throwing my voice into your shadow

— Даже не знаю, с какой части тела начать тебя раздевать. Интонация интимная, в ней всплывает эта игривая хрипотца. Илкка трется ухом о плечо, изображая щекотку, и наушник передает на ту сторону громкое трение ткани. — За что? За правду?! Мэттью возмущенно повышает тембр, и его праведное негодование отдается гулом где-то в груди. От этого голоса становилось тепло, он словно брал за руку и вел сквозь историю, и вопросов никогда не возникало, почему на роль писателя Сэм выбрал именно его. Алан был прекрасным чтецом, не совсем надежным рассказчиком собственной жизни — легенды, утопающей в дымке мистификации. Илкка моргает и, не скрывая улыбки, бормочет, чтобы было слышно лишь в звукозаписывающей — и лишь одной конкретной личности за стеклом. — Начни с рубашки? Это предложение прибивается ко слуху волнами низкого, чуть сиплого голоса, акцент искажает английский растяжением и повышением интонаций на гласных. Занятные финны эти, подумал бы Мэттью, но вместо текста перед собой он видит, как расстегивает чужую рубашку, как ныряет ладонями под полы, как ощущает поверхность такого желанного тела. Мэттью кусает щеку и, когда звуки внезапно возвращаются, спокойный голос Сэма осторожно растекается по изолированной комнате: — Все в порядке? — Да! — Виновато улыбнувшись, Порретта оживает, переминаясь с ноги на ногу, наушники поправляя на голове. — Илкка просто спрашивал, что делать в ситуации, если... ...если его предложат раздеть? — ...Если на Алана нападут, и мы устроили небольшой мозговой штурм. Мэттью даже не краснеет, виртуозно выдумывая диалог за обоих, ослепляя обворожительной улыбкой. Не мальчики, казалось бы, оба давно, но почему-то Илкка реагировал на (не особо) шутливые покушения в свою сторону своеобразным способом. Он был достаточно холоден, а мог вдруг — закинуть руку на шею, приобнять, предложить пропустить по бутылочке пива или долго вцеловываться на заднем сидении такси. Засранец. Что, мать вашу, происходило? Мэттью поджимает губы, пытаясь понять, как избежать чужого пленительного внимания. Но возможно ли это в принципе? — Может, по кофе? — Лучше чего-нибудь покрепче. Мэттью выдыхает с отчаянной драматичностью в чужую сторону, сегодня на Илкке костюм (новая шкурка для потерянного автора), и сидит тот восхитительно, облегая мощные плечи. — Мы слишком долго... ...танцевали один и тот же танец. — Не виделись? Мэттью смотрит прямо в глаза, испытывая острое желание покончить с этим безобразием. — Илкка, послушай... Мы. Ты. Да, ты, — многозначительно округлить глаза, — ты роскошный мужик, но. — Не в твоем вкусе? — он встряхивает волосами. — Понимаю. Тогда не стоило кое-кому напиваться и, игнорируя часовые пояса, звонить и рассказывать, как болит сердце о Сэме, обо всем проекте и обо мне, да? Фыркнуть, делая вид, что не было такого, и все это совпадение с вымышленным Аланом Уэйком. — Ты отдаешь себе отчет, — приходится чеканить каждое слово, чтобы логическая цепочка в голове не рассыпалась, — в том, что вытворяешь? — А ты? А у него, похоже, замкнуло что-то в голове, когда он случайно увидел в сценарии описание Томаса Зейна. Мол, оголенная грудь, глупый прикид семидесятых, чертовы хиппи со своей «свободой». Илкку пришлось долго раскачивать, Сэм потихоньку вытаскивал из него необходимый образ, но итог был сногсшибательный. Впрочем, Мэттью на доктора Дарлинга ему в свое время тоже пришлось уговаривать. — Это была случайность. — Случайно уронил меня на кровать и... Он усмехается с таким высокомерным торжеством, что впервые хочется провалиться сквозь землю. — Временное помешательство. — Я пойму, — шаг навстречу, как физический, так и ментальный, — если ты действительно хочешь прекратить. Но хочешь ли? — Разумеется, — он тоже подходит, поправляет на Илкке пиджак, стряхивает невидимые пылинки с лацканов и улыбается самой гаденькой своей улыбкой, держа в памяти, насколько неудобной оказалась та кровать и насколько тесно было стояку Илкки в тех кожаных штанах. А потом Сэм зовет команду на воскресную прогулку. Они буквально гладят траву и гуляют между сосен, берез, огибают небольшой пруд, и этот разгрузочный момент, говорит Сэм (который на самом деле никакой не Сэм), нужен, чтобы они могли очиститься от всей той гнетущей атмосферы, что преследует их по пятам. В игре, разумеется. Илкка сияет. Он реально напоминает чертового Иисуса, а еще у него резинка вместо браслета прыгает на запястье, и Мэттью хочется завязать ему хвостик. Без всяких смыслов, без подтекстов. Просто... Просто этот человек умел заполнять дыры в душе собой, а потом превращаться во что-то страшное, хтоническое, хрипеть на своем финском, а из оскала улыбки вываливались острые зубы. Прогулка заканчивается ужином с простой, но свежей рыбой и картофелем с травами, а Илкка все же заманивает в бар. Они почти ничего не говорят, кроме этикетной вежливости, обмениваются глупыми улыбками, пальцы рисуют на запотевшем стакане. Жизнь вокруг наполняет пространство, воздух разогрет хмельными анекдотами. Они осторожно сталкиваются коленями под столом и поднимают друг на друга глаза. Илкка считает чужие морщинки на лбу, любуется серебристыми висками, а потом ловит длинные пальцы, и вечер уплывает в прохладную ночь, где видны звезды, где пахнет пыльцой, где голова немного идет кругом, но все от того, что у Илкки чертовски крепкие ладони. Мэттью хочется петь, и он даже бубнит что-то под нос, что-то вроде i guess you know i never wanted anyone more than you, он бы с удовольствием выпил еще, пока нега расслабленности заполняет тело, но его ведут до гостиницы, а под ногами трава, ощущение заблудшего в лесу возвращается. Никто из них не был писателем с проблемами в голове, который решил исправлять свои ошибки более радикально, а по совпадению вынужден был начать перекраивать реальность, перекраивать... На пороге номера Илкка смотрит сквозь Мэттью, но с места не сдвигается, и ничего не остается, кроме как потянуть его за галстук, быстро перебрать ряд пуговиц, а там нырнуть под рубашку, жадно припасть к чужому теплу, оглаживать покрытый мягким волосяным покровом живот. Мэттью чертыхается, пытаясь отыскать чужую скромность и сдержанность, которые всегда были при Илкке, но в какой-то блядский момент все пошло по пизде. Илкка бормочет, мол, так кого ты там всегда хотел, голос становится возбуждающе нереальным, сипящим, совсем не его, и весь нормальный вечер теряет в реалистичности. Дышать получается через раз, пальцы не справляются с ремнем, а губы мажут мимо губ. Илкка улыбается беззаботно, немного блаженно, как улыбался мистер Скрэтч из своих посланий, но он хочет всего этого не меньше, а, возможно, даже больше — подается к ладоням, идет за их движением и смотрит, блядский боже, как он смотрит, своими глазами цвета океана после шторма. Мэттью стягивает резинку с запястья, возводит не совсем ровный пучок и замирает. Документирует в памяти. Распаленный Илкка так близко и одновременно так запретно и недостижимо далеко: руку протяни, растворится, пойдет рябью белого шума, оставив с расстегнутыми штанами, — и это то, чего Мэттью заслуживает. — Так в чьем же я вкусе? Он сжимает член сквозь белье, продолжая растягивать клыкастую улыбку. Градус абсурдности повышается, они точно не в межпространственном отеле Оушенвью? — Явно во вкусе Сэма, — сперва язвить, брыкаться, а затем переступить коленями ближе, наклониться к уху, — и в моем, кстати, тоже. Илкка смотрит из-под густых бровей нечитаемо, еще это тусклое лимонное освещение, рыжие шторы, нелепые обои с геометрическими узорами. Место, действительно похожее на отель между мирами, где может произойти что, как и с кем угодно, пока есть необходимость. Илкка целует, приподнявшись на руке, помогает стянуть футболку, аккуратно скользит ладонью по животу, груди. Оценивает. Запоминает. Дышит тоже через раз, ресницы опускает, снова бормочет. — Даже не знаю, что пошло не так, но мне нравится. Он позволяет кусать в шею, низко и протяжно стонет. Мэттью прижимается к груди, покрывает россыпью поцелуев ребра, запоминает запахи парфюма и пота, доверчиво жмется сам, больше не боясь быть отвергнутым. Боже, тебе за пятьдесят, а ты обжимаешься со своим коллегой, славным финским парнем, которого озвучиваешь уже десяток лет, и, ради всего несвятого, как же он был хорош в самую первую вашу встречу, смотрел из-под ресниц и смущенно улыбался, а теперь ерзает под тобой на кровати, кладет ладони на твои бока, подгоняя, притягивая к себе жадно. События скачут, фрагменты выпадают из памяти, а голод до чужого тела, внимания, тепла сам ведет и подсказывает, что делать. Боль минимальна, и ощущение дискомфорта и подступающей неловкости сглажено в смущенном хихиканье с той стороны, Илкка вновь и вновь ловит взгляд, приковывая к себе, лицо обхватывает пальцами. — Не глаза, а кофе. Терпкие, темные, глубокие, пленительные. Он шепчет уже на границе слуха (акцент выступает совсем явно), покрытый испариной, съезжающий по простыням. Мэттью давно справился с одеждой, со смазкой, не без использования смекалки конечно, и сейчас толкался в чужое тело: тугое, упругое, жаркое. Илкка шипит, но ладонями стискивает бедра Мэттью, не дает остановиться, оценить ситуацию, на ходу пытаясь приспособиться и подстроиться. Колени шире в стороны, прогнуться вперед, держаться руками, но не сжимать слишком тесно, чтобы не ограничивать движение. — Vittuperkele, — срывается с губ при особенно удачном толчке, когда со сменой позиции обнаруживается тот самый угол, как во всех этих романах про любовь, подростковых сериалах про всяких нетаких, и на губах снова расцветает усмешка, пока мышцы скрипят от напряжения. — Что это... значит? Надеюсь, я не попаду в Ад? Мэттью потирается носом о нос, румянец заливает полностью лицо Илкки, и сердце дрожит от нетерпения (в тон коленям). Кое-кто все же немного стар для таких дел, но возбуждение вытесняет лишнее из сознания, подсознания, полностью из головы, тело наэлектризовано, и, в самом деле, они даже не касались друг друга никогда толком, только по-дружески, сохраняя дистанцию в чертову пропасть. — Узнаешь, если, — Илкка облизывает губы, — если дашь мне кончить. Новый толчок сопровождается влажным чавкающим звуком, и неожиданно Мэттью осознает, что, вероятно, его голос будоражил сознание не только Сэма Лейка? — Договорились, Ал, — безумная улыбка, горящий взгляд, настойчивое проникновение толстым членом, и негодование, вспыхнувшее на лице человека под ним, меняется на восторг. Илкка принимает эту игру, скрещивает свои узкие птичьи ноги на пояснице Мэттью. — Весь трепещу, — притянуть для поцелуя под аккомпанемент возросшей амплитуды. К танцу бедер вскоре присоединяется тело внизу, более ограниченное в маневрах, но не менее крепкое, удивительно способное на многое. Мэттью не замечает, что за этой игрой исчезают последние крохи смущения, неудобства с обеих сторон, даже боль становится совсем иллюзорной, все завтра, все потом, утренним рассветом, а пока шепчет в чужую мощную шею, как же долго, Алан, он ждал такой возможности, поджидая в тенях, предвкушая соединение, мечтая о всяком разном, а член проезжает по простате, ускальзывая глубже, вышибает дух, последний судорожный вдох, гортанный хриплый стон. Его Алан, его шедевр и бестселлер, только этой ночью, отдающей запахом льна, одеколона Илкки и звуками влажных шлепков, остающихся в памяти. Илкка кончает первым себе на пресс, член, елозивший под чужим животом, блестит в полутьме, и в нем становится до одури уже, и этого достаточно, чтобы кончил Мэттью, глубоко преисполнившись в познании и персонажа, и загадочной финской души. Илкка сгребает его в медвежьи по прочности объятия, сердце в груди колотится, а ноги подрагивают. Он зарывается носом в седой висок, шепча что-то на финском, видимо, передавая весь спектр испытанного, но вспоминает, что не один, и выдыхает. — Это было потрясающе. Реальность скручивается в спираль, игнорируя рациональные мысли, что, вообще-то, следовало бы принять душ, однако образы с Илккой в душе рождают новую вспышку интереса, прокатывающуюся по остывающему телу жаркой волной. — Все для тебя, мой автор, — мурлычет Мэттью. Сон подкрадывается незаметно, туманом укутывая предметы вокруг, и лишь крепкие руки Илкки не спешат пропадать.