажущихся сильными плеч, будто неведомая сила пытается вжать в пол, сравнять тело с бетонным покрытием — и пусть оно пойдёт очередными трещинами, коими усеяно всё вокруг, даже собственная изрезанная концом света душа.       Может, Кэйа уже сдох, сидя там, в машине.       Может, сам Дилюк напорется здесь на особо проворного мертвеца, и умрёт в агонии, ощущая всем собой, каждым пульсирующим нервом, как от тела отрывают куски, принимаясь с упоительным чавканьем пережёвывать — и как собственная кровь толчками выходит наружу, привлекая сладким ароматом всё больше мертвецов.       Он снова мотает головой. Чем быстрее осмотрит тут всё, тем быстрее выйдет.       Отвлекаться на подобные мысли — прямой путь к самовнушению и потере тех крупиц ледяного спокойствия, которое так необходимо, чтобы трезво оценивать окружающую обстановку и случайно не наделать фатальных и по-настоящему идиотских ошибок.       Но дождь угрюмо барабанит по подоконникам, будто каждым звонким и дребезжащим ударом отсчитывает колотящийся пульс, измеряя каждый удар тревожно сжимающегося сердца. Здание дышит сквозняком — едва слышно поскрипывает и подвывает, острым лезвием ножа скатываясь по напряжённому позвоночнику.       На самом дне опустевшего стеклянного шкафа он, проходя мимо, замечает небольшую синюю упаковку с кругляшком бинта — останавливается, случайно засмотревшись на собственное нечёткое отражение. Взъерошенная копна волос, наспех собранная в крепкий пучок на затылке, но противные отросшие пряди по бокам всё равно выбиваются и, расползшись по щекам мокрыми нитями вырвавшегося из проснувшегося жерла вулкана рыжей магмой, упорно лезет в глаза — под которыми тёмные круги от постоянного стресса и ужасного недосыпа. Осунувшееся лицо будто бы чужое — и принадлежит кому-то незнакомому, кому угодно, только не самому Дилюку, чей взгляд всегда был полон жизни, а теперь — потухшее пламя, лишённое блеска яркого звёздного неба.       Следующая пара кабинетов и вовсе оказываются совершенно пустыми. Даже небольшой бокс аптечки, спрятанный в дальний угол под кроватью, полностью пуст. Коридор извилистого этажа заводит всё дальше, а света становится только меньше — в этой части нет окон. Сумрак неприятно сгущается вокруг, становится будто бы совсем осязаемым; протянуть руку — и пальцем коснуться трепещущей воздушной материи, ловко проткнув, проникая внутрь — и она с голодной радостью примет. Дождь остаётся позади, словно Дилюк и правда входит в невидимый шар ограждающего поля, сомкнувшегося за спиной. Звуки доносятся приглушённо — он тонет в идущей мелкими мушками тишине; она крупно бьётся, показывая пульсирующие кровавым жилы, испещряющие искривлённую фигуру.       За весь этаж — только брошенный в рюкзак бинт. Да, он нужен, но этого категорично недостаточно, этого не хватит, чтобы остановить начавшееся воспаление, сбить изнуряющий жар, показывающийся на бледных смуглых щеках нездоровым румянцем и стекающий холодными каплями пота по вискам, впитывающийся в болотного оттенка футболку. Последнюю, оставшуюся из запасных, успешно прихваченную на недавней вылазке по чьим-то заброшенным квартирам, навсегда лишённых хозяев, — и оставаясь потемневшими разводами на хлопковой ткани.       Тень за поворотом резко искажается, вынуждая прижаться к стене всей спиной, чувствуя, как её холод пробирается сквозь насквозь мокрую куртку, оставаясь на теле ледяным пятном. Слабый хрип режет слух, вгрызается в уши крупно пробивающей дрожью. Дилюк внимательно смотрит на едва выделяющуюся в потёмках тень, слабо колышущуюся на одном месте — покачивается из стороны в сторону, переваливается — кидается на противоположную стену, вырастая исказившимся великаном, и возвращается обратно, сжимается до привычных размеров обычного человека. Хрип раздаётся снова — тихий-тихий, будто последние просьбы умирающего с пересохшей глоткой и слипшимися голосовыми связками, отказывающимися нормально функционировать без глотка воды. Дилюк зажмуривается до цветных мушек перед глазами и слабой режущей боли на дне уставших глазных яблок — он считает про себя до пяти, аккуратно меняя в руке пистолет на нож, а затем опасливо выглядывает за поворот.       Заражённый медленно переминается с ноги на ногу, издавая тихие гортанные хрипы, словно сообщая, что он здесь — всеми забытый и покинутый. Разорванная на спине одежда, идущая косой раной вдоль позвоночника — и крупная дыра чуть ниже рёбер, в которой копошатся белые личинки, медленно пожирая мёртвую разлагающуюся плоть. Запах гнилого мяса слабо ударяет в нос, оседая вниз по сжавшемуся пищеводу в приступе подкатившей тошноты. Мертвец ничего не замечает, невидяще пялясь в одну точку. Будто выжидает, пока Дилюк совершит непростительную ошибку, зашумит случайно, пробуждая, освобождая от затянувшего сна, поднимая со дна не до конца угасшего сознания нечеловеческий голод, приказывающий агрессивно набрасываться на живого человека, марая наполовину сгнившую пасть в горячей крови.       Прямо за спиной у заражённого лестница, но Дилюк не уверен, что тварь ничего не услышит, не очнётся, тупо начиная передвигаться окаменевшими конечностями, с трудом подчиняющимися слабым импульсам в разложившимся мозгу. Безопаснее всего ликвидировать опасность, не рискуя сверх меры.       Джинн бы сказала, наверное, что он делает правильно. Она никогда не одобряла ненужное бахвальство, часто приводящее к самой идиотской смерти. А Дилюк, в конце концов, не для этого столько времени усердно борется. Выгрызает силой себе место в этом чудовищном новом мире, где кругом — только разрушенная реальность, брошенная к ногам серостью руин былого и такого до манящего знакомого. Родного, того, что встречало в этом мире с первыми лучами солнца и нежными руками матери, впервые взявшей новорождённого сына на руки — маленького, беззащитного и громко кричащего, — и остающаяся теперь вокруг только сплошным болезненным воспоминанием.       Наверное, проще родиться в таком мире сразу, когда человек и знать-то ничего не будет о том, каково это, не уметь держать оружие, не уметь отбирать чужие жизни ради сохранения своей собственной; когда открыты множество и множество ветвистых дорог, по которым можно свободно выбрать собственное будущее, меняя и меняя его, делая свой век лучше. Когда можно взять наушники, включив громкую музыку на смартфоне, и отправиться вечером на шумящие жизнью улицы — они с Донной любили выбираться на неспешные прогулки по Центральному парку, будто бы нетронутому клочку зелени, неожиданно всплывшим среди каменных джунглей небоскрёбов, касающихся крышами мягких облаков, плывущих высоко в чистом небе.       Кожа мертвеца привычно холодная, покрытая уродливыми трупными пятнами; запах крови становится гуще и сильнее, заостряется мелькнувшим лезвием ножа, с силой входящего в голову. Мягкие ткани — совсем податливые и потерявшие прежнюю упругость, — хлюпающе рвутся, трескаются, расходясь. Тварь в руках дёргается, пробуждённая, и тут же навсегда затихает вновь, обмякая в руках — Дилюк сжимает крепко зубы, пытаясь удержать грузное тело пузатого мужчины; мышцы напрягаются, взбухая под одеждой, когда он помогает телу аккуратно осесть на пол. По руке стекает вязкая чернота мёртвой крови, тянется между пальцев, пружинит и растягивается слизью. Дилюк вытирает испачканную ладонь о чужую одежду, и, быстро подумав, то же самое делает и с лезвием верно служащего ножа.       Хирургическое отделение, расположенное этажом выше — такая же череда пустоты и разрушения. Оживших мертвецов больше нет — пока что, — только множество скелетов, давно нашедших вечность покоя в этих стенах. Может, и правда с самого начала разразившейся катастрофы: на многих остаётся больничная одежда, которую выдают пациентам, или врачебная униформа. На стенах выбиты следы от вонзающихся в них когда-то пуль: и, думает Дилюк, проходя мимо, скорее всего тут побывали военные, зачищающие многие больничные точки, когда ситуация во всех штатах начала по-настоящему выходить из-под контроля, а власти поняли, что у них на руках нет никакой действующей вакцины, способной побороть коварный вирус, неизвестно откуда взявшийся. Когда всё только начиналось и первые слухи стали сочиться в интернет неудержимым потоком вместе с всплывающими видео, снятыми случайными очевидцами, как бешеный человек кидается на других, вгрызается в открытые шеи, отрывая куски; люди строили разные теории — от того, что это проделки вражеских стран, до инопланетного вмешательства.       Дилюк не знает, на чьей стороне правда, но катастрофа охватила весь мир, сжигая его дотла.       И с каждым пройденным кабинетом он всё больше начинает терять надежду. Это начинает вновь давить на грудную клетку, протискиваясь острыми иглами между рёбер.       Дилюк не хочет, чтобы чья-то жизнь всецело зависела только от него одного — сначала Джинн, а теперь и Кэйа, свалившийся на голову, как снег жарким летом Флориды. Они — две стены, начавшие сходиться, смыкаться, а между — сам Дилюк, которого вот-вот — и размажет, сломает, раздавит, превращая в кровавую кашу, стекающую по твёрдой поверхности.       Только в последнем осмотренном кабинете, больше напоминающим крошечную коморку, находится пластмассовый бокс, наполненный антибиотиками — Дилюк бегло проходит взглядом по буквам во вложенных в коробочки инструкциям, сначала начав прикидывать в уме, что полезно, а что нет, а потом просто сгребает всё полностью в рюкзак. Пусть лучше что-то окажется лишним, чем потом резко необходимым.       Но никаких хирургических нитей нет — Дилюк обшаривает каждый угол, вчитываясь в заковыристые и незнакомые названия на разных упаковках, надеясь отыскать хотя бы что-то похожее, но успешно промахивается, оставаясь с громким ничем.       Если он не ошибается, то рядом — буквально в минутах пяти пешком, — должен быть небольшой круглосуточный маркет. Наверное, имеет смысл быстро заглянуть и туда, может, найдётся хоть что-то более-менее подходящее, иначе Дилюк просто не представляет, как латать рваную рану на чужом плече. И здравый смысл ему подсказывает, что просто замотать бинтами поможет мало.       Ещё раз окидывая крошечный тёмный кабинет взглядом, наводя тусклый кругляшок фонарика на шипящие мглой углы, Дилюк тяжело вздыхает.       Если Кэйа выживет, то он будет по гроб должен Дилюку.       Острое лезвие охотничьего ножа с третьей попытки обрывает тонкую нить рыболовной лески, смоченной в остатках водки. Дилюк с аккуратностью прикасается к воспалённой коже развороченного плеча, промакивая собравшуюся кровь старыми бинтами, найдя на них чистое место, окрашивая в яркий алый. Кэйа медленно и сипло вдыхает насыщенный жидкой сталью воздух, раскатывая его на пересохшем языке. Его, побледневшего ещё сильнее от невыносимой боли, способной раскрошить даже самые крепкие кости, покачивает в стороны.       По чужой пояснице вдоль спины ползут чёрные линии кольца татуировки. Длинное змеиное тело красиво огибает подтянутые и рельефные мышцы, словно облизывает их, тянется вверх, скручиваясь. Дилюк невольно засматривается, а в следующее мгновение мотает головой, выбрасывая из головы навязчивый образ, но он — выжженная на подкорке картинка, оникс страшных ожогов. Проворные бусины крови скатываются вниз, сбегают, заливая мелкие заострённые чешуйки, придавая им устрашающий оттенок заката.       — Ну вот, — через силу ухмыляется Кэйа, — теперь я рыбка, попавшаяся на твой крючок.       Дилюк несколько долгих секунд выразительно молчит, удивлённо подняв бровь.       — Смотрю, у тебя всё ещё есть силы для шуток?       — А я шутил? — хрипло посмеивается. — Сядь напротив меня, я подмигну. А то повернуться к тебе пока не могу.       Он слабо дрожит. Кожа под пальцами горячая, едва не раскалённая, будто готовая воспламениться — температура определённо есть, но сколько именно — чёрт знает, остаётся лишь надеяться, что не критично высокая. И, конечно, что всунутые буквально под нос таблетки начнут помогать, снимая как разрывающую боль, так и жар.       Синяк, растянувшийся от побоев на рёбрах, больше не кажется таким ужасающим, как раньше — куда более скверно выглядит неумело заштопанное плечо с кривоватым швом, после которого совершенно точно останется некрасивый шрам, навсегда рассекающий гладкость смуглой кожи.       Но и Дилюк ни разу не врач. Все его медицинские знания ограничиваются тем, как лечить простуды и обрабатывать лёгкие ссадины. В отличие от него самого, Донна очень часто болела — сваливалась посреди недели с насморком, болезненными глазами, слезящимися от любого яркого света и температурой (она часто шутила, что такими темпами затопит их квартиру, а Дилюк просто пожимал плечами, отвечая, что давно хотел свой бассейн). В кухонном шкафчике всегда находилась полная на такие случаи аптечка.       Кэйа — острые углы фигуры, ужасные шутки, произнесённые невпопад, и святая вера в собственную сверхживучесть, опасно граничащая с охватывающим безумием и плещущимся холодом северных океанов. Танцующий на тонком лезвии, где одно неверное движение — и бесконечность падения в темноту бездонной ямы, где со всех сторон тянут руки ожившие мертвецы.       Кэйа говорит, что ему больше нечего терять.       Дилюк же видит полностью отчаявшегося человека, выцветшего, как старая картинка на билборде, впитывающая яркость солнечных лучей и омываемая дождями. В чужой груди огонь не горит, там лишь сизый дым — безжизненность тления и остывающее пространство, начинающее зарастать толстыми слоями льда, выпускающего острые шипы. Колкие ухмылки, стреляющие пробивающими тело пулями насквозь, и несмешные шутки — не более, чем маска, под которой скрывается огромная чёрная дыра, которую нельзя сшить так же, как и разорванные края плоти.       Дождь продолжает остервенело барабанить по машине, будто хочет пробить крышу, продырявить её, а затем попасть в прохладу непрогретого салона, затопить его, как и улицы, покрывшиеся глубокими лужами, сливающиеся друг с другом.       Он открывает дверцу, подставляя крупным каплям испачканные в подсыхающей крови ладони, смывая её розовеющей небесной жидкостью, впитывающуюся в сырую землю на обочине дороги недалеко от оставленного позади города. Несколько бутылок почти успевают наполниться водой, а канистра всё ещё полупустая.       Хотя бы будет что пить.       Здоровой рукой Кэйа подтаскивает к себе упакованный в нетронутый шуршащий пакет бинт, пытаясь разорвать его ногтями — поняв, что ничего не выходит, раздирает зубами. Случайно двигает больным плечом, тихо простонав сквозь клацнувши сжатые зубы, горбится, задохнувшись на мгновение.       Закатив глаза, Дилюк забирает сжатый в ладони бинт из чужих рук.       — Сюда дай.       Кэйа отсмеивается:       — Так точно, — отдаёт честь. — В видеоиграх всё это казалось намного проще. Перебинтовал — и получил фулл хп.       — А ты, значит, геймер? — невзначай интересуется Дилюк, помогая забинтовать плечо. — Настолько заигрался, что начал путать с реальностью? Почувствовал себя бессмертным героем?       Кэйа чуть оборачивается, одаривая его усталым взглядом.       — Ты так заботливо отчитываешь меня, — хрипят смешки, — у меня аж сердце тает. Называй меня невольным наблюдателем. Мой друг тащился от разных игрушек, — шипит от боли, — но мне кажется, что сейчас никому не помешает немного героизма. Ты вот, смотри, идеально в эту роль вписался — ворвался в машину глубоким вечером, вываливая на меня раздобытые богатства, как сокровища за свои подвиги, — посмеивается следом. — Буду называть тебя Полуночным героем.       — Помолчи лучше, — кривится Дилюк, — полезнее будет.       — Тебе? Или мне?       Дилюк грозно тыкает его в поясницу — прямо в одно из колец длинного змеиного тела.       — Ауч, — морщится, — бить раненого — не по-геройски.       Он замолкает, прикрывая глаза. Не шевелится, застыв мраморным изваянием древнего скульптора, высекающего из камня красивую фигуру. Сглатывает шумно, но это тонет в грохоте капель, разбивающихся об автомобиль, припаркованный прямо у дороги. Они вполне могут не услышать приближение выживших или мертвецов, но съезжать некуда, вокруг — лишь просторные пустоши, простирающиеся на многие мили вперёд.       Холодно — придётся доставать прихваченные в чьём-то доме пледы, чтобы не замёрзнуть за ночь. Температура на улице не больше пятидесяти-шестидесяти градусов по Фаренгейту, а холодный ветер впитывается в каждую клетку тела, отчаянно жаждущего тепла. Если дождь не прекратится за ночь и будет идти ещё и завтра, то это может создать трудности и проблемы — некоторые участки вполне способно подтопить. Тогда только или пешком, или в очередной объезд.       Завязанный на небольшой, но крепкий бантик, бинт слабо пропитывается ещё не до конца остановившейся кровью. В идеале нужно потратить больше, заматывая основательно-основательно, но повязки так или иначе придётся менять, а больше у них ничего нет, только грязные футболки рвать на лоскуты и закреплять скотчем.       Главное, что рана хоть как-то защищена от внешней грязи, копящей в себе разные инфекции, с остальным они что-нибудь придумают.       — Дилюк, — тихо зовёт Кэйа, заметно погрустнев — или просто жутко устав от пульсирующей боли, сморённый в сонливость выпитыми лекарствами. — Спасибо.       — Спасибо скажешь тогда, когда будешь здоров.       А ещё он видит, что несмотря на свою колкость, Кэйа просто до отвратительного не хочет вновь оставаться один.       Как и сам Дилюк, если быть честным хотя бы с самим собой.