Omnia vincit amor

Даже перечитав сотни поэм и вычурных стихотворений на мелодичных древнегреческом и латыни, аль-Хайтам впервые встречает искусство только когда оно врывается в его однообразную жизнь золотистым вихрем, звенящим украшениями и шелестящим бумагой. Искусство, облаченное в безбожно красивое человеческое обличье, носит имя Кавех, неприлично громко смеется и видит в архитектуре классическую и романтическую красоту. Кавех засиживается за чертежами всю ночь, но продолжает улыбаться ярко, солнечно даже с уставшими глазами. Кавех — идеальный мрамор храмов и статуй, изящные колонны ионического ордера. Аль-Хайтам не так от этого далек, но всё же он не особый любитель искусства, и первое время его совсем не пленяет краса мелькающего в коридорах Кавеха. Разве что, узнав о нем, услышав от кого-то о солнечном архитекторе, он, кажется, начинает замечать его повсюду — и Кавех, наравне с древними языками и витиеватой поэзией, всё больше вписывает себя в его повседневную жизнь. Кажется, даже сам смотрит в ответ и всегда быстро отводит свой взгляд пронзительных киноварных глаз. Их встреча, в таких-то обстоятельствах, кажется предопределенной, неминуемой, будто мойры только и ждали подходящего момента для переплетения их судеб, и, когда фатум наконец-таки сталкивает их, аль-Хайтам спокойно принимает это. Он помнит точный день, точный момент, когда они впервые встретились так — лицом к лицу, а не просто наблюдали друг за другом со стороны. Тогда Кавех врезался в него с рулонами бумаги, покрытыми чертежами, пока несся по корпусу — а аль-Хайтам, до этого без особого интереса читавший на ходу Вергилия, невольно затаил дыхание. Что-то на мгновение остановилось в момент их столкновение, замерло, а янтарный свет послеполуденного солнца мерцал на чужих локонах и в киноварных глазах так естественно. Чертежи падают вниз. Кавех, выругавшись, наклоняется их поднять, а аль-Хайтам заставляет себя закрыть несчастную, перечитанную боги знают сколько раз, книгу и помочь, но к тому моменту, как он наклоняется, Кавех уже поднимает с пола все листы. — Прости, что врезался, — он немного неловко улыбается, — совсем тебя не заметил, думал о своем новом проекте. Ты аль-Хайтам, верно? Я видел тебя раньше, даже слышал о тебе пару раз. — А ты Кавех, — аль-Хайтам констатирует как факт, — светоч архитектурного. И киноварь утопает в нежной бирюзе. Золото локонов сверкает слишком ярко рядом с серебром небрежных прядей. Они — звезды на своих орбитах, танцующие свой безмолвный вальс, чтобы в конце слиться воедино. И сестры-судьбы, мойры, парки, норны — совсем неважно, кто именно — подталкивают их к этому. Хотя об этом они ещё не знают. — Я настолько известен, что даже на лингвистическом ты обо мне слышал? — Кавех смешливо улыбается. — Не зазнавайся, светоч архитектурного. Кавех фыркает и бежит дальше. Аль-Хайтам вздыхает и смотрит на книгу в своих руках. Вергилий. От этого имени на ум приходит почему-то только эта ужасная фраза. Omnia vincit amor et nos cedamus amori. Всё победит любовь, и мы покоримся любви. Аль-Хайтам думает, что это чушь. Он ещё не знает, что он неправ. // Они расходятся на этой ноте, но продолжают неизменно сталкиваться то тут, то там — в библиотеке, в коридорах, в общежитии в конце концов — так часто, что по университету идут слухи. Они начинают со споров. В споре рождается истина, верно? Учитывая их разные взгляды, так тем более. Они диаметрально противоположны — только так аль-Хайтам может объяснить эту фундаментальную разницу в них двоих. Всё-таки у Кавеха раз за разом получается без особых усилий вдохнуть само искусство в точные и четкие чертежи, а у аль-Хайтама — загнать свободный язык в строгие рамки стихотворных размеров и грамматических конструкций. И они спорят. Много. В их горячих спорах, что перерастают во вдохновленные дискуссии, впервые рождается взаимопонимание. Они может снисходительно отзываются о своих взглядах. Может постоянно переругиваются. Но, доказывая раз за разом свои позиции, они всё же приходят к какому-то балансу. Аль-Хайтам не видит смысла в кавеховском, несколько наивном, идеализме. Кавех — в сосредоточенности аль-Хайтама на самом себе. Но они понимают, почему оба пришли к таким взглядам и что они значат для них обоих, и, пожалуй, этого достаточно. И они говорят, много и долго. Они диаметрально противоположны, но как отражения в зеркале, и в них есть и фундаментальное сходство тоже. Они оба дышат античностью, живут мелодичным слогом и изящной архитектурой. Пускай они не согласны по взглядам, их сводит вместе любовь к своему делу, Древним Риму и Греции. К наукам и искусству. Последнее связывает их слишком тесно, когда они приходят к тихому согласию, и начинают садиться рядом в библиотеке без лишних слов и разговоров. Кавех корпит над чертежами, аль-Хайтам — над переводами и эссе. И, пожалуй, этого достаточно. Было достаточно. С появлением в его жизни Кавеха, появилось и яркое солнце, которое заливает чужие чертежи, лежащие на столе, которое блестит на кавеховских локонах и преломляется в киноварных глазах как в драгоценном камне. Которое заставляет аль-Хайтама задержать дыхание от представшей красоты, которое так мягко золотит всё вокруг и вдыхает искусство в каждую мелочь, что его окружает. Которое Кавеха выставляет образом из книги, а не человеком из плоти и крови, ведь как может простой смертный выглядеть так? Но Кавех и так не простой человек. Кавех — воплощение искусства. И быть может, твердит в голове секундная слабость, Вергилий был прав. Всё победит любовь, и аль-Хайтам покорился любви.