Точка энтропии

      Дилюк считал, что и в этот раз случится что-то. Стая или стадо решит пройтись именно этой улицей, выжившие набегут всей ордой и скажут, что их территория, инопланетяне спустятся на выжженную вирусом землю и предъявят свои права. Потолок бара обвалится прямо на голову и похоронит под бетонными блоками. Что угодно, но не спокойное утро, когда вокруг больше нет ни одной живой души, — только лежащие где-то скелеты, покрытые паутиной.       Он потягивается — хрустят суставы, а мышцы слегка ноют от неудобного сна сидя. Сухость почти исчезает из глаз и получается проморгаться без режущей боли. Остаток сонливости ещё не уходит полностью: мягко накрывает всё тело невесомой ватой и слегка путает сознание, запуская в голову неясные и расплывчатые образы. Усталость всё равно не проходит полностью. Сегодняшняя ночь не более, чем маленький глоток, позволяющий всего лишь смочить пересохшее горло. Несколько часов сна не утолят эту жажду полностью, к вечеру снова будет знакомо придавливать к земле.       Дилюк не помнит, как вчера уснул. Просто в какой-то момент вырубился, выключился и взорвался перегоревшей лампочкой, а осколки вокруг — его стеклянная броня, ныне рассыпанная хаотичностью деталей вокруг. Тело, к сожалению, всё равно пытается взять своё — ненадёжность мясной оболочки, которую постоянно нужно как-то обслуживать. Заражённым в этом плане намного проще — их не заботит ничего, кроме неуёмного и вечного голода, заставляющего проходить по земле саранчой, убивающей посевы.       Наверное, это утро можно было назвать хорошим, если бы не сковывающая по рукам и ногам спешка. Иногда они с Джинн, забравшись в какое-нибудь временное убежище, по утрам оценивали свои запасы еды и воды. Если всего было в относительном достатке, то изредка позволяли себе упасть на расстеленное спальное место дальше, забываясь беспокойным сном до следующего утра. Редкая, но такая необходимая мера дать организму крохотную передышку — глоток заканчивающегося воздуха для безнадёжно тонущего человека.       В конце концов, апокалипсис поимел всех.       За баром слышится тихое копошение, заставляющее наконец нормально открыть глаза и посмотреть точно перед собой. Всё те же опустевшие ряды бутылок, заплывшими стекляшками взирающие вокруг. Десяток мутных глаз, внимательно наблюдающих за каждых вздохом, будто сейчас из бутылок вылезут неведомые монстры и тоже попытаются сожрать.       Дилюку больше нравится, когда ряды алкоголя начищено сверкают, всегда готовые к разливу. Когда вокруг грохочет музыка, чьи басы отзываются вибрацией в грудной клетке, а со всех сторон слышится оживлённый людской гомон. Теперь, он невесело усмехается, всё это — болезненные обрывки. Лучше и правда не знать того, как было раньше. Человеческая хрупкость постоянно будет напоминать о потерянном, поднимать этих мертвецов из своих могил. Всегда казалось, что психика наоборот защищает от болезненного и травмирующего, так для чего тогда раз за разом подкидывать ушедшие в черноту пустоты воспоминания? Неужели для того, чтобы проверить себя же на крепкость? На живучесть? Очередное ненужное испытание, коих и так за один день бывает предостаточно.       Кэйи рядом не обнаруживается, значит, именно он шуршит позади. И чего не спится, когда в следующий раз (если такой вообще будет) выдастся возможность? Тем более они оба накануне глаз не сомкнули, пока лежали на крыше одинокой заправки.       Дилюк, покряхтев, всё же поднимается на ноги. Вырастает над холодной барной стойкой, сонно зевая. Кэйа поднимает голову, окатывая его внимательным взглядом широких глаз — он кажется на удивление энергичным для человека, соскочившего ни свет ни заря.       — Проснулся, — посмеивается, — а я уже думал, что просопишь до самого вечера.       Дилюк, нахмурившись, недоверчиво косится на струйку света, проникающую поверх окна, заколоченного доской. Мягкий солнечный луч ярко проливается внутрь, тускло освещая весь бар, кажущийся в утреннем (в утреннем ли?) свете не таким мрачным. Просто очередной пережиток ушедшего навсегда прошлого — и не более. Несколько столов, когда-то аккуратно расставленных по залу, нагромождены друг на друга у одной из стен, опрокинутые стулья валяются на грязном полу. Застывшая картина, вызывающая только вязкое уныние.       Во рту неприятная сухость.       — А сейчас?.. — пятернёй зарывается в свои криво остриженные волосы; проводит по всей длине — рука непривычно рано обрывается, а обнажённую шею обдувает прохладный воздух. Приподняв бровь, Кэйа невпечатлённо на него глазеет — так внимательно, словно пытается разобрать на мельчайшие атомы.       — Судя по солнцу, — отмирает, — день, — Кэйа ногой выдвигает один барный стул; ножки неприятно скрежещут по полу, смазывая налипшую пыль и оставляя несколько смазанных разводов. — Садись, — откладывает в сторону шариковую ручку — она, немного покрутившись, замирает в складках разложенной карты. Кэйа тянется к поясу, выуживая раскладной ножик.       Дилюк изумлённо фыркает.       — Ты что, прирезать меня вздумал? — морщится, но огибает барную стойку полукругом. Кожа стула под пальцами оказывается совсем-совсем мягкой и приятно вдавливающейся под воздействием любого веса.       — Ага, — соглашается Кэйа, соскакивая со своего места и ловко оказываясь у Дилюка за спиной. Наверное, в любой другой ситуации это было бы действительно глупым решением. Можно бесконечно успокаиваться мыслью о собственном идиотизме, но даже сквозь врождённую тупость пробивается разумная мысль — если бы Кэйа хотел как-то навредить, то мог уже давно это сделать. Хотя бы пока сам Дилюк забылся крепким сном, не замечая ни одного постороннего шороха вокруг. В момент полной безоружности и уязвимости куда проще всадить нож в башку. Или под рёбра. Или горло перерезать, но это всё — вопрос кровавых интересов и мимолётных желаний.       С чувством самосохранения у Кэйи, конечно, пусть и есть некие проблемы, но свои ходы он просчитывает великолепно. То ли от рождения награждён даром анализировать дальнейшие поступки, то ли играет роль полицейская работа, впитывающаяся под кожу и намертво срастающаяся с телом, становясь неотъемлемой частью личности.       Дилюк коротко вздрагивает от неожиданности, когда Кэйа касается его спины, будто нарочито медленно поднимаясь к шее. Тёплые кончики пальцев проходят по выступающим позвонкам — по коже вниз скатывается крупная волна неконтролируемой дрожи, смешавшейся с чужим бархатным смешком. Ладонью ведёт вверх, зарываясь в волосы на затылке. Какое-то иррациональное чувство резко вспыхивает алым цветом, начиная вопить, что сейчас Кэйа просто стальной хваткой вцепится, резко на себя дёрнет — и приставит к глотке острый нож. Сердце начинает колотиться яростнее, отзываясь на сумбурно смятые, как ненужные листы бумаги, мысли, а спина напрягается.       Но невольно ожидаемого исхода нет — Кэйа лишь пропускает его рыжие пряди сквозь пальцы, а затем ещё раз и ещё раз, то ли задумывается сам, то ли ждёт, пока Дилюк расслабится окончательно. Наверное, Кэйа тоже чувствовал себя подобным образом, когда подставлял открытую — буквально — спину и раненое плечо, к которому медленно возвращается былая подвижность. Ещё скованная и болезненная, но Кэйа постепенно начинает задействовать вторую руку, просто стараясь лишний раз сильно не напрягать. Видимо, всё же понимает, что кожа там — совсем тонкая и новая, может лопнуть, а дальше — вновь шить без всяких обезболивающих.       Чудо уже то, что у Кэйи ничего не отвалилось. Дилюк допускал такой вариант. Может, медицина ушедшего прошлого и правда потеряла настоящий талант, прозябающий за барной стойкой в центре шумного Манхэттена.       Эта близость — проверка на обоюдное доверие. Кэйа куда хитрее, чем кажется на первый взгляд.       Приятные прикосновения медленно расслабляют, а мнимая опасность сгорает дотла прямо на глазах и разжимает костлявую руку, сжавшую шею. Получается наконец вновь сглотнуть, не ощущая душащего давления.       Кэйа медлит, касается намного дольше, чем нужно — водит своими невозможно длинным пальцами по позвонкам. Прощупывает мягко, слегка заныривая под ворот футболки и ускользая, а Дилюк подаётся назад, желая продолжить контакт. Пляшущие искры — они бегут по натянутой струне спины и вкручиваются в кости, разъедая крепкие ткани и оставляя чернеющие дыры. Обречённость круговых движений, когда в голове чёткое осознание возможности даже не дожить до вечера — когда существует только сейчас. А Дилюк позволяет и ведётся, пробует сквозящее между строк безумие на вкус, выпивая его по глотку прямо с чужих губ — мягких и немного искусанных.       Проигранная битва с собой и разрушенные стены, сквозь которые заползает чёрная змея — та самая, что навеки впечатана краской в чужую кожу, сильными кольцами охватывая спину.       Дилюк прикрывает глаза, отклоняет голову немного назад, а Кэйа снова посмеивается — так низко, что живот позорно скручивает в тугую спираль. Чуть грубые подушечки пальцев продолжают касаться, перетекая прямо к горлу. Ведут от нервно дёрнувшегося кадыка вниз до ярёмной впадины и игриво задевают остроту ключиц, а затем возвращаются обратно — назад, словно волна, опасливо лизнувшая берег. Дилюк упирается макушкой в крепкую грудь, открываясь сильнее — намного сильнее, чем нужно и намного сильнее, чем позволяют связывающие их двоих отношения.       Случайные попутчики, но все ли случайности таковыми являются?       Или во всём виновата ужасная усталость, сковывающая и морально, и физически?       Дилюк открывает глаза — Кэйа это замечает, застывает неподвижной скульптурой великих мастеров, а затем медленно опускается, встречаясь взглядом. Бушующие морские волны и штормовые ветра, природная стихия и крупные айсберги, на которые неминуемо налетают даже самые сильные и крепкие корабли. Острота льда пробивает корпус, пропускает внутрь тяжесть солёной влаги и утягивает на вязкость дна. У Кэйи в глазах плещется нечто непонятное, нечто тёмное-тёмное и пробирающее до очередных мурашек. Он щурится хитро, медленно наклоняется сильнее — неминуемое столкновение, — замирает буквально в паре сантиметрах от губ. У Дилюка внутренности сжимаются, будто стиснутые в чьём-то кулаке. Близко — так чертовски близко.       Потянуться — проиграть, потянуться — повестись, потянуться-       Кэйа шумно выдыхает. Тёплое дыхание оседает на коже, покрывшейся сумасшедшей дрожью — абсолютность фриссона. Он считывает каждый вздох, довольный собой; и ничего не делает, обратно вытягиваясь по весь рост. Дразнит — всегда дразнит и ходит по самому краю, вызывая укол глухого раздражения. Дилюк прокашливается, стремительно отворачиваясь в сторону и вновь подставляя чужому взгляду лишь неровно срезанные волосы, которые Кэйа вызвался подровнять.       — Ты что, — плюётся недовольно, — человеком-пауком себя почувствовал?       Кэйа вопросительно мычит, а затем смеётся.       — Из тебя выйдет неплохая Мэри Джейн.       — Или, может, всё-таки из тебя? Не помню, — отражает удар Дилюк, покосившись на пару рыжих прядок, упавших на пол, — чтобы она спасала Питера Паркера из передряг.       — Туше.       Волосы немного неприятно натягиваются, срезаясь острым лезвием раскладного ножа. Дилюк тяжело вздыхает — в груди ещё сжимается завязавшийся узел, расходящийся тёплыми и пульсирующими волнами по всему телу. Они прокатываются и задевают каждый натянутый нерв, оседая покалыванием на самых кончиках пальцев, словно с них сейчас сорвётся жаркое пламя. Кэйа играет, хитрит, забавляется — он вроде понятный, как карта с несколькими пометками, лежащая на барной стойке, а вроде совершенная тайна. Замок, от которого не существует ключа — постоянно меняется и перестраивается. Запирает всё, что хранится по другую сторону крепкой двери.       Несколько шумных вздохов помогают более-менее привести дыхание в нормальное состояние, а голове — переключиться на дело. Первое получается не очень хорошо, но мысли о том, что Джинн приходится терпеть, отрезвляют лучше любой ледяной воды, вылитой на голову.       — Ты делал какие-то пометки, — замечает Дилюк, а затем хмурится. Совершенно точно карта Вегаса — откуда она у Кэйи? Успел найти в отеле и прихватил с собой?       — Можно сказать и так, — срезает ещё прядь. — Оценивал, какая дорога будет короче. Не дам обещаний, что за сегодня дойдём до Хендерсона. Возьми-ка её, — дожидается, пока Дилюк, промычав, подхватит зашуршавшую бумагу. — Смотри, вон тот круг в правом углу — мы сейчас. Пара улиц и выйдем к высокоскоростным станциям, но двигаться по ним — прийти в Парадайз. Мы сейчас на окраине, можно немного сунуться в Вегас-Стрип, но это уже суицидно, как понимаешь.       Дилюк усмехается.       — Суицидно, но ты всё равно не предлагаешь обойти стороной.       — Там скопление всего, чего только можно, — задумчиво тянет Кэйа. — Суицидно — в принципе заходить на территорию больших городов, но это, как видишь, ни меня, ни тебя не останавливает. Пригороды обнесены тыщу раз как, там ловить нечего. А тут можно найти что-нибудь пожрать. Или самим стать едой, тут уж кому как повезёт.       — Ты такой позитивный, — хмуро отзывается Дилюк. — До Хендерсона не так уж далеко, — внимательно рассматривает переплетение дорог на покоцанной бумажной поверхности. — Может, к завтрашнему вечеру доберёмся.       — Я реалист, — со смешком отвечает Кэйа. — Думай о том, что нужно открыть у себя третий глаз и смотреть внимательно. Не мертвяк, так кто-то из Бездны — чем ближе, тем выше вероятность напороться на патруль.       — Встретим хоть одну шайку, — пальцы гневно комкают край карты, — перережем каждому глотки.       — Одного придётся оставить. Допросим.       Дилюк раздражённо кривится. Снова марать об ублюдков руки.       Перед уходом Кэйа помечает расположение бара на карте. Пусть от точки назначения всё же далековато и возвращаться не особо хороший вариант, но всегда необходимо держать в голове место-убежище. Непредвиденных ситуаций много — лучше прятаться там, где уже знаешь, а не выискивать новое, дополнительный раз рискуя своей и без того потрёпанной шкурой. Чем дальше от пригорода, тем заковыристее и извилистее становятся лабиринты бесконечных улиц. Они путаются как между собой, так и обманывают глаза, не знающие толком верного направления. Карта — это, конечно, замечательно, но на старой и явно потрёпанной временем бумажке никто услужливо не обозначит точки со смертельной опасностью. Каждый шаг — тычок в неизвестность, абсолютно слепая дорога.       Большие города — всегда огромный риск. Но Кэйа прав: в пригороде ничего нет — ни мертвяков, ни еды. Охотиться тоже редко когда выходит.       Тишина убаюкивает бдительность, словно так и пытается подтолкнуть туда, откуда нельзя выбраться. Стать одним целым с землёй и лечь обглоданными костями, а ветер безжалостно сорвёт остатки прилипшей плоти. Наступит наконец покой — буквальный и вечный, но с какой-то стороны даже это лучше, чем влачить жалкое существование.       Разброшенные тут и там скелеты тоже дело привычное до поднимающейся откуда-то со дна тоски и усмешек с горьким привкусом на языке. Некоторые — просто убитые люди, другие — те, кто вышиб себе мозги сам. Можно бесконечно распинаться о вреде суицида и этому подобном, но в нынешних реалиях стоит ещё хорошенько задуматься: слаб тот, кто оборвал нить своей жалкой жизни, или тот, кто так и не смог это сделать? Есть ли у выживания вообще хоть какая-то польза? Что хорошего в бесконечной и безумно жестокой борьбе? И, главное, за что именно — просто за лишний глоток воздуха, насквозь провонявшего разложением? Прочно въевшийся в кожу аромат — навязчивый-навязчивый и приторно-тяжёлый. От такого не отмыться, даже если очень захотеть и до красноты растирать кожу; в нос всё равно будет прочно забиваться призрачный запах.       Конец света — испытание. Правда для кого и в чём его суть — Дилюк задаётся большими вопросами. Он не хочет жить одним днём в самом прямом понимании этого слова, не хочет составлять невольно в голове какой-то план на будущее, а затем болезненно одёргивать самого себя, ведь какие планы, если и завтрашнего дня-то может не быть. Зачем нужна эта самая тяжесть борьбы, если в итоге все всё равно встретят один и тот же конец?       Вероятно, в нынешние времена, доверху полные печали и скорби, действительно нужен какой-то якорь. Брошенный спасательный круг, не дающий с концами потонуть в зыбком унынии. Джинн помогла выбраться из пучины одинаковой серости дней, которые пролетали на автомате: добыть еду, убить заражённых, добыть еду, найти убежище, убить выживших, добыть еду. Замкнутый круг, в котором чувства так или иначе притупляются, оставляя только жутко давящую неотвратимость реальности. Другой человек — и формирующиеся привязанности — толкают на сущие безумства. Это боязнь потерять свою точку опоры или боязнь вновь остаться в глухом одиночестве, где нет ничего, кроме десятков голодных рож? Это боязнь потерять дорогого человека или боязнь потерять себя?       Системы рушатся, хаос поглощает жизнь.       Бои на ринге — даже сама мысль о таком вызывает яркий всполох гнева. Очередной замкнутый круг, из которого нет выхода. Бездна может обещать что угодно, но, разумеется, ни одно своё слово не сдержит. Из такого места невозможно выбраться — только вперёд ногами или по откушенным частям. Наверное, единственное, что толкает людей там сражаться — не столько собственная жизнь, сколько удушливость страха перед отвратительнейшей кончиной. Лучше пулю в башку или нож под рёбра, чем чувствовать, как тело рвут на мелкие куски под улюлюканье обезумевшей толпы и их жаркие аплодисменты. Из-за этого Кэйа считает смерть лучшим и более гуманными вариантом, чем оказаться в руках психа, поощряющего такую срань.       Если учитывать скромнейшее мнение Дилюка, то человек, организовавший подобные игрища забавы ради, даже человеком-то зваться не может. С больными на всю голову разговор один — или сразу накормить свинцом до отказа, или заставить пройти через все те же ужасы. Если с головы Джинн хоть один волос успевает упасть — Дилюк лично запихает ублюдка к заражённым, а следом за ним полетит каждый, кто помогал.       К счастью, Джинн по характеру — настоящий боец, просто так точно не сдастся. Они тоже как-то раз проезжали мимо Омахи, заглядывая за припасами в сам город. Набрели на небольшой супермаркет и разделились, напоровшись на группу выживших. Дилюк застрелил двоих и сразу поспешил на звук идущей борьбы — подоспел аккурат в тот момент, когда Джинн, которой заломил руки один из ублюдков, резко бросилась вперёд на ещё одного и зубами вцепилась в чужой нос — не то откусила, не то просто очень сильно прикусила. Дилюк не стал разбираться, свернув с хрустом позвонков сначала шею первому, а затем позволив Джинн убить второго. Да и не разглядеть было в куче хлестающей крови. До всего этого Дилюк думать не думал, что там тоже засела Бездна — может, нападение в супермаркете было совершено тоже их членами.       Кэйа, вероятно, точно смог бы найти с Джинн общий язык.       Они проходят мимо пыльного застеклённого окна. Целостность прозрачной поверхности портят наклеенные белые буквы, рассказывающие о самой свежей выпечке. Во рту против воли скапливается слюна, неприятным комом соскальзывая обратно в сжавшийся желудок, а перед глазами — мягкая и ароматная булочка, которую раньше всегда можно было взять к стакану горячего кофе. Призрачный вкус оседает на языке, вызывая лишь очередную волну всеобъемлющего разочарования: фантомы прошлого будут преследовать до бесконечности. Наверное, даже если лишиться памяти, то разные образы всё равно продолжат навязчиво возникать, приходя в самые неожиданные моменты — или во снах, где оживает то, что давно мертво и погребено зелёными морями травы, колыхающейся на ветру.       Дилюк медленно сводит с чуть оторвавшейся наклейки взгляд, встречаясь глазами с самим собой. Ожидаемо большие синяки выдают с головой всю усталость, скопленную в теле, а грязная футболка и такие же джинсы вызывают неприязнь к самому себе. Он вдруг чувствует, как порыв ветра трогает обнажённую шею — смотрит, изучая. Вертит головой сначала вправо, а затем влево, задумчиво разглядывая короткие на затылке волосы и пару отросших прядей чёлки — свисают по бокам от лица, одна немного длиннее другой. Отдать должное, не всё так плохо, как могло показаться на первый взгляд. Достаточно необычно видеть себя с новой причёской — Дилюк накручивает одну прядь на палец, поворачиваясь другим боком. Ножницами и умелыми руками мастера вышло бы лучше, но жаловаться точно не на что: во-первых, Кэйа не оставил его лысым — с него станется, во-вторых, из него барбер примерно такой же, как из Дилюка хирург.       Кэйа бесшумно всплывает рядом. Дилюк бегло стреляет по его фигуре взглядом.       — Что, любуешься?       — Ага, — кивает. — Проверяю, не оставил ли ты мне плешь на затылке.       — С такой жизнью, — хохочет Кэйа, специально едва заметно мазнув кончиками пальцев по чужому бедру, — тебе эту плешь судьба сделает, а не я. Ещё седины накинет бонусом. Но ты не переживай, — спешит заверить следом, — твоё лицо она не испортит. Придаст, так сказать, новую изюминку.       Дилюк корчит недовольное лицо и, развернувшись, несильно толкает развеселившегося Кэйю в здоровое плечо.       — Шевелись лучше.       — Злюка.       Кэйа вырывается вперёд, продолжая с интересом разглядывать всё окружение. Небольшие дома окончательно сменяются масштабными высотными строениями, а улицы становятся всё более спутанными между собой, обрываясь непреодолимыми тупиками в самых неожиданных местах. Богатые отели сменяют друг друга, вырастают в совершенно другие заведения, а неоновые вывески, раньше выжигающие глаза своим пестрящим многообразием, серо взирают друг на друга, лишённые потока электричества, словно обескровленные тела. Бледные и больше совсем неживые.       Окна — пустые глазницы. Тёмно-зелёные указатели тянутся через дорожную полосу, белые стрелки расходятся разными направлениями, а Кэйа пристально вчитывается в теперь ничего незначащие названия улиц, словно наизусть успевает запомнить убранную в рюкзак карту города. Ориентироваться в незнакомом пространстве всегда сложно, особенно когда надо идти определённой дорогой к конкретному месту. Наросший плющ свисает с начинающей ржаветь без должного ухода конструкции — плотно обхватывает кольцом, прорастая между, словно сливаясь в единое целое.       Лужи отражают яркое солнце. Только начавшая подсыхать вода красиво ловит блики, запирает в себе и удерживает, а слабо дующий ветер создаёт на гладкой поверхности рябь. Приходится переступать каждое влажное пятно, чтобы опять не бродить с мокрыми ногами. Чует Дилюк, что однажды это выльется в мерзкую простуду со всеми неприятными последствиями типа повышенной температуры, дико болящего горла и ужасно громкого кашля с хрипами, который просто невозможно сдержать внутри себя. Ещё одна глупая смерть в копилку подобных — заболеть и выдать себя каким-нибудь болезненным кряхтением.       Из ближайшей подворотни доносится резкий шум, словно кто-то — или что-то — громко стучит по мусорному баку. Сердце мгновенно замирает, а тело автоматически реагирует на резкий и пронзительный звук, прокатившийся неожиданностью по пустой округе. Кэйа оборачивается на грядущий поворот, на мгновение застывая с занесённой для следующего шага ногой. Они оба вслушиваются, почти не дыша, но всё вновь замолкает, прерываемое лишь тихими шорохами. Это может действительно ничего не значить, и на такие вещи не стоит тратить драгоценные минуты, и без того стремительно утекающие сквозь пальцы, но Кэйа резко подбегает ближе и прижимается к холоду одного из зданий спиной. Он кивком головы подзывает такого же встревоженного Дилюка ближе. Руки сильнее сжимают винтовку, висящую на плече, а Кэйа тянется к складному ножу.       Они осторожно выглядывают, готовые вступить в новый бой, но узкий коридор подворотни оказывается совершенно пустым. Потревоженный мусорный бак, выкрашенный в непонятный мутный оттенок зелёнки, чуть отъезжает от стены, а рядом сидит самая обычная кошка. Кэйа шумно выдыхает — кажется, матерится под нос, — и опускает руки, расслабившись. Голодное животное, ищущее пропитание, мотает головой и мордой лезет в вытащенный пакет. Хмыкнув, Дилюк поднимает взгляд на стену, а после — на соседнее здание.       И резко замирает, словно примороженный к месту.       — Посмотри налево.       Чёрная закорючка — точно такой же символ, какой они нашли в том отеле. Кэйа хмурит брови и делает широкий шаг вперёд — напуганная кошка резко подрывается с места и стремительно пробегает мимо, унося подальше лапы и оставляя свою скудную добычу так и лежать на асфальте. Дилюк ради интереса заглядывает в прозрачный пакет — маленькие кости, вызывающие лишь чувство тошноты и отвращения. Куриные, скорее всего, а оставшееся на них мясо давно успевает протухнуть.       Кэйа дотрагивается двумя пальцами до стены, проводя по извивающимся линиям простенького рисунка. Кривоватый контур и подтёки чёрной краски, словно тот, кто выводил это граффити, впервые держал в руках или баллончик, или кисть с краской — чёрт знает, чем оно нанесено. Значит, Бездна определённо промышляет где-то тут. У Кэйи на коже остаются тёмные следы; он трёт пальцы друг о друга, стирая отпечатавшуюся краску.       — Совсем свежая, — комментирует низким голосом Кэйа, поднимая голову обратно на знак. — Ещё даже не успела просохнуть, нанесена явно сегодня.       Сердце сбивается, а в груди скручивается липкая тревога. Значит, Бездна не просто здесь была, помечая принадлежащую им территорию. Руки сжимаются в кулаки до лёгкой боли и побелевших костяшек. Бездна до сих пор здесь — расхаживают, как у себя дома, и помечают здания каким-то чёрным скрученным червём. Это вполне может объяснить и то, что они с Кэйей всё ещё не натолкнулись ни на одного заражённого. Даже если все мертвецы куда-то ушли, мигрировали, забились в тёмные углы, то какая-то пара заражённых должна остаться, толпясь в тупиках, подобных этому, или просто бездельно шататься по пустым улицам, но нет ни одной — даже намёка. Если Бездна тут, то это логично: они обходят «свои» владения и зачищают от прожорливых уродов.       Неприятно что-то скребётся внутри. Появляется глухая злость — всплывает острой льдиной. Им необходимо найти хоть какую-то группу, чтобы устроить допрос с пристрастием и попытаться вытащить всю доступную информацию. Это, конечно, тоже само по себе немалый риск — если похитить одного человека, то его почти сразу хватятся остальные (Дилюк сомневается, что они гуляют по Вегасу в одиночку). Если прикончить всех, то их тоже хватятся. Не так быстро и не так сразу, но хватятся — это как наступить ногой на муравейник.       Они с Кэйей переглядываются.       Ещё один удар попадает прямо в цель. Уже саднящие костяшки пальцев — покрасневшие — мараются в выливающейся из чужого тела крови. Мужчина сдавленно шипит, зажмурившись на мгновение и замирая дыханием, а затем пытается наклониться вперёд, согнувшись. Скотч, скрутившийся в тонкие жгуты, сразу впивается в уже стёртую кожу на запястьях и не позволяет дёрнуться. Кровавая каша, перемешанная со слюной, вырывается уродливыми сгустками из чужого рта — тянется и пружинит, падает вниз на одежду. Дилюк гневно раздувает ноздри и не даёт ему перевести дух, ударяя ещё раз. До слуха доносится тонкий хруст трескающихся костей или лопающихся хрящей — он не берётся разбираться, что это именно. Злость распирает изнутри, наполняет собой каждую клетку, будто закрывает ясный взор красной пеленой, требующей скорой расплаты. Пряный и сильный запах железа соскальзывает в пустой желудок, скручивает его в лёгком спазме и восстаёт волной мерзкой тошноты — комом, плотно остающимся в горле.       Едкость расходящегося по жилам отчаяния. Такого сильного, что выкручивает кости, ломает их и рвёт тело, заставляя вкладывать в каждый удар всю лежащую внутри себя ненависть — страх. Такой удушливый, будто затягивается удавкой вокруг шеи. Дилюк бьёт — но кажется ему, что не бездновскую шавку, а себя самого, настолько больно отражается каждое соприкосновение кулака с чужим телом. На которое, по хорошему-то, уже и смотреть неприятно — одна каша. Разбитое в мясо лицо — заплывший глаз с фиолетовыми кровоподтёками от разорвавшихся внутри сосудов, несколько запёкшихся ссадин на лбу (от соприкосновения со стеной), сломанный нос и начисто разбитые губы.       Им с Кэйей повезло. Небольшой отряд из четырёх человек действительно был совсем недалеко от ещё свежей метки-закорючки, всего лишь через дорогу дальше. Прохлаждались на улице — отдыхали после патруля, наверное, и поздно заметили, что что-то не так. Дилюк отлично понимает: произошедшее — не больше, чем простая удача и везение. Выбора особого не было — они схватили того, кто остался последним, от души несколько раз прикладывая лбом о крепкую стену, после чего Дилюк добавил удар винтовкой, отключая чужое сознание.       Но ублюдок, черти бы его подрали, молчит. Скалится безумно, смеётся умалишённо, поднимая внутри только новую волну сжирающей злости.       — Я всё равно не выйду отсюда живым, — проводит языком по губам и снова отплёвывается от бегущей крови.       — Но ты можешь или сдохнуть быстро, — шипит Дилюк, — или очень медленно.       Смутное ощущение себя самого каким-нибудь мафиози — вокруг мёртвое казино, окунутое в почти ночную темноту, и связанный пленник, с которого нужно как-то выбить информацию. Проблема таких идиотов всегда в одном и том же — крепкие орешки.       Раньше Дилюк видел подобное в фильмах и всегда ругался, считая такие методы допросов лишним насилием и дикостью. Сейчас забавно осознавать, что и сам марает руки в чужой крови, чтобы добыть хоть одну каплю, по которой можно вычислить море. Найти и прийти к прохладным берегам, выдыхая наконец всю скопленную тревогу — пусть это унесут покачивающиеся волны, заберут с собой далеко-далеко за линию горизонта и утопят на дне.       Джинн где-то совсем рядом. До неё рукой подать, нужно всего-то знать направление, в каком начать поднимать каждый камень, следуя за горящей в груди надеждой. Она обязана быть жива — обязана дождаться, пока Дилюк придёт и вытащит из сущего ада, где кругом — лишь потешающиеся рты, стёкшиеся поглазеть на очередное шоу.       Но жизнь — это ценность. Особенно в условиях апокалипсиса, где заражённые медленно, но верно сжирают её остатки, продолжая очищать землю от людской ноги и возвращать всё так, как оно было здесь задолго-задолго до них. Это не игры и те, кто ни в чём не виновен — случайные прохожие — не должны выплачивать настолько высокую цену только из-за кретина, который мнит себя непонятно кем и считает, что в его руках есть такое право.       Единственное, что у него действительно имеется — возможность сдохнуть.       Дилюк человек спокойный. Он всегда старался избегать лишнего кровопролития или обходить стороной склочных людей, на которых потратится больше нервов, считая это всё лишним. И так хватает проблем, чтобы ещё ввязываться в сомнительные ссоры. Нейтральная сторона — лучшая сторона, как успевает показать жизненный опыт, начиная от возраста младшей школы. В те годы, как и, в принципе, в средней и старшей, Дилюк, вопреки всем нынешним убеждениям, часто дрался, загораясь разлитым бензином, в который бросили горящую спичку. Сейчас это давно похороненное прошлое поднимается очередным мертвецом и опасно раскрывает гниющую пасть в попытке больно укусить прямо за уязвимый загривок.       У Дилюка есть чёткая цель — найти Джинн, а за своих людей он готов перегрызть глотку любому одними лишь голыми зубами. Идти по головам, пока не достигнет своего.       Мужчина поднимает на него свой взгляд. Пытается поморщиться, но это смахивает больше на кровавый оскал — между зубов забивается кровь, она же скапливается тёмными комками на жёсткой щетине.       Кэйа наконец мягко поднимается на ноги. Он бросает прищуренный взгляд на пленника и в отвращении морщит нос, а затем подходит к Дилюку. На плечо ложится его тёплая ладонь — длинные пальцы несильно сжимаются, а Кэйа, наклонившись к уху, обдаёт горячим дыханием.       — Пойдём, — тянет в сторону, — сейчас он всё равно ничего не скажет.       — Кэйа! — шипит Дилюк сквозь крепко сжатые зубы, а в глазах — пылающий огонь, готовый вырваться и наброситься голодным мертвецом.       Но Кэйа закатывает глаза. Он ещё раз через плечо бросает беглый взгляд на пленника, поворачиваясь обратно к Дилюку. Смотрит серьёзно и внимательно, вгрызается пристальным взглядом, будто пытается необъятным морем затушить бушующий огонь. Ладонь сползает с плеча; он пальцами ведёт вдоль всей руки, а затем перетекает на поясницу, останавливаясь кружащими поглаживаниями.       — Он никуда не денется, — шепчет дальше. — И мы не побежим в ночь. Пусть немного посидит, подумает. Наделает пару раз в штаны, — усмехается. — Пойдём.       Приходится поддаться. Дилюк нервно дёргает плечами, уворачиваясь от приятных и тёплых рук, будто от раскалённых плетей. Раздражение больно жалит. С каждым шагом, сделанным прост, хочется только сильнее убить скалящуюся в спину мразь — кончики пальцев ужасно покалывает от сопротивления желанию выхватить пистолет и всадить в тупую башку несколько пуль.       Следом слышатся негромкие шаги. Кэйа — холод трезвого ума — закрывает за их спинами дверь кладовки, приваливаясь к ней здоровым плечом. Смотрит внимательно и пытливо, пока Дилюк, кряхтя, бросает на грязный пол очередные тряпки.       Внутри тянет. Болит-болит-болит, жжётся так сильно, что хочется вспороть свою же грудную клетку и срезать наконец все путы, накрутившиеся вокруг ломающегося сердца. Напряжение густое и почти осязаемое, оно подлетает в воздух вместе с пылью — белые крошечные мушки, медленно оседающие вниз в тусклом свете включённого фонарика. Кэйа прав. Даже если они сейчас узнают место или какую-то наводку, то не помчатся, к сожалению, сразу же. За дверьми этого не самого большого казино — ночь, выпускающая из своего нутра голодных монстров. Несмотря на бездновские зачистки, город всё равно остаётся открытой местностью, а заражённые, увы, не ждут. Вечером может быть пустота, а через пару часов — какое-нибудь стадо, пришедшее непонятно откуда. И сама Бездна, кстати, тоже. Наткнуться в темноте на вооружённую группу — удовольствие очень сомнительное.       Дилюк глухо падает на пол, зарываясь пятернёй в свои теперь короткие волосы. Цепляется за остриженные пряди и до боли оттягивает, будто пытается себя отрезвить, плеснуть ледяной воды в лицо, чтобы только прийти в норму. Потушить огонь, ярко пылающий в душе и оставляющий ноющие ожоги. Пусть там тлеет, но только не горит так опустошающе. Он резко поднимает голову, легонько ударяется затылком о стену, прижимаясь головой к холодной поверхности. Джинн рядом — держится, возможно, из последних сил, продолжая хранить в своём израненном сердце веру, что её найдут. Это тоже что-то совсем призрачное-призрачное. Надежда редко когда заканчивается чем-то хорошим. В конце концов, чем её больше, тем сильнее в итоге не только само разочарование, но и его удар.       Кэйа садится рядом, привалившись своим здоровым плечом к его.       — Знаешь, — шумно вздыхает, — за ночь у него будет время пораскинуть мозгами. Я бы, например, выбрал быструю смерть.       Дилюк мрачно усмехается.       — Поэтому просил тогда перерезать тебе глотку?       — Мгм, — согласно мычит. — Но мне повезло, что туда забрёл ты и порешал всех. Ну точно герой, — Кэйа тускло посмеивается. — А тут такой радости может и не быть. Вероятность, что кто-то из Бездны заглянет в это казино, запрятанное в улицах, почти нулевая. Слушай, — он слабо толкает Дилюка локтем, — мы найдём твою подружку и вытащим её. Будет важно ходить рядом и вправлять тебе мозги.       Правильно ли вообще вот так вот верить?       Дилюк разглядывает свои руки. Бессмысленно рассматривает сбитые костяшки, которые к утру обязательно покроются воспалёнными коростами, а внутри — сражение. С самим собой и своими разрывающими голову мыслями. Чем ближе они подходят к цели, тем сильнее начинает ворочаться змеиный ком в груди. Вылезают сомнения, которые прятались в щелях, падают замертво на ровную поверхность и начинают медленно гнить, отравляя. Ему страшно — сидит огромной занозой прямо в сердце.       У страха много граней. Есть животная паника за собственную жизнь, обусловленная лишь естественным инстинктом к самосохранению, который заставляет висельников хвататься за туго затянутую на своей шее петлю и судорожно пытаться её разжать, чтобы глотнуть воздуха — не больше, чем попытка организма спасти самого себя от неминуемой гибели. Есть страх тормозящий и сковывающий прочным льдом, не позволяя пошевелить даже пальцем, когда над головой нависает топор опасности. И, наконец, есть липкий страх, оборачивающийся колючей проволокой вокруг шеи. Он голодными личинками вгрызается в тело, проедая с чудовищной болью по миллиметру вглубь, разрывая себе нору. Боязнь за чью-то жизнь, не дающая нормально вздохнуть, а голове стать лёгкой и пустой.       Дышать тяжело.       Кэйа сидит рядом молчаливым наблюдателем. Он кажется тоже ужасно задумчивым, только воздух вокруг становится всё душнее и душнее, будто напитывается едких мыслей, роящихся бесконтрольным клубком в мозгах.       Дилюк сжимает руки в кулаки.       Он узнает, где Джинн.       Узнает и спасёт её, даже если придётся перебить абсолютно всю Бездну.       Кэйа аккуратно прикрывает за собой дверь, ведущую в кладовое помещение. В руке щёлкает небольшой фонарик, разгоняющий сгустившуюся ночную темноту. За окнами ничего не видно — они тоже уже давно заколочены досками, прочно скрывая всё, что происходит внутри. То ли тут кто-то когда-то прятался, то ли хозяева, ещё надеявшиеся на нормализацию ситуации в мире, перестраховывались: стёкла разбить просто, а вот продырявить дерево — не очень. Дилюк крепко спит за тяжёлой дверью, набираясь новых сил перед трудным днём. Кажется, вся эта погоня настолько его изматывает, что отключается почти по щелчку пальцев и впадает в сладкое беспамятство. Оно и к лучшему.       Больное плечо продолжает назойливо тянуть.       Пленник ожидаемо оказывается там же, где его и оставляют — разве что стул, к которому привязано его побитое тело, сдвинуто на несколько сантиметров вперёд. Это вызывает слабо сверкнувшую на губах усмешку — пытался что, отпрыгать на улицу, а там позвать на помощь? Хорошо, что вовремя понял своё незавидное положение. Как и, видимо, то, что Дилюк его хорошо отделал, заставляя всё тело мучительно ныть — наверное, пара трещин на рёбрах от сильных ударов коленом точно есть.       Мужчина неровно дышит, сипло — нос совершенно точно сломан. На полу капли засохшей крови, а в воздухе, если принюхаться, до сих пор стоит её насыщенная терпкость, оседающая кислотой на языке. Кэйа морщится, передёрнув здоровым плечом, а затем подходит ближе, брезгливо пиная носком кроссовки в бедро. Пленник подскакивает невольно, выдернутый из спасительной дремоты, и дёргает руками в попытке освободить затёкшие конечности, прочно заведённые назад.       — Не шуми, — цыкает Кэйа, присаживаясь на игорный стол, небрежно стоящий почти напротив. Он кладёт фонарик рядом с собой, поворачивая так, чтобы кольцо света попадало точно на чужое избитое лицо с налившимися кровью белками глаз. — Скверный видок.       — А ты сядь на моё место и я погляжу на твою морду, — огрызается, снова дёрнувшись. Стул слабо скрипит.       — Мне и на моём хорошо, — лениво ворочает языком и, закинув ногу на ногу, ставит локоть на своё колено. Безразличный взгляд, от которого хочется спрятаться. Пронзительный. — Но, смотри-ка, разве не ты сам решил ухудшить себе жизнь? Никто твой поганый рот не зашивал.       — А что же ты без своего дружочка?       Кэйа притворно удивляется.       — Мой дружочек крепко спит и я не советую тебе его будить. Этот разговор только между мной и тобой.       — Поцелуй меня в задницу, — с трудом выплёвывает мужчина, а Кэйа, раздражённо дёрнув верхней губой, плавно соскальзывает на ноги. Бросается разозлённой змеёй, передвигаясь почти бесшумно — только слабый шорох грязи под подошвой. Пальцы крепко хватают кудрявые волосы, буквально впиваясь в грязные и засаленные пряди, а затем Кэйа резко дёргает рукой назад — мужчина шипит, запрокидывая голову вверх. Кадык на его шее нервно дёргается, но хватка не исчезает, становясь только сильнее, будто кожа сейчас треснет и порвётся, слезет с черепа, обнажая грязного цвета кость.       Кэйа бросает короткий взгляд на дверь кладовки и вслушивается обострённым слухом в каждый мимо проносящийся шорох. Дилюк должен крепко спать и считать, что Кэйа никуда не уходил — что он продолжает лежать совсем рядом, согревая чужое тело своим.       Злость неприятно колет. Он вовсе не хочет этим заниматься.       — Я бы на твоём месте заткнулся, — наклоняется почти к самому уху пленника, преувеличенно спокойно нашёптывая каждое слово. Вкрадчиво — так, чтобы каждый звук мог сделать лишнюю дыру в чужих мозгах; врезаться острым гвоздём по самую шляпку. — Мне нет совершенно никакого дела до того, сдохнешь ты или нет, а вот инфа нужна. Даже такая падаль, как ты, ещё хочет жить — я вижу это в твоих собачьих глазах, — мужчина болезненно шипит сквозь крепко сжатые зубы, а Кэйа снова усмехается, чувствуя только затапливающее чувство отвращения. Такого глухого, что хочется вымыть запачканные руки, стереть с них кожу. — Сейчас у тебя ещё есть выбор: говоришь — убираешься отсюда живым, нет — я с удовольствием посмотрю, как мой дружочек сделает из тебя отбивную утром, а потом оставит ссаться под себя и медленно подыхать.       Карие глаза — загнанность в тупик, через который нельзя перебираться. Мужчина облизывает лопнувшие губы и морщится от новой волны пульсирующей боли.       — Поцелуй, — хрипит, — меня в зад.       Кэйа глухо рычит, вцепляясь в чужие волосы ещё сильнее. Выкручивает, когда заходит спереди — держит крепко и негромко цыкает, смотря на то, как ублюдок сдавленно шипит. Снова резко дёргает чужую голову назад, а затем также резко вперёд, ударяя лицом по выставленному колену. Что-то снова хрустит; пространство казино наполняет сдавленный скулёж, до краёв полный боли. Осклабившись, Кэйа пальцами хватается за щёки мужчины, впиваясь в опухшую от побоев кожу. На руку льётся кровь из вновь растревоженного носа — мужчина пытается вырваться из стальной хватки, но чем больше дёргается, тем сильнее Кэйа сдавливает пальцы, давя на челюсть и заставляя внимательно смотреть себе в глаза.       — Могу перерезать тебе глотку прямо сейчас, — шипит разъярённо, — но я ещё снисхожу до того, чтобы с тобой поторговаться за координаты.       — Рожа у тебя, — говорит непонятно и сдавленно, а каждое слово даётся с огромным трудом, — какая-то больно знакомая.       — Ты не о моей роже думай, — смещает один палец на лопнувшую губу, вдавливая кончик ногтя в свежую и воспалённую рану; мужчина снова скулит, — а о своей шкуре.       — Считаешь, что я поверю? — гнусавит. — Какой тебе смысл меня отпускать?       — Это взаимовыгода. Слушай сюда, кто-то кокнул милашку Люмин. Все следы ведут к этому рыжему, — короткий кивок на дверь кладовки. — И я пасу его от самой Омахи. Последнюю базу в Эс-Эл-Си удачно перебили, а душеньку доставить надо. Координаты.       — Ты...       Кэйа цокает языком, замечая, как пленник дёргается, крупно вздрагивая.       — Пусть этот наивный недоумок считает, что мы с ним на одной стороне и пусть верит, что его девка в порядке. Эндзё не любит ждать.       Мужчина напрягается, впиваясь своими глубоко посаженными глазами прямо в Кэйю, будто принимается досконально изучать объятую темнотой фигуру. Молчание становится напряжённым, оно — призрачное тиканье замерших часов, отмеряющих ускользающие мимо секунды. Пленный заметно колеблется и ёрзает, выдавая свою нервозность, дёргает связанными руками. Кэйа ждёт, будто таится в засаде, умело подмечая все изменения что в мелких жестах тела, что в мимике, хотя это разворошенное месиво тяжело и лицом-то назвать.       Эндзё не любит ждать — выжжено на подкорке.       Эндзё не любит ждать — зарубленная на носу истина.       — Это ты, — хрипит мужчина, а на губах блестят новые кровавые сгустки, засохшие алые корочки трескаются и лопаются.       — Раздеваться не буду.       Пленник отводит взгляд. Он явно что-то для себя соединяет в голове, делает какие-то простые выводы, бросая задумчивые взгляды исподлобья.       По спине расползается чернота ядовитой змеи. Кэйа отпускает его лицо, брезгливо вытирая ладонь о чужую одежду, и, зябко дёрнув плечом, тянется к карману. Холодный металл раскладного ножа тускло блестит.       — Пересечение Хакберн-авеню и линии Грейхаунд, — давит мужчина из себя. — Там какой-то клуб казино.       — Какой-то?       — Наши патрули здесь, на базу стекаются редко. Парни рассказывали, что Эндзё там развлекается по полной вместе со своими, — пренебрежительно хмыкает, — сливками общества. Грохнули вербовщика и чё дальше? Сразу выпустили свою ищейку?       — Лучше заткни рот, — выдыхает Кэйа, приблизившись. Мужчина невольно вжимает голову в плечи, а затем пытается обернуться, но ему на голову ложится крепкая ладонь, не позволяющая даже шелохнуться. Кэйа снова понижает свой голос до вкрадчивого шёпота, пробирающего до самых костей льдом. — Я подойду сзади и срежу скотч, а ты не делаешь идиотских вещей и ведёшь себя, как хороший мальчик.       Второе плечо надоедливо простреливает болью, если попытаться сильно двинуть рукой; хватает только на мелкие действия, но и это лучше, чем совсем ничего. Кэйа хмыкает, глядя на то, как избитое тело послушно замирает и покорно ждёт дышащей в спину свободы. Она тянет свои руки — костлявые-костлявые, а на губах расползается хитрая усмешка. В голове повторяется названный адрес, накладывается мелкими буквами на карту. Со стороны кладовки тихо. Наверное, если бы Дилюк проснулся, то уже устроил настоящий балаган.       Рука цепляется за толстый слой скотча. Кэйа несколько раз дёргает липкую нить, замечая, как пленник активнее начинает ёрзать, словно уже предвкушает сладость воли. Острое лезвие выпрыгивает наружу; Кэйа удобнее перехватывает рукоять, начинающую нагреваться от тепла собственной ладони, а затем резко подрывается вверх, с силой всаживая нож в чужую шею. Мужчина дёргается и что-то булькает, Кэйа напрягается, зажимая его рот ладонью — буквально вдавливая пальцы в побитое лицо, от чего пленник начинает хрипеть только сильнее. Кровь тонкой струёй вырывается из пробитой шеи, выплёскивается кислой пряностью, забивающей нос. Сердце быстро бьётся где-то внутри — или то, что от этого сердца остаётся до сих пор.       Тело мелко трясётся, постепенно начиная обмякать.       Кэйа отступает на шаг назад; плечо пламенно пульсирует и приходится крепко сжать зубы, чтобы не позволить лишнему стону боли сорваться с губ. Заживление идёт медленно, без лекарств ещё чёрт знает сколько времени не получится нормально полагаться на руку. Та деревяшка всё же прилично пробила тело, хорошо, что не вышла насквозь или не задела чего-то совсем важного, а то совсем одноруким сейчас не выжить.       Он в новом приступе омерзения косится на свою ладонь, перепачканную слюной и кровью, а затем, стряхнув густо катящуюся жижу, обтирает руку о чужую одежду, оставляя на местами порванной рубашке новый уродливый развод.       Можно было всадить нож в башку сразу, чтобы не было обращения в мертвеца, но связанные руки и ноги не дадут никуда уйти. Только сидеть на своём месте и, смотря рыбьими стекляшками на всё вокруг, щёлкать голодной пастью.       Кэйа ещё раз усмехается, убирая нож обратно в карман.       А в груди — сосущая пустота.