Точка энтропии

      Кэйа нелепо перелезает через крупный бетонный блок от ограждения. Пальцы задевают высокую зелёную траву, залезающую на остатки человеческого следа, навсегда оставленного и брошенного. Разбитые стёкла привычно хрустят под убитыми кроссовками, вдавливаясь в мягкую землю, ещё совсем сырую от прошедших ливней, затопивших весь штат. Блокпост — огромное сооружение, призванное стать для города прочной защитой, но заковывающее в клетку то, что в конечном итоге там и остаётся. Наверное, это всё же идиотская затея — тащиться в такое место, лишь бы сократить утекающее время.       Он угрюмо смотрит на кряхтящего Кэйю, то и дело теряющего опору в виде левой руки, зафиксированной где-то найденной тканью.       Сначала Дилюк найдёт Джинн, а затем прикончит вот это свалившееся на голову недоразумение, приманивающее одним лишь запахом свежей крови всю округу.       Ловко перемахнув через обломки охранной будки — на остатках стойки остаются только множество грязных разводов и журнал с потёкшими чернилами и размокшими страницами, — Дилюк, оказавшись впереди, подаёт ему руку.       — Бога ради, шевелись.       Кэйа цепко хватается за протянутую ладонь.       — Хреновый из тебя герой. Я ранен и истощён, если ты не заметил.       — Ага, — кивает, — если бы ты не засунул язык в задницу, то и истощения не было.       Ответом служит громкое цыканье, пронёсшееся по округе исчезающей волной эха.       Впереди серость бетонной стены, возведённой специально, чтобы никто не мог просочиться в город, обойдя тщательный военный досмотр — метра три в высоту, не меньше. Гладкая поверхность с несколькими сколами по всему периметру, расходящаяся в обе противоположные друг от друга стороны. Может быть, стена и не запирает Сент-Джордж в плотную клетку-ловушку, но обходить чёрт знает сколько ради призрачной надежды, что где-то есть другой вход — ещё более глупо, чем полезть с голыми руками в муравейник жнецов.       Длинные ветви вольно отпущенного плюща хаотично свисают книзу, будто бы притягиваются гравитацией — обглоданные руки, оставшиеся желтоватыми костями с кусками сгнившей плоти, безвольно свисающие с высокого ограждения, как в назидание оставленные тлеть под палящим солнцем. Чем ближе к океану, тем становится только жарче. В такие моменты Дилюк ужасно скучает по шумному, пыльному и загазованному сотнями десятков машин Нью-Йорку, в котором пусть и тепло, но не хочется растаять забытым мороженым. Растечься цветной лужей воды по земле, асфальт которой так и усеян разными по длине и глубине трещинами. Кривые, ломанные, прямые — уходящие совсем глубоко, будто бы проникая в почву, ломая твёрдую планетарную мантию, и совсем поверхностные, как случайные царапины, но сквозь каждую медленно начинает прорываться зелень жизни.       Он опечаленно дёргает уголком губ. Может быть, однажды, когда от человечества останутся лишь продолжающие разваливаться с течением лет руины — дворцы былого величия, — а мертвецы сгниют вместе с проржавевшим железом, удобряя землю своими костями, всё и правда вернётся к корням истока. Главное — заражённые перестанут бесцельно бродить и истреблять то немного оставшееся, где ещё теплится кровавый огонь и бурлящая надежда, что не всё потеряно.       Пусть на самом деле это не более, чем попытка успокоить себя же, ведь если набраться смелости, вздохнуть поглубже, и посмотреть правде в глаза, то там будут только пустые отверстия глазниц и необъятная темнота глубокого черепа. Будь в действительности не всё потеряно, то учёные умы обязательно бы придумали, как совладать со страшным вирусом: пусть не сразу, дав эпидемии перерасти в пандемию, охватившую весь мир, но не позволить болезни уничтожить человечество, как таковое. По сути, сейчас нет ни стран-государств, имеющих уникальную историю и бесценное культурное наследие с древних-древних времён, нет былых политических интриг. Есть только разбросанные люди, сбившиеся в кучки на определённом клочке земли, объединённые максимум тем же языком, и, может, сохранившимся менталитетом, но жизни больше не пестрят разнообразием, имея неизменно одинаковую цель «выжить».       Дилюк считает, что конец света так или иначе когда-то должен был произойти. Вечных вещей, увы, не бывает, и массовые вымирания живых видов на протяжении всей истории Земли тому негласное подтверждение. Старое должно уйти, чтобы могло прийти новое — или разрушиться насовсем, становясь ещё одной пустынно-необитаемой планетой, мерно вращающейся вокруг своей оси в космосе. Просто он никогда не задумывался над тем, чтобы всё происходило именно так. Неустанно предаваясь долгим размышлениям о вечном, он всегда приходил к вполне логическому выводу, что апокалипсисом станет или пресловутая атомная война, где радиация заживо в мгновение сдерёт со всего живого шкуру, или разбушевавшаяся природа.       Дилюк всегда мечтал о спокойной жизни. Работа в баре приносила удовольствие и неплохие деньги — в особенности по выходным, когда бедняг, желающих расслабиться и выпить, становилось в разы больше, а некоторые и вовсе за вечер оставляли на пробитом чеке всю свою месячную зарплату. Дома всегда вкусно пахло свежей едой и цветами, которые Донна приносила из своего цветочного магазина каждый вечер пятницы, объясняя тем, что эти растения в продажу уже не годятся, но ещё и не мусорный вариант. Размеренное бытие, когда захотел отдохнуть — пошёл в условное кино посмотреть очередную премьеру мирового кинематографа, покатать шары в боулинг, развеяться на каком-нибудь мастер-классе или художественной выставке, или просто прогуляться по улице. Заболел — пошёл в больницу за квалифицированной помощью, встретил сомнительную личность — обратился в полицию.       Теперь же Дилюк и швец, и жнец, и на дуде игрец, ни больше ни меньше. Мало того, что приходится иметь дела с не очень понятными людьми — недовольно смотрит в спину Кэйи, — так ещё и мнить себя великим хирургом, латая разорванное плечо буквально из говна и палок.       Вряд ли обычную швейную иглу и рыболовную леску можно даже приблизительно назвать чем-то хорошим. И если у Кэйи вдруг отсохнет рука, удивлён Дилюк, к сожалению, не будет. В конце концов, к такому его жизнь не готовила, как и к тому, что в попутчики набьётся сумасшедший человек, не понимающий, что о такого рода вещах принято сообщать сразу, а не ждать, пока Дилюк сам заметит и вычислит правду по звёздам.       Выцветшая надпись, нанесённая на бетонную поверхность белым баллончиком с краской, гласит короткое, но ёмкое: «поворачивай обратно».       — Очень апокалиптично, — комментирует Кэйа, тоже обратив на неё своё внимание.       Поворачивать обратно в любом случае уже поздно. Машину, в которой остаётся бензина целое ничего, они бросают за несколько кварталов отсюда, спускаясь по тянущимся автомобильным дорогам и следуя тёмно-зелёным указателям. Они выводят прямиком к вскоре показавшемуся военному блокпосту, который уже заброшен чёрт знает сколько времени — с самого начала, наверное. Военные тоже не дураки, какой им смысл сидеть, если всё вокруг стремительно дохнет, а надежды на спасение как нет, так и не предвидится?       На кроссовки, и без того потасканные тяжёлой судьбой, налипают некрасивые комья только начавшей подсыхать грязи. Дилюк, скорчив лицо (и услышав сбоку сдавленный смешок от Кэйи), агрессивно трясёт ногой, сначала едва удержав теряющееся равновесие, а затем наконец сбрасывая лишнее с обуви. Надо бы, наверное, поискать чего-нибудь новое, а то если хорошо присмотреться, можно увидеть, как резиновая подошва начинает отклеиваться всё больше, так и грозясь вовсе отвалиться где-нибудь по дороге. Дилюк в жизни никогда не думал, что придётся ходить в полном рванье и буквально выискивать одежду по размеру путём обчищения чужих полок, как вор-домушник.       Но пройдя немного дальше вправо, цепкий взгляд Кэйи останавливается на глубокой трещине. Она рассекает бетонную высь стены, прячась в густом плюще, достающим до земли и цепляющимся своими тонкими веточками за сырую почву, будто крохотные когти на крыльях летучих мышей, свисающих вниз головой.       — Смотри, — перебравшись через капоты вплотную стоящих друг к другу машин — рассыпанные мутные осколки фар — он подскакивает ближе к стене, что-то сосредоточенно выискивая. Хватается рукой за ветхий плющ, дёргая его на себя. Плотно переплетённые между собой ветви дрожат и недовольно шуршит зелёная листва, затрепыхавшись, как раненое животное, остервенело пытающееся выбраться из стальной хищной хватки. Посопротивлявшись, растение позволяет себя приподнять плотной завесой, царапающей нагревающийся бетон и открывая взору узкое сквозное отверстие. — Тут можно пролезть.       Пригнувшись и чуть занырнув под плющ, Дилюк подхватывает его, помогая Кэйе сбросить наваливающийся на ещё не окрепшее после ранения тело вес, и оценивая, насколько возможность протиснуться сквозь стену реальна. Если втянуть живот, можно попытаться — они ничего не потеряют от этого.       Он кивает, кусая внутреннюю сторону щеки.       — Я подержу плющ, а ты выгляни и посмотри, как обстановка с той стороны.       — Есть, сэр, — шутливо откликается Кэйа.       Дождавшись, пока Дилюк обеими руками подхватит живую преграду, и незаметно скользнув по напрягшимся сильным мышцам взглядом, он аккуратно просовывает голову в дыру, с пристальным вниманием рассматривая округу. Такая же заброшенная разруха, как и по эту сторону, лишь где-то позади блёклыми силуэтами проглядывается небольшой провинциальный город. Рычания отсюда не слышно: или мертвецов вовсе нет и дорога чиста, или они бездумно топчутся на месте, впав в своё подобие анабиоза, совсем тихо похрипывая, а звуки эти заглушает шум листвы с деревьев и другие шорохи, доносящиеся со всех сторон. Со вздохом оттолкнувшись от холодного под тенью бетона, Кэйа заглядывает Дилюку в глаза, резюмируя: — Всё чисто. С первого взгляда, по крайней мере. Давай тихо пролезем, а там уже более тщательно оценим обстановку.       — Решим проблемы по мере их поступления?       — Ага, именно.       — Полезай первым.       — Есть, сэр, — снова повторяет он, сбрасывая со здорового плеча висящий на нём рюкзак, перекидывая на другую сторону первым. Он глухо шлёпается на траву, и если там есть грязь, то наверняка она прочно прилипнет к светлой, но потёртой ткани. Кэйа тихо шипит, нечаянно проезжаясь закрытой бинтами раной по обломкам бетона, на мгновение застревая в узком пространстве — потревоженное плечо наверняка начнёт болезненно пульсировать, ещё сильнее напоминая о себе, но, резко дёрнувшись вперёд, чтобы не продолжать для себя же муку, Кэйа оказывается по ту сторону выбитой трещины.       Твёрдые сколы больно впиваются в спину, не желая пропускать; Дилюк набирает в грудь побольше воздуха, втягивая сильнее живот, с шорохом медленно продвигаясь к выходу. Мелкие камушки, сорванные со своих мест, звонко падают вниз, будто обвалившееся ущелье, ведущее прямиком в чёрное никуда. Футболка съезжает набок, воротником неприятно давя на горло. Он делает такой же резкий рывок, наконец вырываясь из бетонного плена, плотно охватившего всё тело, как сдвигающиеся друг к другу стены одного пространства, хитрой ловушкой построенные специально так, чтобы сомкнуться и раздавить. Кэйа подаёт свою руку, помогая удержаться на ногах: ладонь у него приятно тёплая и с сильной хваткой длинных пальцев, сомкнувшихся вокруг, как паучьи лапки.       — Похоже, не одни мы хотели пробраться сюда, — делает выводы он, — не знаю, кто это сделал, но ребятки поступили умно.       — Думаешь, эта трещина — намеренное создание? — вопросительно дёргает бровью Дилюк, поднимая с земли и свой рюкзак, водружая на спину, а затем и чужую винтовку, которую приходится тащить теперь ему — Кэйе отдаёт свой пистолет, он сейчас только им и может пользоваться. И то — с трудом, хотя, отдать должное, всё равно очень умело, будто половину жизни провёл со стволом в обнимку.       Кэйа согласно кивает.       — Сравни тот же плющ. Везде по стене он растёт более-менее равномерно, только-только спускаясь вниз, как и бывает обычно в природе, а здесь — настоящая стена. Вероятно, после того, как военные поняли, что сидеть тут — дело гиблое и пустое, и бросили блокпост, а он стремительно пришёл в запустение, кто-то продырявил стену, густо прикрыв всё, — пожимает плечами.       Ноги тонут в высокой траве, будто она — необъятное море, из которого выходят острые нефритовые шпили, только на первый взгляд кажущиеся преступно мягкими. Совсем свежая, нетронутая, не знающая, что такое тяжесть человеческой поступи, напитанная солнцем.       По эту сторону точно такой же блокпост. Медленно разрушающиеся полосы дорог, неизбежно зарастающие под природным гнётом, несколько небольших контрольных будок с проступающей на углах и подсыхающей после проливных дождей ржавчиной, брошенные автомобили, корпуса многих помяты, как бумажный лист.       Но чем дальше они проходят, тем более безликим всё становится вокруг. Город не отличается чем-то новым, он — череда невысоких домов и построек, таких же, впрочем, одинаковых и почти неотличимых. Единственное светлое пятно — белый храм, выросший прямо в центре, как яркое бельмо на глазу. Неоготические мазки вперемешку с нормандскими штрихами.       Где-то за городом становится всё меньше зелёной местности, обрастая громадными песчаниками и необжитыми территориями совершенно голых пустырей, целыми днями лежащими под палящим светилом. Песок там — красный цвет пролившейся крови, как и сама земля, напившаяся, удобренная сотнями разлагающихся и обезображенных тел, что вскоре останутся лишь костями. До Аризоны почти два шага — вдоль дорог колышутся высокие пальмы, чьи крупные листья в нескольких местах совсем иссыхают, становясь ветхой жёлтой пылью. Только где-то совсем далеко-далеко ещё просматриваются горы с заснеженными шапками и спускающаяся по острым скалистым граням морозная свежесть, окутывающая Солт-Лейк-Сити ранними утрами, когда ночь только-только принимается отступать назад.       Некогда аккуратно постриженные аллеи теперь не больше, чем хаотичные клочки зелени.       — Мда, — невесело вздыхает Кэйа, — пейзажи Массачусетса мне ближе.       — Ты ведь из Бостона? — вспоминает Дилюк, отпинывая прочь пустую пластмассовую бутылку, всю перепачканную в грязевых разводах. — Далековато занесло.       — А тебя нет? — посмеивается. — Нью-Йорк и Эс-Эл-Си тоже не соседи.       — У меня-       — Что? Скажешь, у тебя есть какая-то высшая цель?       Дилюк хмурится.       — Сейчас моя цель — найти Джинн. Уж не знаю, насколько она для тебя высшая.       — Благородная, — поправляется Кэйа, сухо сглотнув. — Не подумай, я тебя ни разу не осуждаю. Останься у меня кого спасать — тоже, наверное, через всю страну ломанулся бы.       Внутри от его слов что-то до неприятного скрежета по швам сжимается. Как бы Дилюк не пытался отрицать и настраивать себя сугубо воинственно, но они с Кэйей чертовски похожи — и это неоспоримый факт, подтверждающийся каждым новым словом. Нельзя считать его абсолютным злом.       Разрывает. С одной стороны, Кэйа — всего лишь такой же бедолага, как и сам Дилюк. Просто ему повезло в какой-то момент чуть меньше, из-за чего чуть не сгнил заживо в туалете какого-то офиса. Но с другой — он всё ещё может всадить нож в спину.       Но, сдаётся почему-то Дилюку, Кэйа не просто так полез на временную базу остатков Бездны.       Вдвоём выживать всегда проще. Есть, кому прикрыть спину, помочь в трудных ситуациях — например, таких, как прогнивший от сырости пол в старом доме, обвалившийся прямо ждущим мертвецам на голову. Не будь Дилюка рядом и не спрыгни он тогда раньше, чем смог вообще осознать свой дурной поступок, Кэйа уже давно бы кормил собой тех заражённых. А лучше это или хуже — чёрт знает. Плохим он не выглядит, скорее, совсем потрёпанным концом света. Сломавшимся — когда крепкий стержень внутри трескается, как стекло, и звонко разлетается по округе без надежды быть собранным заново, а если даже получится, то из кусков никогда не сделать прежнюю аккуратную фигуру. Сквозь оставленные лазейки всё равно будет сочиться.       Конец света треплет всех. Кусает больно, тянет плоть, рвёт, убивает, а терпкий вкус, появляющийся на языке — ничто иное, как кровь. А чужая или собственная — уже не так важно.       — И всё-таки, — прокашливается Дилюк, глянув на снова смурнеющее небо, — как ты оказался прикованный в туалете?       — Не поверишь, — шмыгает носом Кэйа, — прирезал пару челов у входа в здание, оттащил тела в кусты. Прям надёжно так спрятал, а у ублюдков оказалась рация. Может, видел типчика одного — дрыщавый такой, волосы собраны в крысиный хвост.       — У которого обгрызенное подобие маллета?       — Ага, — воодушевлённо соглашается Кэйа, — он-он. Луис, что ли, или Луиджи... хрен знает, короче. Вот ему приспичило перекинуться с теми челами парой слов, выследил по звуку рации, которую я не углядел в спешке, нашёл трупы, поднялась тревога. А я уже на этаж забрался, там, ты сам видел, не то чтоб есть место, где прятаться. Под стол не полезешь, самое логичное забраться в кабинку туалета и тихо сидеть, а если кто зайдёт — прикончить.       — Надёжный план.       — Как швейцарские часы, — мрачно дополняет Кэйа. — Кто ж знал, что в толчке заражённый окажется. Вполне себе бойкий. Собсна, шум услышали, а дальше ты видел.       — Но ты ведь явно неровно дышишь к этому Эндзё, — усмехается Дилюк. В городе мрачно. То ли виновно хмурое небо, то мутно сереющее под сгустившимися тучами, мерно плывущими по небу и обещающими очередной дождь, от которого одна польза — пополнить бутылки с водой, то вновь показывающее яркое солнце, чьи лучи острыми стрелами падают вниз на землю, то ли стены, так или иначе запирающие город, как крышка консервную банку. На улицах до подозрительного тихо, но не может быть такого, что на весь город — ни одной прожорливой твари. Они где-то сидят, таятся в каком-то углу, только где именно — непонятно, и из этого вырастают все проблемы.       — Я его так люблю, — отсмеивается Кэйа ещё более мрачно, — что с удовольствием лично пущу на корм. Знаешь... — задумывается он, — на месте твоей подружки я бы сам себе пулю в башку пустил, чем оказаться игрушкой в руках психопата.       — А ты что, был в Бездне?       Кэйа издаёт удивлённый звук.       — Нет, — поджимает губы. — Бездна — она и есть... бездна. Псевдо-спасители. Может, на самом рассвете у них и был шанс стать чем-то не таким уж и плохим, привлечь на свою сторону побольше выживших, основать хорошо укреплённую базу. А потом случился Эндзё — непонятно откуда вылезший хрен, как чёрт из табакерки, умеющий отлично заговаривать зубы. Раньше про таких говорили, что моргнуть не успеешь, как останешься с голой жопой, только в нашем случае — с пулей.       — В жопе?       — В жопе, — подтверждает кивком разговорившийся Кэйа, чей голос начинает слегка хрипеть. Он шумно прокашливается в кулак, снова шмыгнув носом.       Впереди оказывается ещё один поваленный столб связи. Лежит поперёк узковатой дороги, на которой едва смогут разъехаться два автомобиля, а чёрные провода тянутся по асфальту, как извивающиеся тела чёрных змей. Некоторые, разорванные, уходят ввысь, стараясь притянуть ближе к себе следующий столб, уже изрядно покосившийся к земле, будто вот-вот — и точно рухнет прямо на головы, унося хрупкость человеческой жизни одним сильным ударом длинного бетонного блока с железом внутри.       Дилюк задумчиво переступает толстые провода, по которым когда-то без устали бегало электричество, соединялось с другими городами, а те — со всем миром, пронизывая их разваливающийся на части мерцающий в космосе шар. Только после конца света он начинает смотреть на совершенно обычные предметы, автоматически в голове выстраивая ровный и чёткий ряд ярких картин убийства. Ручка, карандаш или любая другая похожая мелочовка — один сильный удар в шею, где сонная артерия, разные столбы — обвал прямо на голову, высота — прыжок, лестница — вероятность свернуть шею при падении, и так до бесконечности выматывающе и мучительно.       Сначала подобные мысли Дилюка в действительности пугали — сколько себя помнит, он никогда не испытывал тяги к насилию, максимум, посмотреть какой-нибудь боевик или триллер, но с полным пониманием, где граничит реальность, а где — художественный вымысел. Происходящие внутри собственной души метаморфозы вызывали только жгучее отвращение и полное непонимание того, в какое чудовище он медленно превращается. Но затем то ли привык, то ли просто приноровился игнорировать мысли, до краёв полные смерти и крови. Может тогда, когда полностью сломался, став не жить, а лишь влачить жалкое существование выживающего.       И всё же.       И всё же что-то внутри умирает не до конца, подобно заражённым, что возвращаются в этот мир, неся на своих спинах крест разрушения, как пажи всадников апокалипсиса. Сначала он помог Джинн, не бросив её одну после Денвера, а теперь — вон, Кэйа, насупившись, идёт рядом, чуть пришаркивая от ещё не до конца прошедшей хромоты. Одно радует — синяки на его теле почти сходят, лицо приобретает приятные глазу бронзовые оттенки, а мертвецкая бледность от потери крови больше не возвращается, гонимая прочь добытыми потом, кровью и слезами лекарствами. Все дороги так или иначе ведут к доверию. И, как печально известно, где доверие, там и какие-то корни самых банальных привязанностей, пущенных, как острые когти какого-нибудь лесного монстра в самую душу, пытающиеся растерзать попавшуюся добычу. В мире, где твоего попутчика, друга, члена семьи, любимого человека могут прикончить за любым поворотом, все привязанности становятся не более, чем огромной обузой, висящей на шее тяжёлым камнем, что так и тянет ко дну.       — Дай угадаю, — перебираясь через руины, фыркает Кэйа, — ты-таки в чём-то меня подозреваешь?       — Мне просто непонятно, — пыхтит Дилюк, — как ты с ними связан.       — Так бы сразу и сказал, а то всё вокруг да около бродишь. Всё очень просто, — беспечно пожимает плечами. — Из-за них погиб мой хороший друг, — из его рта вылетает громкий, полный тяжести вздох. Вытекающая горечь болезненной утраты и воспоминаний, от которых никак не выходит избавиться или заглушить их писклявые голоса, сводящие с ума, превращая в полностью умалишённого. — Что, хочешь слезливую историю? Осели мы в начале прошлого лета в Омахе. После наполовину разнесённого Чикаго — сказка. И попалась ему как-то на глаза одна мисс, вот он помог ей спастись от мертвяков, они общий язык нашли. Привёл даже потом в наше убежище, может, считал её сущим божьим одуванчиком, может, просто жалел.       — И ты был против? — перебравшись наконец через все поваленные столбы, Дилюк, едва не запнувшись о провод, нагоняет Кэйю. Он хмыкает, обернувшись — долгий мазок взгляда, остановившегося прямо на чём-то глубоком и таком же уязвимом.       Дилюк думает, что сейчас Кэйа рассмеётся уже привычно хрипло, махнёт здоровой рукой, и резко переведёт тему, не желая и дальше рассказывать что-то о своей жизни, как делал всю прошедшую неделю их знакомства, но он вбирает носом побольше воздуха.       — Не совсем, — задумчиво кусает нижнюю губу, — я просто относился к ней с осторожностью, а друг мой поплыл, только и было слышно «Люмин то», «Люмин сё». Я бы порадовался за этого идиота, если бы она не начала исполнять подозрительную херню. Лапши на наших ушах висело столько, что, наверно, можно было прокормить весь Китай. То туда надо сходить, то ещё куда, то обнести чьи-то запасы, то пропадала где-то с утра, пока мы спали, говорила, воздухом подышать хочу. Ставки с каждым разом становились выше — может, просто я, как коп, профдеформировался и везде пытался найти подвох, чёрт его знает. Короче, всё очень скоро пришло к тому, что знает она якобы огромную общину выживших, в которую можно попасть — осесть окончательно в хорошо защищённом месте, не мотаться больше по стране в поисках еды, но есть там небольшой «экзамен» по вступлению. И знала она об этом, конечно, только по каким-то мутным и туманным слухам.       — Экзамен? — удивлённо переспрашивает Дилюк.       — Типа того, — угукает Кэйа, раздражённо дёрнув уголком губ. — Я, правда, в душе не знаю, что он из себя представляет. До друга моего начало доходить, что что-то не так, но, видимо, было слишком поздно, — шумно сглотнув, он носком кроссовки пинает сразу же отскакивающий в сторону камушек. — Я с вылазки в тот день вернулся, жрать было совершенно нечего, а Люмин — бездонная дыра, севшая на наши шеи. Зашёл в убежище, а там тихо, никто не встречает, — сжимает зубы, — и, в общем-то, нашёл его. У стены. Всего в кровищи и с пулевым в грудь. Ждал чего-то, чуда, может быть. Он обратился к утру, а девка так и не появилась.       — Я... — Дилюк прокашливается, сдвинув брови к переносице, — соболезную твоей утрате.       Кэйа слабо кивает, принимая его слова. И, немного помолчав, поворочав тяжёлые булыжники мыслей в своей голове, продолжает:       — Выследил её, узнал про то, что она на подхвате у Бездны. Пустил пулю в башку, конечно, после. Вербовщики — ссут в уши, а если отказываешься в итоге, с тобой заканчивают, как с лишним свидетелем того, что Бездна даже близко не стоит со спокойной жизнью. Он... он был последним человеком, который у меня оставался, а после и терять уже совсем нечего. Короче, потом я выискивал их, допрашивал, вызнавал разную инфу. Я не мню себя человеком, который перебьёт всю шайку, — усмехается, — но если есть способ поднасрать — значит, я попытаюсь им воспользоваться.       — А Эндзё?..       — А про Эндзё мне рассказала какая-то мелкая шавка. Мол, у Бездны есть крупные точки в нескольких городах, одни из которых Омаха и Эс-Эл-Си, и в каждой есть свой вербовщик, а они в их шайке персоны видные, авторитетные, часто кружатся в одном пространстве с главным, — он на недолго замолкает, переступая простой пластиковый пакет, на чьей шуршащей поверхности собираются ещё не до конца высохшие дождевые капли, слипшиеся в крохотную лужицу, своей тяжестью пригвождая к грязному асфальту, но Кэйа опускает голову, сгорбив спину. То ли от пульсирующей боли, так или иначе беспокоящей до сих пор — лекарства-то у них закончились, есть несколько обезболивающих, которые Дилюк целенаправленно хочет скормить, но этот упрямец продолжает отказываться, аргументируя, что он ведь не при смерти, такое и перетерпеть можно, то ли из-за накативших волной воспоминаний, вывернутых так просто наизнанку — смотри и изучай, как открытую книгу с немного порванными страницами. Но, сипло выдохнув, Кэйа притворно безразлично бросает следом: — Вот и всё. Последние ребятки, которых мне удалось поймать, рассказывали, что у Эндзё есть забава — бои с мертвяками, для которых похищают людей. Никаких безумных подводных камней, Дилюк, нам с тобой просто очень повезло встретиться, имея схожую цель и одно направление. А вдвоём, ты и сам это понимаешь, намного проще, чем одному. Мир-то сдох, — пожимает плечами, вырываясь несколькими крупными шагами вперёд.       Дилюк сжимает зубы. Конечно, что-то ему подсказывает, что это далеко не всё, что есть за плечами у Кэйи. Когда умирает кто-то один, внутри появляется красная пелена агрессии, смешавшаяся с едкой чёрной пылью разъедающей боли, но у него в глазах лишённая живого блеска пустота. Мутная водная гладь, превращённая из некогда шумящего моря в небольшое затхлое болото, где вода не движется, стоит, покрываясь мерзкой тянущейся тиной, а на дне — затягивающий ил, из которого не выбраться.       Лезть к нему дальше под кожу тоже не хочется. Дилюк и не рассчитывал на такой развёрнутый формат ответа, честный до перехваченного дыхания. Общая цель... может быть, он действительно прав, а сам Дилюк просто совсем разучился за годы ожесточённой борьбы за собственную жизнь доверять другому человеку хоть немного. Джинн, конечно, не в счёт, она — то самое исключение из правил, доказывающее, что даже в этом самом сдохшем, гниющем мире ещё не всё потеряно. Есть тусклый-тусклый свет, на который нужно ориентироваться и к которому нужно стремиться всеми силами приблизиться, пусть даже он не больше, чем недосягаемое свечение холодной луны, восходящей на черноту неба каждую ночь.       Дождь смывает запах разложения и гнили, как и делает всё вокруг — крошечные молекулы воздуха — свежее и прохладнее.       Несмотря на своё ранение, Кэйа достаточно резво подскакивает к одной из брошенных машин, даже не пытаясь вглядеться в марку. Оборачивается, смотря, где Дилюк — ждёт, пока он подойдёт, и только потом аккуратно касается грязного стекла, так и испещрённого разводами. Судя по всему, автомобиль стоит тут с самого начала конца света, припаркованный некогда заботливыми хозяевами на обочину перед небольшой парикмахерской. Удивительно, что проходит всего пять лет — срок не такой уж и большой, кажется, что совсем ни о чём, но разрушения на каждом шагу всё больше удручают, словно мимо незаметно проносятся настоящие десятилетия, если не больше.       Может, так кажется только самому Дилюку и его мышлению, воспринимающему всё, что попадается на глаза, гиперболизировано. Время стирает несколько букв навсегда погасшей неоновой вывески с каким-то глупым названием, обдирает буквы на стекле рядом, где перечислен перечень услуг, оставляя внутри — зияющую черноту и приоткрытую дверь с выломанным замком.       Кэйа немного пригибается, рукой стирая грязь с автомобильного стекла и пристально вглядываясь внутри, обтирая ладонь о штанину. Дилюк наклоняется следом, но ничего не видит, кроме истлевшего тела, сидящего на водительском месте.       Дверца оказывается незапертой, но открывается спустя несколько дёргающих на себя попыток. Кэйа резко отскакивает назад, а скелет, всё это время пролежавший внутри, звонко хрустит от резкого движения и, потеряв свою прежнюю опору, валится прямо на тротуар. Кости, больше никак не скреплённые между собой, дребезжат при жёстком ударе, раскатываясь и ломаясь; череп, сделав несколько поворотов, натыкается пустой глазницей на носок кроссовки, наконец остановившись. Но пока Дилюк рассматривает мертвеца, выискивая признаки укуса, Кэйа уже ныряет в душноватый салон, насквозь пропитанный смертью. Он тихо кряхтит, когда не может найти опору — Дилюк, закатывая глаза, переступает через череп, оказываясь рядом и протягивая свою руку, за которую почти сразу же цепко хватаются, перемещая весь свой вес с одного бока на другой.       — Ну точно герой, — доносится из салона.       Дилюк закатывает глаза ещё раз.       — Тогда не кряхти, будто развалишься сейчас так же, как и этот скелет.       — А как же пощада для раненых?       — О, — хмыкает, поморщившись из-за чересчур сильной хватки, тянущей его вниз, — я премного извиняюсь.       Кэйа, ещё раз извернувшись, угрюмо выглядывает наружу, сталкиваясь с Дилюком взглядом. Наверное, ужи на сковороде шевелятся и то меньше.       — Ты какой-то неискренний.       — Я и не пытался.       Устроившись наконец удобно, Кэйа тянется к щёлкающему бардачку, шумно выгребая из него весь скопленный хлам на соседнее сидение. Компактные диски с музыкой, несколько флеш-накопителей, согнутые надвое листы документов, небольшая упаковка с влажными салфетками, которые уже давно успевают высохнуть. Дилюк всё равно принимает их, мазнув своими пальцами по чужим — задерживаясь, незатейливо пробегая выше, задевая острые костяшки, покрытые исчезающими коростами. Рваный выдох вынуждает крупно вздрогнуть, но непонятно, кто его издаёт, а Кэйа стремительно отворачивается, принявшись рыться где-то под сидением.       — Я ни ножа, ни ствола не вижу, — задумчиво тянет Кэйа, не без чужой помощи вылезая обратно в прохладу улицы. — Но его определённо кто-то кокнул, а потом ушёл по своим делам.       — Да, но подозревать сейчас не имеет смысла, — соглашается Дилюк, закидывая найденные салфетки в свой рюкзак. — Саму тачку вряд ли кто-то трогал все эти годы. Дверь едва открывается. Если ему кто-то и продырявил башку, — взгляд против воли падает на валяющийся чуть в стороне череп с широкой челюстью и высокими скулами, — то этот самый кто-то давным-давно отсюда ушёл.       Кэйа недовольно взъерошивает свои короткие волосы. Он сдувает падающую на глаза чёлку, снова шмыгая носом.       — Я-то рассчитывал, что повезёт найти что-то более значимое, чем просто салфетки.       — Твоё плечо сказало бы совсем по-другому.       — Ты о моём плече печёшься больше, чем я сам, — беззлобно смеётся, качая головой.       — Потому что ты идиот, который самого себя в могилу сведёт такой безалаберностью.       — Да бро-о-ось, — раздражающе растягивает гласные, хитро сверкнув глазами. — Могилы-то не будет. Так, максимум, — спешно оглядывается, — под пальмой прикопаешь.       — Кэйа.       — А?       — Замолчи.       Он в ответ поднимает руку ладонью вверх, словно признавая своё поражение, но Дилюк, успевший относительно немного привыкнуть к выходкам этого до ужаса несносного человека, ни на секунду не верит, ожидая, когда Кэйю прорвёт новыми глупостями снова. Полным дураком он не выглядит — скорее просто пытается разрядить постоянно накаляющуюся атмосферу, напоминающую пасть, полностью усеянную острыми зубами; где нельзя сделать шаг и не порезаться, не оставить на своём теле новое увечье, остающееся хаотичными линиями-шрамами, складывающимися в единый узор.       У Кэйи на спине чернота извивающейся змеи — она ползёт вверх, отталкиваясь сильными кольцами, созданными своим жилистым телом, разрезает плоть острыми пластинами чешуи. Оживает — и каждое гибкое движение чужой спины напоминает таящуюся в листве рептилию, готовую в любой момент выпрыгнуть, широко раскрыв клыкастую пасть, вонзиться в ногу, выпуская из себя яд, смешивая его с теплотой вытекающей крови.       Всё возвращается к тихой мысли, что Дилюк пожалеет.       Он, если признается хотя бы самому себе, уже жалеет, когда догоняет в пару широких шагов Кэйю, преграждая ему путь. В синих глазах плещется живое непонимание и тусклый блеск удивления.       — Дай резинку.       Кэйа моргает ещё более непонятливо, но ныряет в карман, вытаскивая немного растянутый чёрный ободок, падающий прямиком в раскрытую перед самым носом ладонь. Дилюк хмурит брови сильнее, называет себя последним идиотом — кем он, в принципе, и является, — а затем ловко раскручивает резинку на пальцах и тянется вверх, прямо к чужой голове. Кэйа резко вздрагивает, почти отшатывается — щурится с подозрением, опасливо покосившись сначала на Дилюка, а затем на предмет в его руках, и шумно выдыхает, прикрывая глаза, будто бы сдаётся.       Тёмные волосы теряют былую мягкость из-за нерегулярного мытья, но остаются по-прежнему послушными. Он пропускает отросшие пряди чёлки сквозь свои пальцы, медленно наблюдая за тем, как они падают обратно, сливаются. Ведь Кэйа — необъятный северный океан, полный подводных айсбергов, а Дилюк — лишь корабль, плывущий по только кажущейся тихой воде. Титаник, печально разбившийся, ушедший глубоко-глубоко — туда, где никто его больше не сможет потревожить, вечный сон. Наверное, это сверх меры глупый поступок, но Кэйа ведь не видит дальше своего носа, а это уже вопрос безопасности — раз они идут сейчас одним путём, то и пострадать могут тоже оба, а этого Дилюк точно не может сейчас допустить. Тогда, когда удастся спасти Джинн, убедиться, что она в полном порядке — цела и невредима, не тронута сальными руками — может быть, но точно не сейчас.       Он перехватывает чужие пряди так же, как это делал сам Кэйа, пока не покалечился, провалившись в подвал. Короткий хвостик вновь забавно дёргается, стоит Кэйе наконец отмереть. Мелкие волоски всё равно вылезают, красиво падая тонкими ручьями на виски. Широко распахнув глаза, он, будто бы не веря в произошедшее, здоровой рукой ощупывает простенькую причёску, с которой справится даже маленький ребёнок, а затем, нервно сглотнув, хрипло говорит:       — Спасибо.       — Ты мог бы попросить меня сразу.       Глядя на весь город, Дилюк начинает сомневаться в своём прежнем мнении, что в маленькой местности лучше. Сент-Джордж — чёртова низина. Крошечный оазис, вспыхнувший яркой мазнёй в красноте окружившей его пустыни, где сотни и сотни миль занимает целое ничего, а теперь ещё и высокая стена, отрезающая целиком от внешнего мира, словно это действительно должно было помочь. Может, её воздвигли именно из-за того, что городишко открыт со всех сторон — опасность, куда ни глянь, и с каждой стороны могут проникнуть заразившиеся, распространяющие неубиваемый вирус дальше. Знали бы люди тогда, что ничего не поможет — наверное, не заморачивались бы.       Дилюк не скажет, что мир сгорел в один миг, как это обычно показывается в сериалах, и Кэйа, судя по всем их разговорам, полностью с этим согласен. Наверное, всегда так кажется только по тому, что вся прежняя жизнь — привычный комфорт, безопасность и уют, оказываются навсегда потерянными и больше недосягаемыми, появляющимися только во снах. Иногда до того реальных, что просыпаясь, невозможно сразу сориентироваться и понять, что же не так. Но затем очень долго ловить красочные воспоминания от впитавшего грёзы мозга, раз за разом прокручивать ушедшее, возвращаясь в те самые беззаботные, как теперь оказывается, дни — выдёргивая себя из череды жестокой борьбы за выживание.       Полгода... да, полгода где-то всё это длилось. Первые заболевшие, поступившие в больницы, первые о них новостные статьи в интернете с громкими названиями о новом штамме то ли гриппа, то ли нашумевшего не так давно ковида. Мир не успел вздохнуть с облегчением, избавившись и научившись бороться с прошлой заразой, как на головы сваливается следующая, ещё более агрессивная. Очередной масочный режим и недовольные комментарии в интернете о том, когда же это кончится — чёрт возьми, знали бы тогда они! Ожесточающиеся меры безопасности, плавно перетёкшие в локдаун по всей стране, а там — больницы с каждым днём разрывались всё большим количеством больных. Донна постоянно жаловалась, что выручки в магазине никакой — если только цветы не покупать на могилы, хоть ритуальный бизнес открывай под всеобщую шумиху, чтобы были деньги, оно-то точно окупится в нынешней ситуации. Дилюк понимал её гнев. Если бы не его неплохое состояние, доставшееся от родительского бизнеса по наследству, даже представить страшно, на какие бы средства они выживали до того самого момента, пока всё не рухнуло окончательно.       Пять лет — почти шесть — назад, возводя вокруг стены, люди вряд ли думали о том, как потом выжившие будут пробираться сквозь них. Громоздкие военные посты оказываются не только в начале и где-то в другом конце, стоя на страже выезда из города, но и хаотично натыканные на обычных улицах, массивно их перекрывая, заставляя перебираться через каждый.       Сейчас они оба смотрят вперёд, понимая, что дальше — непроходимый тупик, а вокруг — несколько шелестящих деревьев, серое небо, и, конечно, какое-то невысокое продолговатое здание в два этажа, довершённое охранной будкой прямо у входа. Словно из неё сейчас высунется сонная собачья голова, а затем раздастся громкий лай, сотрясающий эхом лабиринты коротких улиц.       Дилюк хмуро оглядывает сначала будку, потом стену.       На её крышу можно забраться, если кто-то из них подсадит другого, а затем поможет залезть следом, втягивая на узкий квадрат, явно не предназначенный для таких сомнительных развлечений. И с неё — чисто теоретически — можно перелезть на стену, сесть, и спрыгнуть, оказавшись по другую сторону.       Всё снова омрачает раненое плечо Кэйи и неподвижность руки без дополнительного вреда. Его максимум — помочь забраться Дилюку следом, протянув здоровую, но никак не залезть на стену, как и спрыгнуть, не упав лицом на асфальт.       Надо было его оставить.       В туалете.       Или хотя бы в подвале.       Тогда бы Дилюк не тормозил по таким пустякам, идя напролом, будто танк, перед которым стоит прямая и чёткая задача, а там никакие стены не являются преградой. Но корить себя за уже совершённые поступки смысла как такового не имеет. Он всё равно не способен вернуться в прошлое и что-то изменить. Упрямый голос Джинн в голове говорит лишь о том, что Дилюк даже во второй и третий раз поступит точно так же, как и в первый. Поможет попавшему в передрягу незнакомцу, который не щадит ни себя физически, ни без того истощённую нервную систему Дилюка, который всё, чего хочет — спокойствия.       И найти Джинн.       В здании — очередные офисы забытых компаний — становится только в несколько раз холоднее. Время неумолимо близится к вечеру, и этот факт кажется Дилюку почему-то забавным. Оказавшись здесь рано утром, он почему-то думал, что пройдут насквозь меньше, чем за половину дня, до заката уже найдя новый транспорт, на котором можно двинуться дальше в путь, но время безжалостно утекает сквозь пальцы, как просачивающаяся вода. Они ведь даже толком не останавливаются нигде — заходят в пару мест по дороге, чтобы поискать чего-нибудь из припасов. Если вода у них ещё есть благодаря проливным дождям — тяжёлые бутылки, наполненные почти полностью, каменной тяжестью лежат на дне рюкзаков, — то с едой очередной напряг. Желудок продолжает неприятно сосать сам себя, сжиматься в приступах спазма, и громко урчать, словно созывая всех мертвяков, которые определённо в городе есть. А вот почему до сих пор ни один не встречается на дороге — вопрос, начинающий волновать с каждым шагом всё больше.       — Где-то должен быть чёрный выход, — Кэйа постукивает пальцем по подбородку, беспорядочно шаря взглядом по первому этажу, узким коридором уходящим вперёд.       — Мы не пройдём тут, — Дилюк шумно топчется на месте, разглядывая ламинированный план здания, схемой прикреплённый к одной из выкрашенных в светло-голубой цвет стен. — Вот тут, — он пальцем тыкает по ближайшему повороту налево, — сломанный потолок. Видел, когда проходили мимо, поэтому с первого этажа мы наткнёмся только на груду камней, по которым лезть наверх.       — И, — ловко подхватывает мысль Кэйа, — ты предлагаешь забраться на второй этаж, там найти чёрт знает из-за чего рухнувший пол и вылезти на улицу?       — Да. Если эта штука не врёт, то чёрный выход как раз в заваленной части. Отсюда к двери мы вообще никак не подберёмся, если не возьмёмся разгребать завалы своими руками. От тебя толку мало, а я даже время на такой бред тратить не стану.       Кэйа неопределённо мычит.       — Что тебе не нравится? — Дилюк скрещивает руки на груди. — Есть план лучше?       — Не совсем, — набирает в грудь побольше спёртого воздуха. — Уже вечереет. Солнце сядет быстро, оглянуться не успеем. Твой план хорош, и я хочу его попробовать осуществить, но давай найдём какой-нибудь кабинет, в котором можно остановиться до утра. Мы оба едва не с рассвета на ногах. Слишком подозрительна такая тишина во всём городе. Я, конечно, не хочу нагнетать атмосферу, но есть у меня какое-то двоякое чувство, — нахмурившись, чешет в затылке, — и оно мне совсем не нравится. Выспимся, отдохнём, и будем думать, что делать дальше. Пока есть возможность.       Помолчав, Дилюк вынужденно кивает.       — Я соглашаюсь только из-за твоего плеча.       — О, — отсмеивается Кэйа, поднимаясь по лестнице, — я так польщён, моё бедное сердце трепещет.       Усталость — ватные ноги и тупая боль, поднимающаяся вверх от самых ступней. Соглашается Дилюк не только из-за чужой раны, но и присутствующего у себя здравого смысла, упорно твердящего, что ночью становится в несколько раз опаснее.       Обычный этаж с несколькими дверьми, ведущими в одинаковые офисные кабинеты. Чем дальше они проходят, тем сильнее тянет уличным воздухом — свежестью, — проникающим сквозь разрушенную стену, впускающую внутрь здания ещё больше неприятно пошедшей по телу прохлады. Скрипят открывающиеся двери, поднимая в воздух облака пыли и грязи, лежащих на полу, осевших за промчавшиеся мимо годы. Внутри всё сохраняется таким же, почти нетронутым, будто работники лишь ушли на обед и совсем скоро усядутся каждый на своё место, а кабинеты наполнятся клацаньем клавиатуры, сёрпаньем быстрорастворимого кофе из цветастой кружки — взгляд падает на керамику пёстрого жёлтого стакана, — и канцелярским шумом с негромкими переговорами.       Но жизнь не вернётся в эти стены, не побежит по проводам электричество, не включатся жужжащие системные блоки. Только пыли станет больше — покроет чёрным слоем, сквозь который ничего не увидеть. Кэйа закрывает за ними дверь, тихо щёлкнув защёлкой, встроенной в округлую ручку. Окно выходит на заднюю сторону здания, открывая не самый живописный вид, не отличающийся новизной — второй этаж, ожидать проложенных высотой карт дорог, рассекающих город, глупо.       Рюкзаки шумно падают на пол у самого дальнего стола, а затем туда же грузно усаживается и Кэйа, вытягивающий до стены с серой побелкой свои невозможно длинные ноги. Дилюк несколько мгновений смотрит за тем, как он принимается разминать сильными нажатиями пальцев ноющие мышцы бёдер, а затем, зажмурившись, отводит взгляд. Ещё несколько раз проходит туда-сюда вдоль всего не самого большого кабинета, будто где-то неожиданно вырастет новая деталь, становящаяся красным сигналом об опасности. Ничего не меняется, оставаясь застывшим во времени, потерявшимся между треснувших и сгнивших секунд.       Слова Кэйи о предчувствии чего-то плотно остаются внутри головы, отказываясь испаряться. Один раз Дилюк уже не воспринял чуйку его интуиции всерьёз, поплатившись за это тем же вечером. Проверять её на правдивость и сейчас хочется меньше всего.       Он садится рядом, соприкасаясь коленями. Совсем вымотано смотрит на свои убитые кроссовки, а затем коротко пинает чужие, завязывая совершенно ребяческую потасовку, но на лице Кэйи появляется тень улыбки — тоже такой же безмерно уставшей. Мыслей много, они появляются и сразу же разбиваются друг о друга, столкнувшись летящими на полной скорости фурами.       Будь они в игре или фильме, сейчас определённо должна играть какая-нибудь ужасно лиричная музыка, полная затаённой боли и скорби. Всем тем, чем наполнены их израненные, изрезанные души, до сих пор за что-то цепляющиеся, подпитывая почти угасший огонь. Дилюк цепляется за Джинн, а Кэйа до отчаяния держится за поставленную для себя задачу. Наверное, теперь только так и можно удержаться на плаву, не сойдя с ума, иначе и смысла-то нет. Каждый день — риск, на кон поставленная жизнь, в этом нет ни капли удовольствия.       Кэйа шумно выдыхает. Поворачивает медленно голову, находя спокойный взгляд Дилюка, удерживая до непозволительного долго. Синяки, залёгшие под глазами, проступают сеточкой напряжённых сосудов, ловко ныряют под шрам, своим кончиком коснувшегося скулы. Пропасть не чёрная, она — насыщенный кобальт, отливы цветущей на разваливающихся руинах былой жизни сирени в свете гаснущего солнца, уходящего за далёкий горизонт, чьи яркие лучи пробиваются сквозь густоту грозовых туч. Что-то невозможно сказочное и нереальное, очередной сон, созданный утомившимся сознанием. Но Кэйа осязаемый — ещё раз бездумно толкает его ногу своей, будто оставляет последнее слово за собой.       В спины упирается стол, за которым они прячутся, как за прочной стеной и спасительным ограждением. Спокойное дыхание смешивается с чужим, поднимается выше исчезающим паром. Холодная колкость обволакивает, убаюкивает.       Это истинная тишина и небывалая удача или всего лишь короткая передышка перед новой войной, конец которой остаётся зиять дырой неизвестности? Можно ли расслабиться хотя бы на мгновение, провалившись в поверхностный сон на полу какого-то захудалого кабинета, где так же, как и он сам, беспокойно будет спать Кэйа, мучаемый пульсирующей болью, жаркими волнами расходящимися от плеча?       Ломкость льдов, крушащиеся айсберги об остроту носа несущегося на них корабля, на корпусе которого появляются крупные трещины, поползшие ломанными линиями, сквозь которые внутрь проникает вода.       Дилюк отводит взгляд первым.