Маришка

      Говорят, гостеприимство — это хорошо, но ведь чтобы быть гостеприимным, человек, которого ты приглашаешь, должен был быть хорошим, порядочным. Ни к первому, ни уж тем более ко второму определению Константин не относился — скорее, наоборот был примером того, кого даже нельзя пускать на порог.       Но мне пришлось смириться с его присутствием, потому что другого выхода не было. Впервые за столько лет внутри вспыхнула обида на Назара, ведь он мог предупредить — и о приезде, и о том, что собирался позвать своего друга, — второе лучше бы вообще не делал. Теперь приходилось играть роль вежливой хозяйки, которая могла накормить и напоить всю улицу. Самая настоящая благодетельница!       Поставив перед гостем чашку чая, я вдруг вспомнила, что до сих пор не переоделась в домашнюю одежду. И это стало моим единственным спасением, потому что до этого я не могла сдвинуться с места — теперь же под этим предлогом я могла выскользнуть из кухни, не поймав на себе недоумевающие взгляды.       — Сейчас вернусь, переоденусь.       Дверь в комнату захлопнулась слишком громко, заставив меня вздрогнуть всем телом. Стараясь успокоиться, я втянула в себя как можно больше воздуха, а после облегчённо выдохнула, осознавая, что нахожусь в безопасности, хоть и временно. Я всё ещё слышала их голоса, но они доносились глухо и урывками. Прижимаясь к двери поплотнее, я старалась уловить каждое слово, мотая на ус.       — Тебе не надоело лохом быть, а, Назарка? — донёсся голос бандита, и я замерла, поняв ход его мыслей, который не нравился мне от слова «совсем». Затаила дыхание, предвкушая самое худшее предложение от человека, который был не просто «пацаном» — тем, кто управлял остальными, дёргал за нужные ниточки, отсиживаясь в тени. Чутьë не подвело, и через несколько секунд молчания он выдал то, что я могла бы назвать лапшой на уши или искушением. — Сам рассуди, брат: работу после тюряги найти сложно, денег нет, ну, вот нет нихуя — дефицит! Как на тебя люди смотреть будут? Скажут же: уголовник, и мимо пройдут. А у нас…       — А у вас будут бить, а, возможно, и убьют «случайно», — я непроизвольно закончила за него, вспомнив, как подростки били ногами взрослого мужчину. Воспоминание отозвалось неприятными мурашками.       — На улице уважаем будешь, сразу старшим можешь стать, чё, или боишься опять ментам попасться? Понимаю, но не ссы, всё хорошо будет, слово даю.       За всё это время я слышала лишь Константина. Назар же не произнёс ни единого слова, будто его не было. Это пугало больше всего — то, что он слушал друга. Даже если меня не было рядом — я могла отчётливо представить выражение его лица и то, как оно менялось после каждого слова. Сначала недоумение, можно сказать, лёгкое. После — стыдливо отведëнный взгляд, чтобы скрыть боль, причинённую горькой правдой. Но в конце у брата неожиданно появился интерес, заставивший вновь сосредоточить внимание на собеседнике.       — Да и Марьям твою никто трогать не будет.       Сердце ушло в пятки. Мне пришлось закрыть рот рукой, чтобы в порыве эмоций не закричать. Где-то внутри меня, на подкорке сознания всегда сидел страх, что брат всё-таки может связаться с плохой компанией, вступить в группировку. Сейчас это чувство проснулось вновь, наталкивая на мысли о том, что именно из-за меня он согласится на такое, как преподносилось гостем, заманчивое, вполне логичное предложение. Константин открылся для меня с новой стороны — как искусный манипулятор, настоящий лис, действительно дьявол, указывавший на лёгкий и вместе с тем тернистый путь. Назара я знала как никто другой, и понимала, что выгонять или осаждать друга он не станет, потому что у него были собственные принципы, которые гласили не перечить, молчать, чтобы узнать цель говорящего.       Это передалось от мамы, которая видела людей насквозь, а когда спрашивали — она пожимала плечами, говоря, что глаза всех выдавали. Мол, если прямо в глаза посмотреть, всё про человека можно узнать. В детстве я сильно удивлялась, думала, что это особый дар. Хотела такой же, потому что я таким никогда не обладала, да и сейчас не обладаю. Слишком я доверчива и пуглива, как девочка маленькая. Наверное, из-за того, что всегда надеялась на кого-то, но только не на себя, — пусть и знала, что это позиция слабого и инфантильного человека.       — Не соглашайся, — шептала я, молясь, чтобы он услышал. Конечно, у каждого человека была своя голова на плечах, более того, брат — не наивный мальчик, а человек, познавший горести жизни, который больше ни в чьей защите не нуждался, чего не скажешь обо мне. Этим Константин пользовался крайне удачно и давил на больное.       Не желая больше бездействовать, я развязала фартук, расстегнула чёрное платье, сняла тёплые колготки, которые мама вязала всегда сама, оставив разве что тугую косу. Переодевшись в домашнюю одежду, побежала на кухню, чтобы Назар не натворил глупостей. Уселась на табуретку, и, кося под ничего не слышавшую дурочку, спросила:       — О чём болтаете?       Мужчины уставились на меня, как на умалишённую, потрясённые такой быстрой сменой настроения, а я всё хлопала глазами, не обращая внимания на возникшую между нами неловкость. Константин довольно быстро смог собраться и бросил мне ответ, ничего не стесняясь.       — О тебе, Марьям, — проговорил он весело, выдавая за истину такую наглую ложь. — Назарка хвалил тебя всячески, говорил, какая ты у него умница, правильно ведь говорю?       Брат ограничился кивком, видимо, догадываясь, что я всё услышала. Посмотрев на него, я увидела… стыд? Подумала, что показалось, но нет, ему было действительно стыдно — правда, за что? За то, что поддакивал лжи, или за то, что чуть не согласился на предложение вступить в группировку, видя в этом единственный выход — мне было неведомо. Подавив желание высказать Константину всё, что о нём думаю, я изобразила фальшивое удивление, раскручивая мужчину на откровенный разговор, чтобы узнать о нём чуть больше — хотя этого, откровенно говоря, не хотела.       — Вот оно как, — в тон гостю ответила я, подперев рукой подбородок. Раз напрямую говорить о том, что ему здесь не рады, опасно, стоило дать намёк, чтобы он ушёл сам. Нужно нащупать больное место и как следует надавить. Воспользоваться его тактикой. — Вы ведь отсидели, а за что? Грабёж, хищение, убийство? — на последнем сделала акцент намеренно. Но, похоже, это его никоим образом не задело, чего нельзя было сказать о Назаре, который сделался мрачным.       — Марьям… — начал было он, но бандит, к моему удивлению, остановил его, посмотрев на меня.       — Не-не-не, пусть спрашивает. Интересно же девочке, — он широко улыбнулся, прищурив лисьи глаза. Ему явно понравился мой вопрос — более того, мужчина будто ждал его всю жизнь. — За воровство отмотал пять лет в Целине, думал, больше дадут, не повезло.       «Не повезло». То, с какой досадой он это сказал, поразило меня настолько, что я чуть не подавилась воздухом. Сидевшие люди, как говорил дядя Темирбек — муж тёти Риты, не любили распыляться такими подробностями во избежание проблем не только с со своей безопасностью, но и близких. Разве что только правоохранительным органам раскрывались, потому что так положено. Константин словно гордился отсидкой, будто бы этот факт делал его намного лучше в глазах остальных, добавлял почёта. Назар, в отличие от меня, не выдал никакой эмоции — казалось, что ему уже было всё равно.       Не найдя что ответить, я просто замолчала. Суть всего сказанного начала доходить до меня, вгоняя в краску. Мне стало безумно стыдно за своё поведение и за то, что, ведомая злостью, я стала бросаться обвинениями, не подумав о брате, которому явно было неловко, хотя он старался этого не показывать. Хотелось провалиться сквозь землю, лишь бы не смотреть Назару в глаза, не испытывать чувства вины и не слышать голос в голове, осуждающе спрашивавший: что ты натворила, Марьям?       Сделав последний глоток, Константин встал с места. Назар хотел встать следом, однако тот вновь остановил взмахом руки и так же весело проговорил:       — Сиди, нормально всё.       Брат кивнул, но сразу же взглядом велел мне проводить бандита. Я согласилась, ведомая всё тем же стыдом за собственное поведение. Да и брата я всегда слушалась. Удивительно, что мне мужчина не сказал сесть обратно, а молча направился к прихожей, снял с вешалки кожаное пальто и шапку. Всё это время я находилась за его спиной и не видела его лица, но была почти уверена в том, что он улыбался, причём самой широкой улыбкой, которая только могла существовать. Оно и понятно: не каждый день удавалось смутить девушку, которая по глупости своей надеялась вывести его на чистую воду, которая до сих пор не поняла правил его игры.       Мужчина уже стоял за порогом, не спеша уходить. Явно хотел задержаться, воспользовавшись тем, что мы остались наедине. А я, не решаясь закрывать дверь перед самым его носом, ждала, когда новый знакомый скажет, чего хотел, а после уйдёт с миром, позабыв дорогу, ведущую к нашему дому.       — Ну что ж, Маришка, спасибо тебе за тёплый приём, — опять за своё. Знала же, что «Марьям» только при брате называть будет, чтобы продемонстрировать показное уважение. Однако я не исключала и того, что к фамильярной «Маришке» он вернулся, потому что хотел позлить, поиздеваться. Теперь я была стойко убеждена в том, что поправлять его не имело смысла — всё равно не послушал бы. Пришлось лишь тяжело выдохнуть, стиснув зубы.       — Пожалуйста, — холодно отчеканила я. — Это всё, что Вы хотели сказать, абый Костя?       Мужчина сипло усмехнулся. Что именно его позабавило, я не знала, да и знать, в общем-то, не хотела. Положив обветренные руки в карманы пальто, он серьёзно взглянул на меня. Сделал шаг вперёд, встав прямо перед лицом и заправив прядь, спадавшую на лицо, сказал:       — У тебя передо мной есть долг за спасение. Не забывай об этом, поняла? Не смей характер показывать — так ты к старшим неуважение проявляешь, а так нельзя, не по традиции это.       Я сглотнула, с силой сжала ручку входной двери, борясь с желанием всё-таки захлопнуть дверь, но, к счастью, он ничего больше не сказал, а поспешил удалиться, оставив после себя неприятный осадок. За две встречи с ним я поняла, что этот человек не прост, как мог казаться на первый взгляд. У него много лиц, и каков он настоящий, мне было неизвестно. Может, вовсе безликим был.       Со спокойной душой закрывшись изнутри, я стала думать, как объясниться перед Назаром. Нужные слова совсем не приходили в голову, возвращаться на кухню не хотелось, хотя другого выбора у меня не было. Маленькими шагами я, затаив дыхание, поспешила обратно, а когда уже стояла на пороге — увидела, что брат курил, открыв окно нараспашку. Это стало для меня открытием, потому что раньше никаких вредных привычек я за ним не замечала или просто не знала об этом, поскольку была слишком маленькой. Но почему-то на ум пришло совершенно другое предположение, которое я озвучила вслух.       — В тюрьме научили? — мой голос был совершенно спокойным. В нём не было ни единой нотки упрёка, скорее печаль. Конечно, я прекрасно понимала, что решётка была способна изменить людей до неузнаваемости, сломать, и курение было меньшим злом из всей той заразы, которую он мог там подцепить. Ну, не считая дружбы с Константином.       — Почему «научили?» — сделав последнюю затяжку, он выкинул окурок в окно. Повернулся ко мне лицом, дёрнул уголками губ. Казалось, Назар чувствовал не меньше вины, чем я, потому что выдохнул как-то обречённо, устало протирая лицо. — Зря я так, некрасиво с тобой обошёлся; не предупредил, что приеду, что друга в дом позову, что писем подолгу не писал и не звонил. Хотел быть достойным братом, в итоге алтыным свою обидел. Прости меня.       Сердце вдруг защемило. Он чуть ли не плакал прямо на глазах, готов был встать на колени, просить прощения до тех пор, пока голос не охрипнет. Это было ужасно — осознавать то, что дорогой сердцу тебе человек считал себя виновным, когда вины не было. Назара я безмерно уважала и не позволила бы ему терзать себя такими мыслями, потому и сказала всё, что думала о нём.       — Обида ушла. Она была, но сейчас её нет и не будет, просто потому, что я повзрослела и поняла, почему ты уехал, почему не писал, не звонил. Каждое письмо хранила у себя, молясь, что в один из дней, услышав звук открывающейся двери, увижу тебя. Я знала, что не согласишься на предложение, потому что сердце чистое, — я подошла к нему, взглянув прямо в глаза. — Ничья защита, кроме твоей, мне не нужна, Назар.       Я почувствовала, как с плеч упал тяжëлый груз, который я́ не могла скинуть с двенадцати лет. В конце концов, брат — человек, который вырастил меня, пока родители работали не покладая рук, чтобы хоть как-то прокормить семью. Мама и вовсе на конференции прямиком в Москву уезжала, тогда и оставались вдвоём. Время от времени приходила Надежда, готовила, играла делала вместе со мной уроки, которые казались сложными.       — Ты всё слышала, — это был не вопрос, а утверждение. Взгляд будто смотрел прямо в душу, выворачивая все внутренности наизнанку. Мне ничего не оставалось, кроме как виновато опустить голову, когда брат сел обратно за стол. — Садись, поговорим.       Я сидела перед ним, как маленькая девочка, кусая губы. В памяти внезапно всплыло воспоминание из далёкого детства, как брат лет так десять назад рубль дал, чтобы я молока купила в магазине неподалёку от дома — а я, увидев на прилавке банан, блестящий, как солнце, и думать забыла про злополучное молоко.       — Молоко где? — спросил тогда удивлённо Назар, вышедший меня встречать.       — Не было, — я шмыгнула раскрасневшимся носом, не чувствуя вины за откровенную ложь. Сама тряслась вовсю, но не столько от холода, сколько от страха перед старшим братом, который явно догадывался о моём вранье, потому что спросил сразу же:       — А деньги тогда где?       — Какие деньги? — не найдя оправдания, вопрошала я.       Назар тяжело выдохнул, махнул рукой, мол «всё с тобой понятно», схватил меня за руки, волоча обратно в дом, а когда завёл внутрь, велел сидеть ровно и сам пошёл обратно в магазин. Тогда-то я в первый и последний раз ему соврала, дав обещание не только Назару, но и самой себе, что больше из моего рта ни единой лжи не прольётся. Бананы мне не понравились — настолько, что во второй раз их попробовать решилась только в тринадцать и лишь потому, что был Новый год. Правда, для меня этот праздник прошёл совсем не по-праздничному — он превратился в самый обычный день, просто в ещё один день, проведённый без брата. Понадобилось два года, чтобы смириться с утратой, два года, прошедшие словно в тумане, два года без радостных событий и улыбки на лице.       Между нами образовалась гробовая тишина. Не зная, что сказать, я смотрела куда-то вниз, сгорая от стыда. Но, брат, к моему удивлению, не спешил меня отчитывать — более того, будто бы совсем не злился, скорее, понимал, хотя его мрачный взгляд говорил об обратном.       — Что тебе в нём не понравилось? — он спросил откровенно и серьёзно. Я всегда знала, что ко мне он относился с особой чуткостью, — неудивительно, догадался, что его друг мне очень уж не понравился. Набрав в грудь побольше воздуха, и, самое главное, собравшись с мыслями, я выпалила:       — Он хотел тебя в шайку свою завербовать.        Я свела брови на переносице, сжав челюсти до скрежета зубов. Клокочущая ярость внутри забурлила с новой силой, пробуждая желание отыскать этого Константина и высказать всё прямо в лицо. Но я знала, что сделать подобное у меня духу бы не хватило, да и без толку. Перед ним я выгляжу как овца, которую собирались принести в жертву на Курбан-байрам: такая же беззащитная, наивная, может, даже глупая.       — Хотел, но не смог, — на эти слова я фыркнула, закатив глаза.       — Потому что я пришла. Ты мне должен был «спасибо» сказать, а не ругаться, понимаешь?       Брат тихо усмехнулся, взглянув на меня. Да, я была обижена на него, но любила, несмотря ни на что, потому что он — не просто родной человек по крови, он ценен для меня одним лишь существованием. Кто знает: если бы не Назар, смогла бы я стать той, кем являлась сейчас? По большому счёту это я должна была сказать ему спасибо, за всё хорошее.       За всё.

***

      Мы стали говорить обо всём, что нас тревожило. Напряжение изрядно спало, будто бы Константина не было в нашем доме, словно продолжали разговор с того места, с которого нас бесцеремонно прервали. Перво-наперво я решила спросить о той самой Надежде Галкиной. Спрашивала, как она там поживала, виделся ли он с ней после того, как вышел. Оказалось, она ему передачки постоянно носила, несмотря на то, что отец был против. Чем больше брат говорил об этой девушке, тем яснее понимала, что любовь до сих пор не угасла. После он стал рассказывать о днях, проведённых в Целинограде. Говорил, что морозы там лютые, но холод — не самое страшное, а вот ветер — да. Каждый из рассказов я слушала с интересом и чуть ли не с открытым ртом, не заметив, как стрелки на часах показали девять — время, когда мама должна была прийти со школы.       — Дай Аллах, съездим к тёте Рите на день рождения, тогда всё своими глазами увидишь, — пообещал брат, тепло улыбнувшись. Я кивнула кратко, помня, что обещания он всегда сдерживал, да и тётю я уже несколько лет как не видела.       Наш разговор вновь прервал скрип входной двери, однако на сей раз мы услышали тонкий голос матери.       — Кызым, я дома!       — Да, проходи! — я радостно крикнула в ответ, глядя на улыбающегося во весь рот Назара. Мама ждала этой встречи больше, чем я, надеясь на лучшее. И теперь, когда её сын вышел на волю, я не могла не сдержать волнения, охватившее всё тело. Я представить не могла, как она отреагирует, увидев перед собой старшего сына, и даже боялась, что от шока с ней может что-то случиться, но быстро отбросила дурную мысль, решив не омрачать столь важный момент. — Мы на кухне.       — Мы? Отец уже вернулся с рабо… — мама не успела договорить, застыв на пороге. Она выронила пакет, который держала в руке, и охнула, приоткрыв рот.       Взгляд её устремился на Назара, после — на меня. Видимо, она думала, что глаза её обманывали. Брат медленно встал с места и также медленно направился к маме, боясь спугнуть одним видом. Она же затряслась, словно осиновый лист, тяжело дыша. Грудь её то вздымалась, то опускалась от волнения. Мне показалось, что в этот миг мир перед мамиными глазами застыл, всё остальное оказалось таким бессмысленным, всякие дела были совершенно не важными.       Дрожащими руками она обхватила лицо сына, дёрнулась, видимо, испугавшись того, что человек, стоявший напротив, был осязаем. Больше не сомневаясь ни в чём, обняла его и, уткнувшись носом в грудь, глухо заплакала. Так, как плакала мать, ждавшая своё чадо столько лет — и пусть для кого-то пять лет было ничтожно жалким сроком, для матери это было вечностью или даже больше, чем вечность.       Я не могла с точностью понять, что именно она сейчас чувствовала, да и вряд ли смогла, но одно знала точно — она скучала. Тосковала, вспоминая его, не было ни единого дня, когда бы не говорила мне о нём. Много раз я слышала, как мама, читая намаз, просила защитить его, молила, чтобы справедливость восторжествовала. И Аллах её услышал.       Назар не сказал ни единого слова, а лишь обнимал за плечи, плотно прижимая к себе. Понимал, что слова здесь излишни, важны были только нежные, полные тепла прикосновения, распространявшиеся по всему телу, поцелуи, оставленные на виске, руках, которые убаюкивали его, когда он был не больше отцовского кулака. Я была практически уверена в том, что брат плакал вместе с мамой: тихо, пытаясь спрятать горькие слёзы.       — Хочешь… — проскулила мама, найдя в себе силы хоть что-то вымолвить. — Хочешь өчпочмак сделаю или баурсаки, как ты любишь, м?       — Хочу, әни. Я так соскучился по той еде, которую ты готовила, по тебе очень сильно соскучился.