throwing my voice into your shadow

— Повтори? — Я сказал: «Гению не до нас». Они едут в машине из аэропорта, а за окнами мелькают бесконечные оголенные торсы берез: гибкие, тонкие, плавно наклоняющиеся в танце друг перед другом. У Илкки между колен зажат небольшой термос, и он щедро плескает кофе в стакан. — Спасибо. Кивнув с благодарностью, Мэттью принимает пластиковый стаканчик, ненароком о чужое плечо потирается. Сэм снова решает какие-то крайне важные вопросы по телефону, что-то согласовывает, хотя пять минут назад увлеченно рассказывал о своем вчерашнем сне. Ему снились деревья, которые представляли из себя живой дом, и дом этот весной цвел, летом давал надежное убежище и прохладу, осенью дарил урожай, а зимой приходили лесники и все срубали. Но приходила весна, и дом вновь вырастал. — Рад, что ты смог добраться, — Илкка улыбается. — Оу, — зеркалит Мэттью улыбку в ответ, — неужели вы скучали, мистер Вилли? Смех Илкки хриплый и низкий, будто доносится из глубокой чащи, что скрывается у него в грудной клетке. — Еще как. Думаешь, легко с ним одному управиться? Он делает кивок в сторону пассажирского переднего места, где Сэм перебрасывает трубку из ладони в другую. — Кошмар, — Мэттью продолжает улыбаться, — придется присвоить тебе статус национального достояния и не подпускать нашего гения ближе, чем на триста футов. Смеются они синхронно. А Мэттью думает, разглядывая чужие яркие, как родник, глаза, что он-то точно соскучился по этому медвежонку. В офисе обе половины Алана Уэйка продолжают болтать обо всем подряд: что на самолете было бы гораздо быстрее, пилотное удостоверение Илкки все еще действительно; что в Штатах снова бунтует мятежный Юг (Илкка мечтательно иногда вспоминает об Америке); что с последней их встречи волосы Илкки отросли длиннее плеч, а Мэттью помнит, как, скрывая неловкость, Вилли любит зачесывать волосы назад. И это так забавно и так мило, словно они не расставались на много лет, случайно пересекшись лишь на каком-то там фестивале, куда обоих затащил Сэм, напоминая о существовании собственного проекта. — Так значит, — смакует Илкка, причмокивая. У них снова по кофе в руке, но теперь это чашки с принтом леса по ободку, а свежесваренный напиток наполняет бодростью одним запахом. — Тебе не нравится? Мэттью щурится. — Не нравится? — Мои волосы. Илкка берет горсть черных конфет с блюдца, аккуратно кладет ромбик на язык. Он даже не морщится, хотя для Порретты лакрица была чем-то фантастически несъедобным. Напоминанием, что не все Хэллоуины проходят приятно. — Да нет же, наоборот, — Мэттью смотрит, как чужие губы окрашиваются в черный. — Тебе очень идет. Ты такой... Солидный. Красивый, утонченный, романтичный, с щенячьим взглядом — хочется добавить ему комплиментов, но, конечно, этого делать не следует. — Ты действительно так считаешь или просто не хочешь обидеть? Мэттью хлопает по чужому колену. — Если ты не перестанешь... — Тогда что? Илкка смотрит на него упрямо и не моргая, и под таким взглядом становится даже как-то неловко. Его английский похож на сладкий сироп, который ласкал слух, им и всем Илккой сразу — хотелось наслаждаться. Смотреть, слушать, может, даже касаться. Но кем был Порретта? Лишь дублером. — Так что? Его голос заставляет вынырнуть из мыслей. — Тогда... Мэттью тянется к его лицу, а после легко касается губ своими. Поверхностно, мягко, коротко. Из приоткрытого рта чернеет лакрица. — Это запрещенный прием. С лица Илкки не сходит улыбка. — Но я не убежден, — слизывает поцелуй черным языком. Тогда приходится зацепиться за его футболку, сжать в кулаке, чтобы, набравшись смелости, поцеловать по-настоящему. Во рту сладость латте мешается с горечью солодки, и на душе теперь так же, но Мэттью не думает об этом. Он думает, — как же невозможно от Илкки пахнет лесной свежестью, как же он красиво мурчит на английском, как же он скромен и сдержан при всех своих возможностях. Илкка прижимается грудью, а Мэттью запускает в волосы пальцы, чтобы потянуть, не отпускать, сжать чуть крепче необходимого. Илкка морщится и довольно стонет в рот.