Точка энтропии

      Дилюку снится странный сон о диковинном мире, полном магии и завораживающих приключений. Насыщенные оттенки цветущей живости, от которых начинает рябить в глазах — сочные моря зелёной травы и лёгкий, совсем ласковый ветер, треплющий волосы. Текущая жизнь, звенящая радостными голосами и переливами огромного озера с чистой и голубой водой.       В сонной голове остаются размытые, но не менее яркие образы: богатые виноградники, над которыми медленно порхают светящиеся бабочки, город с неясными улочками и перезвякиванием брони, какую носили рыцари много-много лет назад. Место, будто не знающее жестокой горечи и насыщенной терпкости крови, перемешанной с остротой нечеловеческого страха за жизнь.       Снится Кэйа — холёный красавец с темнотой длинных волос и дурацкой повязкой на глаз, гордо восседающий на гнедом жеребце. Привлекательная картинка, смытая неприятным пробуждением, а мозг тянется обратно за живой цветастостью, лишь бы не встречаться нос к носу с мерзкой реальностью. Неприятной, покорёженной, совершенно мёртвой.       Вокруг нет ни красивого двухэтажного особняка, ни трудящихся работников, ни густых виноградных кустов, где висят уже созревшие плоды — сладкие и пучеглазые, стыдливо прячущиеся за ароматными листьями. Нет упитанных лошадей с лоснящейся шёрсткой, нет шаловливо улыбающегося Кэйи, протягивающего руку, будто желающий похитить и забрать от всех господских забот. Есть только небольшое служебное помещение, больше похожее на кладовку, и человек с такой же искалеченной судьбой, как у него самого; спит, привалившись к углу и закутавшись в лёгкую куртку, не особо спасающую от ночного сквозняка. Нет синих лент атласа, выскальзывающих из-под густой толщи волос, — только немного отросшие пряди, время от времени подрезающиеся острым ножом.       Становится противно до кислоты, появившейся на языке.       Голова упрямо начинает твердить: нужно подниматься, впереди есть чёткость пути и намеченная цель, а уставшее тело отказывается подчиняться, так и не шелохнувшись, будто совсем парализованное. Огромная усталость лежит на плечах, придавливает к полу и никак не скатывается прочь, не исчезает, продолжая мозжить хрупкие кости и выдавливать внутренности. Хочется только закрыть глаза и снова пропасть на долгие часы, забыться, потерять нить назойливо пищащего настоящего. Ещё хоть раз окунуться туда, где всё хорошо, где нет ежедневной борьбы за собственное выживание.       Дилюк нехотя открывает глаза. На одной по-настоящему ослиной упрямости, наверное, не иначе. Сил, если на мгновение перестать врать хотя бы самому себе, остаётся только на то, чтобы рухнуть лицом вниз и больше никогда не подниматься. Стать очередными костями и слиться с землёй, утонув в изумруде травы. Имя Джинн, всплывающее в голове, становится единственной подъёмной тягой, заставляющей лениво пошевелиться. Потянуться, разминая затёкшие мышцы, громко похрустеть суставами — прощёлкать пальцами и заметить, как на звук дёргается Кэйа, по выработанной привычке потянувшись за ножом. Взъерошенная чёлка торчит в разные стороны, создавая забавную картину, делающую очередное мерзкое утро чуть менее отвратительным. Глубокий кобальтовый взгляд с недовольством косится на руки Дилюка, а после на его лицо — всё ещё такое же сонное.       А ведь у них ещё сидит пленник за дверью, накрепко примотанный скотчем. Дилюк не поскупился, истратив фактически весь запас — только чтобы тщательно зафиксировать взрослого мужика на месте, буквально приковывая его тело к стулу. Вчера он так ничего и не рассказал толком: скалил зубы, залитые кровью из разбитых дёсен, будто нарочно старался как можно сильнее вывести из себя. Может, надеялся на смерть более быструю, хотя Дилюк, справедливости ради, не палач — с удовольствием даровал безболезненную кончину, если бы услышал необходимые сведения. Ходить вслепую в больших городах не впервые, конечно, но вот искать конкретное место, когда буквально на каждом шагу враги, задачка ещё та.       Его и Кэйю наверняка уже ищут. Такие патрули должны выходить на связь, докладывая обстановку, или ещё как-то давать о себе знать — меняться, может, со следующим. А здесь не только тишина, но ещё и трупы. Возможно, подумают на их пленника — мол, взбесился, перерезал своих и свалил, пока есть такая возможность. Но даже в таком случае всё равно будут поиски.       Сейчас можно попробовать допросить ублюдка ещё раз. Одумается и скажет — замечательно, нет — нож в башку. Время, увы, всё равно не резиновое, пусть таковым и кажется, когда округа застывает в едином моменте вечности. Проще будет найти ещё кого-то из Бездны и тоже схватить. Кто-то обязательно сдастся.       — Ты то спишь почти до вечера, — трёт сонные глаза Кэйа, — то соскакиваешь едва не с рассветом.       — Есть дело-       — Да, да, — вяло отмахивается, будто от назойливого комара, — я понял. Но знаешь, — зевает в кулак, — толку от нас, если будем на ходу засыпать? Только не говори сейчас про время. Лучше лишний час поспать, чем пропустить нежный кусь из-за сонных мозгов.       Дилюк хмыкает. И, взяв себя в руки, поднимается на ноги, принимаясь сгибать и разгибать ноющие пальцы. Сбитые костяшки воспалённо краснеют, а на местах содранной от ударов кожи появляются тонкие корочки. Ушибленные конечности неприятно тянет, но вполне терпимо, буквально пары дней хватит, чтобы всё зажило без следов. Если, конечно, он вообще сможет эту пару дней прожить, а не сгинет за ближайшим поворотом.       — На том свете выспишься.       — Какой ты жестокий.       — Сочту за комплимент.       Кэйа недовольно закатывает глаза и, поморщившись от боли в плече, поднимается следом, принявшись набивать рюкзак вытащенными для сна вещами. Главное, что оно до сих пор не отсохло, считает Дилюк, внимательно вперившись взглядом в рану, скрытую под тканью футболки. Никто понятия не имеет, вернётся ли его руке полная подвижность или навсегда так и останется, периодически простреливая острой болью всё тело, будто чиркая по оголённым нервам и передавая по ним мчащийся импульс. Всё же деревяшка вошла достаточно глубоко, чтобы с лёгкостью повредить что-нибудь важное — тут нужна квалифицированная помощь и всякие снимки, отображающие настоящую картину, а не Дилюк. Кэйа, впрочем, не жалуется — не помер и уже хорошо, однажды сказал он, меланхолично смотря в даль, где простирался очередной мелкий городишко.       Хочется поскорее разобраться со всем. Иметь излишне позитивную Джинн под боком и двигаться в привычном ритме туда, куда глядят глаза.       Хотя, может, более правильнее будет не надеяться на то, что она жива. Так, во всяком случае, будет менее больно, чем ощущать, как надежда трескается, ломается и летит глыбами под ноги. Чем ближе они подступают к нужному месту, тем сильнее появляется волнение. Становится колючим комом в груди, в солнечном сплетении, сосёт до отвратительного мучительно. Строить дальнейшие планы, когда ничего неизвестно — вонзать нож в себя же.       Они выходят из кладовки. Кэйа ещё раз зевает, а Дилюк оглядывает зал небольшого казино. По коже проносится чувство, что что-то не так. Он передёргивает плечами, сразу впиваясь хмурым взглядом в пленника, сидящего всё на том же месте. Но чем ближе, тем отчётливее в слух вгрызаются хрипы — тихий рык, рождающийся из мёртвой глотки, неспособной больше на человеческую речь.       По спине бежит едкий холодок. Дилюк по привычке кладёт руку на рукоять ножа, а после медленно обходит полукругом, вставая точно напротив мертвеца, залитого кровью. Разбухшее от вчерашних ударов лицо и только-только начавшие наливаться синяки. Но в глаза бросается залитая кровавой густотой одежда, чего точно не было, когда Дилюк ушёл, хлопнув дверью на клокочущих внутри эмоциях. Под стулом тоже успевает натечь красная лужица — уже прилично подсохшая и покрывшаяся плёнкой.       Заражённый, бывший ещё вчера вечером их пленником, смотрит куда-то сквозь — глаза, заплывшие белым, словно совсем лишены зрения и не могут чётко сфокусироваться на стоящем перед ним человеке. Поворачивает голову на малейшие звуки и начинает рваться сильнее, до сих пор удерживаемый крепкими путами, прочно врезающимися в кожу и оставляя округлые борозды. Ножки стула скрежещут, пошатнувшись, а затем мертвец с грохотом валится на бок, лениво извиваясь, как выброшенный под палящее солнце червь. Кэйа не подходит, оставаясь чуть поодаль, а Дилюк, поняв, что тварь никак не сможет вырваться, рискует подойти совсем близко и присесть на корточки.       Цепкий взгляд с особой тщательностью скользит по чужому телу. В кровавой каше тяжело что-то различить, а прикасаться хочется ещё меньше, но туша определённо целая. Не мог же Дилюк его так избить, что за ночь мужик истёк насмерть кровью, а после обратился в голодного монстра.       По мёртвой бледности шеи проходит глубокая линия, пересекающая поперёк сонную артерию. Основное обилие крови стекает именно от перерезанной глотки и смерть, как следствие, произошла по этой же причине. Дилюк коротко вздрагивает; сам пленник никак не мог сначала освободиться, прикончить себя, а потом снова сесть на прежнее место, как ни в чём не бывало. Дверь, ведущая в это казино, тоже остаётся запертой — барный стул как висел, так и висит. Посторонний не мог сюда ворваться — и тут тоже никто не сидел, прячась, они осмотрели каждый угол. А Дилюк, утомлённый, сам не понял, как отключился, крепко проспав всю ночь.       Он оборачивается к Кэйе.       — Ничего объяснить не хочешь? Это, — кивок на мертвеца, клацающего зубами, — что?       В ответ раздаётся тяжёлый вздох, прокатившийся глухим эхом по заброшенному помещению.       — Мертвяк.       — Я вижу, что не живчик, — огрызается Дилюк. — Не подскажешь случайно, — указывает пальцем на глубокую линию пореза, а мертвец порывается укусить за услужливо подставленную часть тела, — это что?       Кэйа несколько мгновений мелодично мычит, с ледяным спокойствием разглядывая кровавое месиво.       — У тебя за ночь проблемы со зрением начались? — хмыкает. — Хочешь, витамины поищем? Горло у него порезано, Дилюк, ну ты чего.       Руки сжимаются в кулаки.       — Ты постарался, я так понял?       — Правильно понял, — кивает. — Я ночью вставал отлить, — с тяжёлым вздохом принимается говорить Кэйа, будто объясняет ребёнку прописные истины, — а этот начал орать дурниной.       — И что? — недоверчиво щурится Дилюк. — Ты решил прикончить его? Для чего? Ещё скажи, чтобы мой сон не потревожить.       Кэйа морщится.       — Ты — меньшее из зол, — складывает руки на груди, обороняясь. — А вот если бы его кто-то услышал из Бездны, то подумай сам, что было бы. Мы с ним мило поболтали, — кивок в сторону разбитого — сломанного — носа. — И достаточно продуктивно для того, чтобы узнать координаты главной базы. Так и зачем держать у себя живую бомбу, если свою задачу она уже выполнила?       С каждым словом, которое ловко вылетает из чужого рта, Дилюк только сильнее хмурится. Смотрит на Кэйю с некой опаской, пока внутренний голос-параноик упорно пытается нашептать разную несуразицу, почти затыкая логику и здравый смысл.       — Мне он говорить ничего не собирался, а тебе — взял и выложил? Может, сразу на золотом блюдце преподнёс — кушайте, господин?       — Я же коп, — пожимает плечом. — Так у кого из нас больший опыт в ведении допросов? Ага, вот именно. Профессионализм и не более, Дилюк, не превращай муху в слона.       У Кэйи нет мотивов убивать этого несчастного — он бы и так подох в итоге: или от руки Дилюка, или спустя непонятное число дней, которые просидел бы тут, крепко прикованный по рукам и ногам. Выбраться, чтобы им угрожать, он тоже никак не мог, слишком уж крепко связан. Может, пленник действительно одумался к тому времени, рассказал хоть какой-то клочок информации, за который можно наконец зацепиться. Тогда убийство обретает хоть какую-то долю логики, ведь за большим он был не нужен. Выполнил своё дело — отчалил.       Но что-то всё равно не так — и оно назойливо колотится в висках слабой головной болью.       Если бы Кэйа пытался как-то навредить самому Дилюку, то нет смысла тянуть столько времени. У него, даже у сильно раненого, была уйма возможностей это сделать и даже убить: спят в одном помещении, а иногда вовсе на соседних креслах в автомобиле. Или прошлая ночь и эта — он же вставал, а Дилюк, сморенный крепким сном, даже не шелохнулся на посторонние звуки, выбивающиеся из ряда звенящей тишины. Ничего не мешало всадить нож в сердце.       Но Дилюк по-прежнему жив и здоров, не считая саднящих костяшек пальцев и ран душевных, которые так быстро не залечатся — или, может, вовсе останутся до самого последнего вздоха кровоточащим месивом из мыслей. Кэйа расслабленно ждёт, пока он сделает что-то или скажет ещё хоть слово, но не спешит сам открывать все карты, припрятанные в рукаве.       Они так поразительно балансируют на самой-самой грани доверия, но лезвие это стоит на шатком ребре, то и дело пытаясь упасть плашмя на одну из сторон. Прикипеть к кому-то столь незнакомому значит неминуемую гибель, к которой человек несётся, как огромная фура на легковушку. Размажет по трассе, раскидав всюду осколки и обломки, а внутри железной груды покорёженного салона — переломанное тело, которое тяжело даже с большой натяжкой назвать человеком. Куски свежего мяса, не более, — порванные и безымянные, выполняющие одну только задачу: гнить. Разлагаться, впитываясь ядом в землю, отравляя дальше, запуская эту дрянь по невидимым линиям-сосудам, пролегающим глубоко-глубоко, будто мясистые корни старого дерева.       Уступать никто не хочет, а Кэйа проблемы будто бы совсем не видит — стоит, привалившись поясницей к рулеточному столу, и ждёт, словно крупье.       Выжидает — агрессивного броска или согласного кивка?       Однако даже при условии по-настоящему крепкого сна, которым можно забыться на несколько часов подряд, Дилюк всё равно должен был среагировать на тот шум, о котором говорит Кэйа. Это уже выжжено на подкорке, впитано в тело — соскакивать от любого шороха, лишь бы остаться живым. Так ведь запросто можно подпустить к себе мертвецов, а Дилюк, в конце концов, далеко не первый день проводит в разрушенном мире. Новые законы понятны даже ребёнку, проспать опасность — очередная предельно глупая смерть, к которой он никак не готов.       Можно бесконечно считать, что усталость была настолько велика, но это не больше, чем попытка убедить себя самого.       Именно поэтому что-то не сходится.       — Идёшь? — зевает Кэйа. — Или так и будешь рассматривать мертвяка? Ну, — дёргает здоровым плечом ещё раз, — он в любом случае не оживёт, а нам ещё идти и идти. Если, конечно, по пути не хочешь пару патрулей лично поприветствовать.       Обернувшись на источник низкого голоса, Дилюк с подозрением прищуривается. Хищно впивается взглядом в высокую фигуру Кэйи, готовую, кажется, беспечно растечься змеёй по столу и снова уснуть, пытаясь схватить пару лишних часов.       Добираются они подозрительно быстро и без лишних проблем. Даже небо с самого утра чуть сероватое, смурное — тучи, налившись обесцвеченной безжизненностью, мерно продолжают плыть очень и очень высоко над головой. Недосягаемые и полностью свободные — от физиологических потребностей и от моральных установок, от всего, что творится под их невидимыми ногами. Прохладно — и свежесть эта острая; её приятно вдохнуть полной грудью, напитать тело, а после посильнее застегнуть лёгкую ветровку, кутаясь.       Однако ветер, во всю намекающий на продолжающую портиться погоду, всё сильнее треплет непривычно короткие пряди волос. Они хлещут по щекам красными реками, разливающимися вечерами на небе, становятся жёсткими и спутанными — наверное, снова придётся больно дёргать, распутывая каждый маленький колтун.       Утренний инцидент Кэйю никак не трогает — он, кажется, даже не вспоминает бедолагу с перерезанным горлом и наверняка считает, что Дилюк излишне зацикливается на совершенно ненужных вещах. Оно, может, так, но всё это продолжает сидеть в голове забравшимся паразитом. Отравляет, пускает корни, которые не желают просто так выдёргиваться из плодородной почвы. Может быть, эти пять лет делают из него полного параноика, цепляющегося до каждого жеста-слова, но — опять же — именно это спасает ему жизнь. Дилюк называет это лаконичным «осторожность», которую стоит соблюдать для сохранности собственной задницы.       Вегас — грёбаный лабиринт. Сплетение и переплетение маленьких улочек, уходящих вглубь города, ведущих в разные-разные стороны. Нарочно путающие нити, стремящиеся заманить в свою ловушку, а там повалить на грязный антрацит асфальта и обожрать до самых костей. Смердящее логово свирепого Минотавра — только вот ни Дилюк, ни Кэйа не герои, способные сразить зверюгу.       Дилюк хмурится, пытаясь воссоздать в уме карту, исчерченную и исписанную подсохшим синим маркером, но получается только раздражённо пнуть маленький камушек, звонко отлетевший в сторону. Эхо — глухое и тоже убегающее непонятно куда. Под подошвой скрипит часть тёмно-зелёного указателя, вдавленного в землю. Надпись одной из улиц остаётся полустёртыми буквами, а стоит поднять взгляд чуть выше — и над головой опасно покачивается остаток указателя, висящий на своём изначальном месте.       Витрины — пыльные стёкла с бледными наклейками; в них отражается статная фигура, но Дилюку кажется, что видит лишь незнакомца. Несколько общих черт — знакомая широта плеч, разрез карих глаз, тонкие губы и выглядывающие веснушки, просыпанные солнцем на щёки и нос. Но это всё не больше, чем фасад, истинная глубина кроется там, где ничего не видно. Кто тот человек, спрятавшийся в недоверчивом — почти загнанном — взгляде? Кто же этот незнакомец, на чьём дне так плещется темнота, желающая зацепиться липкими полосами-руками за обрывистые края берега и выбраться наружу, перехватив контроль?       Дилюк всматривается в свои зрачки, подёрнутые пыльными крапинками на стекольной поверхности какой-то мастерской. Падает в глубокую черноту, чувствуя непонятную невесомость в теле и слабость в коленях, будто они сейчас подкосятся, позорно роняя тело на землю — прямиком лицом в ещё не до конца просохшую лужу.       Кэйа, успевший пройти чуть вперёд, медленно возвращается, подбираясь со спины. Неприятное чувство дежавю падает небоскрёбом на голову, ударяя так больно, что в ушах появляется фантомный звон, а дышать получается только через рот. Они совсем недавно точно так же, как и сейчас, стояли у другой витрины, смешливо комментируя новую причёску, а сейчас — глухое молчание, в котором почему-то слишком много всего.       Недосказанности.       Взгляд у Кэйи тоже тёмный, будто он монстр, пришедший из другого мира; не хватает только опасно сверкающей крови — венозная насыщенность, — плещущейся где-то на самом дне. Или чего-то глубокого и древнего — холодного, как космические тела, парящие в далёкой невесомости. Он останавливается совсем близко; Дилюк ёжится от ощущения чужого дыхания на своей шее. Удушливо, будто за спиной стоит вовсе не человек и даже не вернувшийся вновь мертвец, а змея, медленно оборачивающая свои гибкие кольца вокруг хрупкости людского тела. Ожившие линии рисунка, медленно принимающие материальную форму — сожмёт и раздавит, откроет огромную пасть и заглотит целиком.       Вегас смыкается вокруг погасшим неоновым капканом. Сжимает острые зубы, впиваясь ими в мягкость лодыжки, голодно дырявит кость. Дробит её, раскалывает, жадно пьёт кровь, полившуюся тонкими струями. На корне языка появляется мерзкий привкус осточертевшей солоноватости — или, может, Дилюк просто привыкает к этому, срастается, становясь двумя половинами одного целого — отныне неразделимое, только разрезать. Так же, как хочется короткими ногтями впиться в собственную грудь, чтобы мышцы забугрились под кожей от напряжения, а пальцы медленно проникли внутрь. Треск тонкой кожи и обнажившиеся рёбра, за которые наверняка так удобно схватиться — дёрнуть резко в разные стороны, ломая. Кроша в пыль — едкую, ядовитую, забивающую нос и обжигающую нежность слизистых. Проникнуть глубже — намного дальше сердца, добивающего свои последние вздохи перед тем, как замереть; влезть в собственное нутро, нащупать наконец плотный ком вьющихся нервов.       Вытащить.       Выдрать.       Вырвать.       Окропить богатую летнюю зелень свежим багрянцем — тёплым, живым.       Волнение сжимает шею змеиными кольцами, а в кобальтовой синеве чужих глаз плещется что-то совсем невообразимое. Это — километровые морские глубины, Марианская впадина, где водятся чудища пострашнее заражённых. Парализует — Кэйа или сознание, бьющееся в голове перепуганной птицей? Прямой взгляд в его глаза ощущается дыханием Бездны — той самой, у которой нет начала и нет конца, но Дилюк — яркая вспышка и огненная страсть, пылкая противоположность холодной черноты.       Рыжая чёлка вьётся ближе к кончикам. Дыхание сбивается окончательно, а сердце срывается на дикий ритм — ладонь наконец ложится на грудь, но пульс не успокаивается. Воздуха не хватает — выброшенная на сушу рыба, не способная напитать себя кислородом, оставленная мучительно умирать. Кэйа хватает его за запястье, посылая по коже мощный разряд тока, тянет в сторону, а у Дилюка весь мир крутится, смешивается, теряя остроту черт. Спиной ощущается прохладная гладкость двери небольшой мастерской, чья вывеска, покосившись, едва удерживается на месте.       Нервы — оголённые провода. Они рвутся, расщепляются волокно за волокном, исчезают и виснут оборванными сосудами.       Дилюк съезжает вниз, оседает на землю — падает и разбивается, — зажмуривает в приступе омерзения к самому себе глаза. Слышится тихий шорох и шумный выдох напротив, а после — прохладное прикосновение чужих рук. Кэйа касается, берёт его ладони в свои, сжимает и поглаживает сбитые костяшки будто бы нарочно; тянущая боль бьёт импульсами-вспышками, мчится по венам электрическим разрядом. Звуки начинают тоже смешиваться в единую кучу, наваливаться на голову и въедаться в мозги.       — Слушай меня, — голос Кэйи звучит совсем рядом, забирается в уши мурчащим котом, — слушай мой голос. Дыши, Дилюк. Давай, — легонько нажимает на воспалённую корочку, появившуюся на костяшке, — сделай вздох, — воздух кое-как проникает в сжавшиеся лёгкие, — и не дыши, замри. Молодец, да, а теперь я считаю — ты медленно выдыхаешь. Один, два, три, — начинает отсчёт, кажущийся вечностью, — четыре, пять, шесть. Вот так, — снова нажимает на костяшку, — а теперь снова сделай вдох и замри. Умница.       Дилюк слушает. Глубокий голос низкими волнами проникает внутрь, вибрирует где-то в черепной коробке и остаётся воздухом, запертым на секунды в теле. Короткий счёт позволяет выпустить его из себя, а сердце принимается медленно успокаиваться, будто засыпающее под приятно звучащую колыбельную. Постепенно окружающий мир становится снова различим — тихое посвистывание ветра и шорох травы, пробивающейся сквозь бетонные трещины. Тихие скрипы построек — их последние вздохи. Чернота перед веками пропадает, окрашиваясь в неизведанность морских глубин, а там — плещущиеся волны непонимания и понимания одновременно.       — Ты как? — спрашивает внимательно следящий Кэйа.       Во рту ощущается сухость.       — Нормально, — хрипит Дилюк, едва ворочая тяжёлым языком. Вздрагивает, заслышав недалеко какой-то быстро стихший шум, и пытается взять контроль над своим же телом. Поднять его обратно в вертикальное положение.       Кэйа не верит, но не спешит возражать. Помогает, давая опору в виде своего здорового плеча, а после звучно хмыкает.       — Как часто?       — Как часто что? — поднимает на него упрямый взгляд Дилюк, всё сильнее и сильнее чувствуя, как самообладание возвращается обратно.       — Как часто у тебя панички?       Дилюк вздрагивает, будто ему на голову выливают целое ведро ледяной воды, а затем, поджав губы, пытается отмахнуться от Кэйи.       — Не твоё дело, — поправляет зашуршавшую ветровку, — надо идти.       Кэйа дёргает бровью.       — То есть, всё-таки это не первый раз, — ловко констатирует факт. — Я же коп, — складывает руки на груди, — худо-бедно разбираюсь в таких штуках. Когда начались-то хоть?       — Через пару месяцев после того, как мир сдох, — немного помолчав, всё же глухо сообщает Дилюк. И, передёрнув плечами, словно пытается сбросить остаток тревоги, капающей призрачной водой с кончиков пальцев, отворачивается — и от злополучной витрины, и от докучливого Кэйи, чей взгляд продолжает пробирать до самого-самого.       Об этом знала только Джинн, ловящая на острых и неожиданных приступах душащего адреналина. «После того, как мир сдох» — формулировка крайне размытая и не дающая понять хотя бы приблизительные границы, от которых можно отталкиваться. Кэйе же знать это и вовсе не нужно.       Дилюк же помнит чётко: после печальной смерти Донны. Когда она приходила к нему в беспокойных снах, снова и снова возвращалась, вылезала из-под земной толщи с лицом, перемазанным в грязи и крови. Являлась бесплотным призраком прямо перед глазами, обнимала ледяными руками мёртвых, желая утащить к себе — лечь в могилу вместе. В то время стоило только прикрыть глаза, как под крепко смеженными веками появлялся образ Донны. Блестящий каштан чуть жестковатых волос, от которых всегда пахло лесными ягодами, бледная кожа и глаза, искрящиеся сладкой карамелью. Солнечная улыбка и тёплые ладошки, тонкий стан, тонущий в руках Дилюка. Всё это медленно таяло, стекало растаявшим воском — плыло, обнажая разлагающуюся мертвечину. Превращалось в чудовищного монстра: краснота воспалённых белков и синева вен, просвечивающих сквозь бледность кожи — такой тонкой, что, казалось, порвётся от любого касания — истрётся, как пыльца на нежных крыльях бабочек.       Он долгое время просыпался от зыбучих кошмаров. Но боль со временем утихала, увядала цветами, и образ Донны, умершей прямо на руках — сгоревшей от ядовитого вируса в крови, — тоже становился с каждым днём всё более прозрачным и невидимым. Это был мощный толчок — яма, которую постепенно заполняют разные тревоги, рождённые от постоянного стресса, животного страха и просто напряжения. Панические атаки пришли не сразу, но они — взрыв накопленных эмоций, вода, вышедшая из переполненной чаши. Сейчас это непозволительная слабость — недуг, сравнимый всё с тем же треклятым вирусом, убившим почти всю планету.       И Дилюк категорически не хотел, чтобы Кэйа видел его таким. Слабым, не имеющим возможность сопротивляться, только тонуть дальше, пока разум не возьмёт верх над разбушевавшимся сердцем.       За поворотом действительно оказывается средних размеров клуб казино. «Фортуна», гласит вывеска, забавная игра в удачу как в прежние времена, так и в нынешние. Небольшие сросшиеся между собой зданьица высотой в два этажа, почти полностью оцепляющие громоздкую территорию. Оглушающая тишина позволяет услышать пение насекомых, боязливо прячущихся в высокой траве. С первого взгляда кажется, что место совершенно заброшено. Покинуто и оставлено гневу природы, стремящейся вернуть себе полное господство. Но Дилюк, как и Кэйа, совершенно точно слышал шум, похожий на лязг металла по асфальту, а это может сделать только человеческая рука. Или где-то здесь мертвецы, скопленные в месте-ловушке, или они действительно в необходимой точке — невозврата, хаоса.       Поглощающая энтропия.       — Ты уверен, что база тут? — на всякий случай переспрашивает Дилюк, получая согласный кивок несколькими секундами позже.       — Тот хрен указал именно этот адрес, — Кэйа скользит быстрым взглядом по местности. — Пришли мы точно туда, куда надо. А ещё, смотри, — указывает в сторону. Дилюк внимательно прослеживает направление, натыкаясь на одну из крепких стен, украшенную уже знакомым символом-закорючкой. — И некоторые окна, если приглядишься, открыты. Там скорее всего сидят часовые, поэтому высовываться напрямую не вариант, получим пулю в башку быстрее, чем перейдём дорогу.       Дилюк протяжно хмыкает.       — Нужно отыскать слепую зону, — крутится вокруг себя, останавливаясь на молчаливой высотке, оставшейся позади. — Давай заберёмся на верхние этажи, оттуда должен быть хороший обзор на местность.       — Попробуем, — задумчиво тянет Кэйа, с прищуром впиваясь в самые верхние этажи, чьи застеклённые окна будто бы игриво подмигивают яркими бликами. — Только высока вероятность, что там тоже кто-то сидит. Позиция уж слишком хороша.       Кэйа оказывается прав. Дилюк, задержав дыхание, аккуратно выглядывает в симпатично округлую арку дверного проёма, оценивая, что можно сделать. Фитнес-центр, обустроенный на верхних этажах, пестрит обилием разнообразных тренажёров, а дневной свет, свободно проникающий в помещение, позволяет разглядеть почти каждую пылинку, поднимающуюся в воздух невесомым скольжением. Чуть правее стройного ряда беговых дорожек на стуле сидит подвижная человеческая фигура. Мужчина крупной комплекции выдыхает сизые кольца табачного дыма, беспечно закинув ногу на ногу, а рядом с ним, опершись на стену под открытым нараспашку окном, стоит снайперка с наверняка полным магазином — было бы неплохо такую прикарманить.       Грязную работу придётся выполнить самому. Кэйа, ещё не восстановившийся нормально, не сможет одолеть такую тушу, состоящую из горы пузырящихся мышц.       Каждый выдох кажется ужасно громким, как и мелкие крадущиеся шажки. Передвигаться в полуприседе неудобно, но приходится крепко сжать зубы, чтобы случайно не проронить лишний звук. Фантомное ощущение, что мужчина знает о их присутствии — нарочно делает вид, что не замечает, позволяет поближе подойти, чтобы обернуться в последний момент, полоснув по глотке ножом. Рукоять быстро нагревается и становится чуть влажной из-за вспотевшей ладони, а Дилюк мысленно выругивается на собственное тело, продолжающее подводить в самые ответственные моменты. Кэйа крадётся следом, отступая на несколько шагов и ловко ныряя в противоположную сторону, притаиваясь где-то в узком проходе.       Убийство — подойти сзади и схватить, одним резким движением всаживая лезвие ножа в голову. Не мешкая, не тратя драгоценность мгновений на промедления — сухость действий, выжженных на подкорке. Вырубленных. Вырезанных.       Здоровяк недовольно дёргается, схватившись мясистыми пальцами за руку Дилюка; впивается до саднящей боли толстыми пальцами, будто хочет разломить кость. Пытается высвободиться — поднимается, одним приёмом перебрасывая Дилюка через плечо. Спину прошивает сильный удар о твёрдый пол, а рядом с головой обрушивается удар мощного кулака. Увернуться выходит в самый последний момент, широко распахнутыми глазами глядя на мужика, чьё лицо искажает гримаса злости.       — Ах ты!.. — почти рычит он, бросаясь снова.       Дилюк резво перекатывается в сторону, зажимая в ладони нож, но кинуться в прямую атаку — то же самое, что лично свернуть себе шею. Он несколько раз подныривает под чужие руки, надеясь снова зайти со спины, но все попытки не венчаются должным успехом. Огромное тело мужчины только с первого взгляда кажется тяжёлым и совсем неповоротливым, но в действительности — мощный танк, способный пробить бетонную стену. Кровь стучит в висках барабанным набатом — таким же хаотично ритмичным и громким.       Развернуться толком негде; Дилюк случайно напарывается поясницей на металлическую ручку одного из тренажёров, а перед глазами от удара начинают пестрить чёрные точки. Опасность возникает красной вспышкой и пропущенным ударом, жалящим болью в носу — равновесие теряется, на мгновение покачнувшееся новой заминкой.       Громкий выстрел заставляет нечаянно вздрогнуть всем телом. На лицо брызжет горячая кровь — мужчина, издав нечленораздельный звук, резко замирает с занесённой над Дилюком рукой для следующего удара и грузно валится на пол окаменевшей мясной кучей. Повернув голову на звук, прокатившийся гулким эхом по, кажется, всему зданию, он видит Кэйю с пистолетом, зажатым в руке. Чёрное дуло голодно смотрит на свою добычу — пожирает дырой, всасывающей всё, что оказывается рядом. В ушах звенит — не то от удара по лицу, не то от вылетевшей пули, вгрызшейся в чужой череп.       По лбу ползёт кровавая капля — чертит красную дорожку вниз, рисуя на переносице непонятные узоры, скатывается к щеке, где сливается с ещё несколькими. Разбитый нос неприятно щекочет — Дилюк наконец делает крупный вдох, возвращая быстротечность временного хода, а острая боль наваливается с новой силой. Расходится волнами от ушибленной поясницы и пылает жарким огнём на лице.       — Ты специально ждал, пока меня в окно выбросят? — шипит Дилюк, запрокидывая голову.       — Хотел посмотреть, как ты делаешь сальто, — фыркает Кэйа, зашуршав кожаной кобурой.       — Дошутишься, — переступает через истекающее тело, продвигаясь прямиком к большому окну, захватившему почти всю стену. Кровавая солоноватость попадает на губы и слизывается языком, стекает комом тошноты к сжимающемуся желудку. Густой запах разливается по залу, пропитывает его, въедаясь в разные поверхности.       Кэйа принимается активно рыться в своём рюкзаке.       — На, приложи, — протягивает какую-то тряпку, которую почти сразу выхватывает Дилюк.       — Может, ещё лёд наколдуешь?       Несколько мгновений Кэйа нечитаемо на него смотрит, а затем ухмыляется, принявшись выводить в воздухе непонятные узоры руками.       — Сим-салабим, ахалай-махалай... — изящно взмахивает ладонью в сторону, где ожидаемо ничего не появляется.       Дилюк шмыгает носом.       — Колдун из тебя такой себе.       Из окна открывается красивый, но печальный вид на мёртвый город. Заросший яркой зеленью и порушенный — до неприятного пустой. Место, всегда напитанное жизнью и шумом, превратилось в тихую пустошь, по которой разбросаны руины прошлого. Былые пережитки, с каждым годом всё сильнее уходящие в никуда и пропадающие в забытье. Однажды здесь, наверное, останутся только редкие железки, не успевшие до конца проржаветь и рассыпаться рыжим заревом пыли — единственное, что будет напоминать о некогда процветающей цивилизации.       Клуб казино отсюда виден почти полностью, будто макет, поставленный на ладонь.       — Подай винтовку, — просит Дилюк. Шмыгнув ещё раз, он отодвигает от носа влажную тряпку и, убедившись, что кровь больше не хлещет, откладывает на светлый подоконник. Оптический прицел позволяет разглядеть мелкие детали, находящиеся внизу — приблизить их, вырастить до обычных размеров. Сросшиеся здания служат стеной, где сбоку есть крупноватый зазор, сейчас обнесённый звонкой рабицей. Вполне можно перелезть, если никому не попасться на глаза — а люди там, судя по движущимся теням, точно есть.       Кэйа почти ласково касается тонкого ствола, уводя оружие чуть в сторону. Дилюк хмурится, а затем снова вглядывается в линзу прицела. На территории, когда-то бывшей задним двором клуба, сейчас стоят несколько грузовых контейнеров.       — Удобно для пленных, — хмыкает Кэйа над ухом. Обдаёт тёплым дыханием; по шее проносится мелкая дрожь, а волоски встают дыбом. Он наклоняется ещё ближе — специальная шалость и змеиное кольцо.       — Слишком крепкие замки, — цыкает Дилюк, стараясь игнорировать чужие проделки, переводя всё внимание на свербящий нос. — Если один из нас не умеет гнуть металл силой мысли, то никак не открыть без ключей.       Кэйа задумчиво мычит, разглядывая с высоты пятнадцатого этажа необходимую зону.       — У меня, конечно, есть один план, — чешет в затылке, — но тебе он не очень понравится.       — Может, ты сначала скажешь, а потом я решу, понравится он мне или нет?       — Твоё желание, — разводит рукой. — Если я прав и там держат участников ринга, то мы не знаем, в каком из четырёх контейнеров именно сидит твоя подружка, — Дилюк морщится, скосив недовольный взгляд на продолжающего говорить Кэйю. — Стучаться в каждый и выкрикивать её имя, как понимаешь, не вариант. По многим... причинам.       Включая ту, где Джинн уже давно мертва, а они гонятся за призраком.       — Не тяни.       — Один из нас может пробраться внутрь. Прикинуться пленным — так можно будет изнутри изучить и всю кухню, и то, какие люди в каком контейнере пылятся. Бездновские ребятки всех своих в лицо знают вряд ли, — складывает руки на груди, а после смотрит прямо Дилюку в глаза — пробирающе до самых костей. — Я приведу тебя как очередное мясо на потеху, а сам буду следить за каждым шагом — твоя задача, друг мой, узнать, где именно её держат и по возможности спереть у охраны ключ. Из нас двоих на ринге больше шансов выжить у тебя — меня с раненым плечом прихлопнут быстрее, чем муху.       — Серьёзно? — недоверчиво фыркает Дилюк. — Предлагаешь мне побыть пушечным мясом, которое могут прибить в любой момент, а сам что, ромашка?       — Предложи другой план. Я иного выхода не вижу.       — Иной выход есть всегда.       — Ага, — дёргает уголком губ в усмешке, — но не из гроба же.       — А разве не ты говорил, что гроба не будет?       Кэйа закатывает глаза:       — Ты понял, о чём я. Я помогаю вытащить твою подружку, а на войне все средства хороши.       — Она не моя-       — Какая нахер разница? — хмурится. — У нас в любом случае есть возможность узнать инфу, а это ценнее сейчас, чем чеканная монета. Да, план не без рисков, — чешет кончик носа, — но сейчас в принципе куда ни плюнь — или пуля в лоб, или зубы мертвяков в зад.       Дилюк цыкает. Отставив на пол снайперскую винтовку, он снова подходит к открытому окну, осторожно высовывая голову на свежий воздух, словно это действительно может помочь остудиться и найти тот самый иной выход.       — Всё равно дело пахнет керосином, — уже спокойнее выдыхает он, а Кэйа плавной змеёй приближается сзади. Кладёт руку Дилюку на поясницу, смело трогает, обвивая сильным кольцом; изо рта рвётся тихая сиплость выдоха. Кожу покалывают взбунтовавшиеся мурашки, резво скачущие с места на место, перетекают активно, боясь быть пойманными и исчезнуть. На губах проскальзывает едва заметная усмешка: недалеко лежит грузное тело с вышибленными мозгами, попавшими на собственное лицо, разбитый нос продолжает ныть, а они обнимаются, будто вокруг не мёртвые тела, а цветочное поле, располагающее к романтике. — Если я не смогу получить доступ к месту, где её держат?       — Сможешь, — уверенно выдыхает Кэйа на ухо. — Пленники — расходный материал. Всем плевать, видел ты кого-то или нет, всё равно помрёте — не сегодня, так завтра.       Дилюк мрачно посмеивается, рассматривая территорию клуба казино с высоты птичьего полёта.       — Поддержал так поддержал.       — Это шанс, — Кэйа осторожно укладывает подбородок на его плечо. — И за него надо хвататься. Я в тебя верю, Дилюк. Вызволим девицу в беде и уберёмся отсюда так далеко, что никакая Бездна не найдёт.       — Что, — качает головой, мазнув щекой по чужой скуле, — возьмёмся за ручки и махнём в Мексику?       — Да хоть на Аляску, — притирается ближе. — Я буду страховать, обещаю.       Дилюку всё же не нравится этот план. Слова Кэйи всегда слишком разумны, будто он видит множество-множество дорог разом, соединяет их в своём пытливом уме. Пугающе логичный — с самой первой встречи находит такие слова, что ловко проникают глубоко под рёбра, впитываются правдой, не ставящей себя под сомнение. Но сколько бы Дилюк не размышлял, сидя в тренажёрном зале высотки, других идей действительно нет — только ворваться напролом, как сунуть руку в осиное гнездо, но это скорее план по самоубийству, а не по спасению. Что-то может выйти только в случае, если один из них будет внутри — чёрт знает, где именно держат Джинн.       Если она вообще здесь.       Если она ещё жива.       Руки сами собой сжимаются в кулаки. Верёвки туго обвивают запястья, не позволяя сделать лишнее движение; шоркают краснеющую кожу, оставаясь будто бы такими же бороздами, как и у самого Кэйи. Он идёт рядом, прохладной ладонью упирается между сведённых лопаток и подталкивает дальше, не позволяя сильно затормозить. Дилюк всеми силами старается не вертеть по сторонам головой, осматриваясь и почти выжигая эту местность в своём уставшем мозгу. Что-то до сих пор не даёт покоя — и это «что-то» намного больше, чем привычная тревога или очередная паническая атака, поднимающаяся над головой мощной волной цунами. Нечто такое, что неустанно кричит бежать без оглядки и прятаться, пока ещё есть возможность.       Даже представить невозможно, что могла чувствовать Джинн, оказавшись здесь совсем одна. Не зная, что её ждёт, не зная, ждать ли спасения, ведь Дилюка могли убить если не в тот же проклятый день, то на следующий. Переполняющее отчаяние от понимая, что тут некуда бежать, а сопротивление — пуля в лоб. Джинн, быть может, и настоящий борец, но с полчищем тварей в людском обличье в одиночку никак не справиться.       Сердце беспокойно бьётся, во рту пересыхает, поднимая откуда-то из глубин едкую злость. Члены Бездны любопытно оборачиваются — кто-то слева присвистывает, заставляя только сильнее сжать руки в кулаки и мысленно ощериться животным, забитым в самый тупик. Но чужие рты мерзко скалятся в ответ, уже предвкушающие очередную победу, измазанную в свежей крови. Внутри расцветает горячее желание как следует врезать каждому в рожу — смыть всё бахвальство с морд голодных гиен. Смешки в спину прокатываются липкой дрожью и жгучей неприязнью, запузырившейся под кожей.       За следующим поворотом их поджидает небольшой коридор с безвкусными красными обоями, чьи уголки успевают отсыреть и отклеиться, повиснув блёклыми лоскутами. Только миновав громоздкий горшок с фикусом, доживающим последние дни, они с Кэйей наконец притормаживают. Впереди только двойная дверь и стоящая у неё охрана, цепко схватившаяся за оружие.       — Новенький? — один из мужчин кивком головы указывает на Дилюка, крепче сжав автомат в руках.       — Ага, — сдержанно кивает Кэйа, — лично Эндзё в руки.       Темнокожий мужчина недоверчиво щурится. И, хмыкнув, ещё раз пересекается взглядом с Дилюком — обжигается об огонь, ярко горящий вместе со злостью. Внутри плещется невероятно сильное желание отпихнуть от себя Кэйю, рвануть вперёд и впиться зубами в чужую глотку, раздирая, будто голодный заражённый, наконец дорвавшийся до вкусной добычи. Прикончить всех и каждого, а после найти наконец Джинн — убедиться, что она в порядке; успокоить склизких червей, мерзко ворочающихся в груди с того самого злополучного дня в Солт-Лейк-Сити.       Дилюк ещё раз дёргает руками, но попытка высвободиться, к сожалению, не становится успешной. Кэйа явно не поскупился на силу, с которой связывал его, хотя мог просто обмотать для видимости, а кляп, сотворённый из какой-то тряпки, скрученной в жгут, неприятно врезается в уголки губ.       — Проходи, — наконец отмирает мужчина. Щёлкает проворачивающаяся ручка и противно скрежещут несмазанные петли тяжёлой двери, открываясь, а дыхание перехватывает. — И не смей делать глупости, — долетает в спину острой стрелой.       Назад дороги не будет — Дилюк крупно рискует. Это Кэйа сможет выйти и скрыться, скользнуть тёмной змеёй в высокую траву, но у самого Дилюка такой возможности нет. Его запросто могут швырнуть на ринг, а там лишь дело за удачей. Нужно выжить и узнать, в каком контейнере держат Джинн, а после действовать согласно плану, в котором дыр больше, чем в сыре.       Мысль о боях с мертвецами закручивается сосущим чувством под рёбрами, проникает в кости, просачивается в душу вновь восставшим отвращением.       Кэйа легонько толкает его в спину, а у Дилюка фантомное чувство, словно его ведут на эшафот. Иррациональная тревога, заклубившаяся кричащими сиренами, разъедает остатки спокойствия, сжирает кое-как собранные крупицы. Напряжение с каждым сделанным вперёд шагом становится гуще и крепче, таким осязаемым, что проносится по телу мелкими разрядами заплясавшего тока.       Единственный путь к отступлению остаётся позади. Они оказываются в просторном зале, некогда бывшем одним из игорных — в углу пылятся мёртвые игровые автоматы, тёмными экранами взирающие на своё поскудневшее окружение. Молчаливые и погасшие, больше не приносящие азарт, будоражащий кровь у заядлых игроманов, приходящих в казино спустить круглую сумму.       На них удивлённо оборачиваются — незнакомые лица пестрят перед глазами, но Кэйа не останавливается, продолжая продвигаться всё дальше небольшими шажками; заныривать глубже, приближаясь ко дну — проваливаться в черноту бездны.       На низковатом диване с кожаной обивкой сидит очередной незнакомец, неторопливо выпускающий изо рта кольца дыма. Сигарета, зажатая между его узловатыми пальцами, тлеет оранжевыми всполохами; выжженная серость летит в полупустую пепельницу, рассыпаясь на небольшие кусочки. Прокуренный воздух — табачная едкость проникает внутрь, раздражает нежные слизистые, а из горла против воли рвётся хриплый кашель, рождая влагу в уголках глаз.       Вдруг начинает казаться, что всё как-то слишком просто — их не должны были пускать и верить одному лишь слову, не должны были позволять прийти в самое-самое сердце. Врагов у Бездны достаточно, а Кэйа снова оказывается прав: всех своих в лицо они знают вряд ли, слишком уж много людей в самых разных точках. Так как можно быть уверенным, что это не враг?       Неоформившаяся мысль застревает комом в горле. Тишина растягивается — или так кажется только самому Дилюку, — а мужчина, вальяжно закинувший ногу на ногу, ухмыляется, стреляя цепким взглядом палача по Кэйе.       Что-то не так.       Что-то определённо не так — оно испуганно колотится вместе с трескающимся сердцем, прошивает крупной дрожью, стекающей ледяной водой по натянутому позвоночнику. Над ухом раздаётся низкий хмык, оборачивающийся вокруг горла шипастой цепью.       Руки у Дилюка не просто так крепко связаны, это-       Неожиданный удар под колено заставляет сдавленно зашипеть и упасть на твёрдый пол. На плечо ложится прохладная ладонь, обтянутая смуглой кожей, кажущейся в тусклом освещении горящих свечей золотистой бронзой. Глухо рыкнув, Дилюк пытается дёрнуться вверх, подняться снова на ноги, но Кэйа этого не позволяет, до лёгкой боли сжав пальцы, словно хочет вонзить короткие ногти ещё глубже — разодрать.       — Принимай, — безэмоционально сообщает он.       Мужчина щурит раскосые глаза — безумная чернота кровожадно вонзается в плоть.       — Это он? — окатывает пристальным, оценочным взглядом, будто рассматривает диковинную зверушку, упрятанную в прочную клетку. — Красавец, — смешок. — И где же ты его откопал?       Кэйа пожимает плечами:       — Пришлось побегать, — соглашается он с беспечностью, сверкнувшей в бархате низкого голоса.       — Не зря бегал, — протяжно хмыкает Эндзё, бросая недокуренную сигарету в пепельницу, и тянется к набедренной кобуре. — Симпатяга, слушай. Даже жаль портить.       — И не нужно, — мурлычет Кэйа. Его прохладная ладонь ползёт от плеча к шее, трогает чуть проступающие позвонки, словно оглаживает бережно, а после он зарывается в короткую рыжину волос, но не дёргает до слепящих вспышек. Дилюк упрямо вскидывает голову, не сводя пронзающего взгляда с Эндзё. — Посмотри, какой. Породистый, а? — хрипло посмеивается, а Дилюк вдруг очень хочет перегрызть Кэйе руку. — Пришить всегда успеется. Люмин, по моему исключительно скромному мнению, достойна большего. Пусть тоже пострадает, — Дилюк дёргает головой, но Кэйа усиливает хватку. Накручивает на пальцы более длинные пряди, начинает больно тянуть, вынуждая застыть в одном положении, сильнее сомкнув зубы на тряпке во рту. — Отправь лучше на бои, зрелище ещё то будет.       — Рекомендуешь? — скалится Эндзё, вопросительно вскинув густую бровь.       — Рекомендую, — охотно кивает Кэйа.       Люмин — знакомое имя всплывает наружу дохлой рыбой. Это ведь Кэйа не так давно рассказывал про неё — про то, как встретились, и про то, как он её потом прикончил, желая отомстить за близкого человека. Но каким образом к этому всему причастен Дилюк?       Если только Кэйа не пытается сейчас сбросить тяжесть своего преступления на его плечи.       Дилюк вздрагивает ещё раз. Оборачивается, насколько это позволяет положение, но Кэйа смотрит прямо — холодно; как верхушки самых высоких гор, всегда покрытые снегом и льдом. В ушах начинает ужасно звенеть; белый шум постепенно закручивается десятками оборванных мыслей, начавших остервенело биться о крепкую черепную коробку. «Какого дьявола», хочется выплюнуть Дилюку, но он только сильнее сжимает зубы на тряпке, ставшей влажной от слюны, и широко распахнутыми глазами впивается в возвышающегося над ним Кэйю.       Внутренности продолжают холодеть с каждым новым словом. Замерзать, становясь хрупкими фигурами на нечеловечески сильном морозе, хотя в помещении стоит жуткая духота. Это же не может быть всерьёз — самому прийти в подготовленную ловушку. Их ведь встреча с Кэйей не больше, чем случайность — нелепица, столкнувшая двух людей нос к носу.       Хорошая игра или предательство?       Последние остатки надежды затухают, поднимаясь вверх тонкой дымной струйкой, стоит Кэйе пройти немного вперёд. Он медленно приближается к Эндзё, в ненависти к которому столько времени кривил нос, живо рассказывая о том, как с удовольствием пустил бы ублюдку пулю в башку. Точно скользкая змея, пригретая на груди — буквально; Дилюк усмехается, а после поддаётся разгорающейся злости.       Тело на мгновение становится до поразительного лёгким, как тело бабочки, поднявшееся в воздух благодаря ветряному порыву и трепету крылышек. Он рывком пытается вскочить на ноги, упуская из виду, как сзади приближаются несколько человек, а позвоночник взрывается тупой болью от сильного удара прикладом прямо меж лопаток. По спине рассыпаются огненные искры, таящие внутри себя разрозненную остроту осколков — царапают, режут, кромсают. Чёрные мушки, заплясавшие перед глазами, застилают чистоту взора, ложась непроглядной пеленой — такой плотной, что не рвётся голыми руками.       Дилюк падает обратно на колени, не сдаётся, пытаясь подняться снова — сражаться до последнего, но связанные за спиной руки не позволяют ничего сделать. Кляп мешает; изо рта выходит только невнятное мычание, повиснувшее в уголке губ каплей слюны. Ещё один удар — Дилюк, не успев среагировать, валится на грязный пол, больно приложившись щекой. Ушибленный позвоночник загорается огненными искрами, готовый рассыпаться, упасть грудой костей; чья-то нога, закованная в тяжёлый ботинок, с силой придавливает, почти полностью обездвиживая.       — Не дёргайся, — басят сверху, наступая всё сильнее.              Идиот!       Какой же он идиот!       Скривив лицо, Дилюк с пылающим гневом — пепел, сыплющийся вниз — впивается в фигуру Кэйи. Нужно было бросить его там, в туалете, оставить долго и мучительно подыхать от обезвоживания. Или в том обрушившемся подвале, полном заражённых — пусть сожрали бы, превратили в такую же тварь, как они сами. Бросить в лесу, когда только всплыла правда о сильно раненом плече, но Дилюк — кретин, решивший лишний раз поиграть в доверие.       Кэйа, будто нарочно игнорируя яростные взгляды в свою сторону, неторопливо усаживается на диван; потрескавшаяся и ободранная в нескольких местах кожа с тихим скрипом прогибается под его весом.       Дилюк же чувствовал с самого начала.       Задницей чувствовал — пожалеет.