fashion

             

I'm addicted to my passion,

and my passion is you.

Неделя моды в Париже — событие, которое собирает людей самых разных профессий, но все объединены общей страстью — модой и красотой. Порой удивительно, насколько просто находят общий язык инвесторы, чей основной род деятельности — наука и инженерия, — и известные на весь мир певцы и музыканты, слагающие оды о неразделённой любви и несправедливости жизни. Все грани стираются, воцаряется свобода искусства, и каждый чувствует себя услышанным и понятым. Модный показ одного из самых влиятельных и известных модных домов вот-вот начнётся. Люди прибывают, дорогие иномарки останавливаются возле красной дорожки, ведущей ко входу в павильон, возведённый специально для этого мероприятия — неприметный снаружи, но скрывающий удивительные интерьерные решения внутри. Феликс едет на модный показ. За его спиной — сотни подобных мероприятий и званых ужинов, десятки личных встреч с представителями модных домов; но ему всё ещё страшно, как в самый первый раз. Потому что на сегодняшнем показе впервые после долгого перерыва он встретит его — воплощение красоты и элегантности, причину трепета его сердца и предвкушения, влекущего за собой сладостное напряжение. Хван Хёнджина. Они познакомились на показе, также приуроченном к неделе моды, пару лет назад, и первое время кидали друг на друга осторожные взгляды. Феликс считал его противником, тем, кто отберёт у него все возможности показать себя, поэтому относился к нему с необычайной осторожностью. Впервые они заговорили спустя полгода, когда в этом появилась необходимость — совместная фотосессия для модного журнала, в концепцию которой идеально вписывались только они вдвоём. Именно на этой фотосессии между ними вспыхнула искра, которая повлекла за собой целый пожар, горящий по сей день. Вряд ли Феликс сможет забыть то, как самозабвенно Хван обсасывал его член, насаживаясь на него до самого основания. С этим блядским макияжем в голубых оттенках, с блёстками, шикарно подчёркивающими его карие глаза, волосами, уложенными в безобразной укладке, которая добавляла ему очарования. Феликс невольно мычит, закидывая голову назад. Та фотосессия разделила его жизнь на «до» и «после»: после неё он не мог понять, как можно было обходить Хвана стороной и отказываться от возможности узнать его ближе. Несмотря на то, что, на первый взгляд, он казался надменным и высокомерным, на деле Хёнджин был человеком, с которым комфортно проводить время вместе. Феликс увидел двоякость его характера во время закрытого предпоказа весенней коллекции одного именитого модельера спустя несколько месяцев после совместной фотосессии. Ситуация повторилась, роли поменялись: пока Феликс надрачивал ему, прижав к стенке и нашёптывая о том, как по-блядски хорошо сидел на нём облегающий комбинезон, Хёнджин жалобно поскуливал, послушно пытаясь заглушить собственные звуки, прижавшись губами к плечу Феликса и беспомощно цепляясь за край его укороченного жакета. Он оказался таким чувствительным, таким прекрасным, когда умолял позволить ему кончить. Он был совершенно обнажён перед Феликсом, хоть и был в одежде. После этого случая Феликс понял, что попал; что ему хочется больше, что ему нужно больше. Ему не хватило тех крупиц кожи, которых касались его ладони, не хватило его трогательных звуков и отчаянных жестов, не хватило его внимания и присутствия. Феликсу хотелось объять всю широту его души и тела, войти в омут его таинственной личности с головой и стать его полноценным обитателем. Поэтому он намеренно стал искать встречи с Хёнджином. Третья встреча, не менее роковая и значимая, произошла год назад, на кинопоказе его хорошего друга и талантливого режиссёра, Со Чанбина. Казалось бы, совершенно не связанное с миром моды мероприятие, но именно на нём Феликс и Хёнджин впервые нормально поговорили и узнали друг друга. Хван оказался поклонником творчества Чанбина, причем весьма преданным, отчего Феликс от всего сердца гордился своим другом. Так Феликс узнал, что Хёнджин обожает экспериментальное кино и искусство в любом его проявлении, пишет картины в свободное от работы время, занимается танцами и ненавидит баклажаны. Вспоминая перечень новой информации о своём объекте воздыхания, Феликс каждый раз прыскал: он поистине творческая личность, чьё сердце продолжало биться только благодаря искусству, но такой пустяк, как баклажаны, мог моментально остановить его. Уму непостижимо. Машина резко входит в поворот, из-за чего Феликс на мгновение возвращается в реальность. За окном проносятся аккуратные дома, типичные для центральных улиц Парижа, небольшие лавочки с сувенирами и фастфудом, уютно обставленные заведения и пекарни, от которых наверняка исходил аромат свежеиспечённых багетов и круассанов. Всё сливается в одно пятно, и Феликс вновь ускользает в череду тёплых воспоминаний. После кинопоказа прошло почти полгода, за которые они ни разу не виделись. Весь этот период Феликс регулярно проверял социальные сети на наличие новых фотографий и искреннее радовался, когда видел новые посты. Феликс безусловно и сам был занят, но по тому, сколько фотографий выкладывал Хёнджин, можно было сказать, что фотосессии у того были чуть ли не каждый день. Феликс с упованием рассматривал каждое фото, подмечал про себя особенные детали, которых с каждым разом становилось всё больше и больше: Хёнджин предпочитает расслабленность, любит необычные позы, не боится экспериментировать, завораживающе танцует и прекрасное рисует. Последние фотографии его рисунков особенно сильно запомнились Феликсу: образы не совсем отчётливые, но всё равно хорошо считываются смотрящим; они наполнены красным — цветом любви и страсти; в них преобладают размашистые, неровные линии, в которые явно вложено много чувств. Казалось, Феликс влюблялся в Хёнджина всё больше и больше лишь благодаря его чувственным рисункам и наброскам. И благодаря таким редким, но необычайно ценным видео с его танцами. Его движения, чувство музыки, полное погружение в танец — он был одним целым с тем, чем занимался, и это покоряло Феликса. Хёнджин вкладывал всего себя в свои увлечения и работу, и это восхищало Феликса. Он хотел его во всех отношениях и лелеял встречи с ним. Следующая встреча, четвёртая и такая долгожданная, произошла сразу после наступления нового года. Они совершенно случайно столкнулись на вечеринке генерального директора бренда, чей моделью являлся Феликс. Хёнджин был приглашён на неё в качестве посла своего модного дома и хорошего друга бренда. Феликс был приятно удивлен (хотя, это очень мягко сказано) и долгое время не мог поверить своим глазам; Хёнджин же лучезарно улыбался ему каждый раз, когда встречался с ним взглядом. Они долго не могли просто поговорить друг с другом, стоит ли говорить о том, могли ли они уединиться. Но в конце концов уединились. В ту ночь они впервые переспали. По телу Феликса бегут мурашки от одних только воспоминаний. Хёнджин был необычайно осторожен и внимателен, а сам он был до невозможности красив: Феликс помнит его наряд до самых мелких деталей. Самые обычные белые брюки и жилет, но из-за белых перчаток, в которых его руки выглядели необычайно благородно, он забывал как дышать. Утончённые золотые узоры, вышитые на каждой фаланге, золотые пуговицы на жилете, аксельбанты с причудливой вышивкой, с которых на его крепкие бицепсы спадали нити, с нанизанными на них бусинами драгоценных камней. Снимать это великолепие было поистине приятно: под ним скрывалась куда более изящная и настоящая красота. У Феликса рот наполняется слюной, когда он вспоминает, насколько игрив и нежен был Хёнджин. Как мягко его ладони огибали тело Феликса, с каким трепетом он целовал его губы, скулы, сияющие глиттером, ключицы, грудь, рёбра, бёдра, с каким нетерпением он снимал с него рубашку, вышитую серебристыми паетками и стягивал струящиеся шифоновые брюки. Как неторопливо он растягивал его, как его изучающий взгляд скользил по изгибам Феликса, фиксируя его самые чувствительные места. Феликсу жарко, когда он буквально чувствует воспоминание: чувственные толчки Хёнджина, его трепетные поцелуи по всему телу, томный шёпот, переплетающийся с низкими стонами; его рука на члене Феликса, доводящая его до сумасшествия; разрядка, вышибающая дух из обоих. Феликс сглатывает густую слюну и хлопает себя по щекам: они адски горячие и наверняка покрасневшие. В его голове нет ни одной приличной мысли, и всё, что ему хочется — развернуться и уехать справляться с одним большим недоразумением в лице самого себя. Он возбуждён, и у него есть считанные секунды на то, чтобы привести себя в порядок. Автомобиль уже подъезжает к ковровой дорожке, Феликс слышит вспышки камер и крики фанатов. Он выглядывает в затонированное окно и видит сотни пар глаз, направленных на него в машине. Воспоминание о том, где он находится и кем он является, возвращает ему рассудок и остужает разогревшееся нутро. Он проводит рукой по задней стороне шеи, второй — беспокойно проглаживает складки на брюках и делает глубокий вдох и выдох, наконец сбрасывая с себя лишние, не вовремя накатившие эмоции. Автомобиль останавливается. Дверь машины открывается, и он выходит, натянув классическую скромную улыбку, из-за которой вокруг глаз появляются едва заметные мимические морщинки. Вспышки камер, визги и крики фанатов, еле сдерживаемых ограждениями и охраной, восхищённые взгляды репортёров, завистливые — некоторых коллег, бесчисленные вопросы, обрушивающиеся на него от журналистов за ограждением — всё это для него — белый шум; то, к чему он привык за годы работы моделью и считает обычным и непримечательным. Феликс позирует фотографам, меняя позу каждые несколько щелчков камер, и наслаждается вниманием, прикованным к нему. Чёрное бархатное пальто длиной до колена, классические брюки, спадающие на такие же бархатные остроносые ботинки на невысоком каблуке. Атласная чёрная рубашка с глубоким вырезом, уходящим далеко вниз, поблёскивала за бортами пальто. Грузное жемчужное колье огибало его шею; серебристые цепи наслаивались, загибались в районе острых ключиц, ещё больше подчёркивая их. Несколько серебряных колец на пальцах не остались незамеченными: Феликс смахивал фантомные пряди со лба, умело демонстрируя украшения, поправлял манжеты на пальто с особой естественностью. Длинная серьга с чёрным пером тянулась вдоль длинной шеи и подчёркивала глубину цвета волос — каштановый с графитовым оттенком. Его веки нежно блестят серебристым шиммером, на губах сверкает сочный розоватый блеск, не тронутая косметическими средствами кожа сияет, отчего многочисленные веснушки тут же бросаются в глаза. Его внешность редкая, особенная; под стать суровому миру моды, в котором многое решает генетика. Феликс не сходил с обложек модных журналов, являлся постоянным гостем десятков мероприятий, постоянно был у всех на слуху. О нём невозможно молчать; забыть о нём — преступление, наказание за которое — осуждение. Феликс жемчужина, сокровище; алмаз идеальной формы, не требующий огранки, чтобы стать бриллиантом. На розовых губах Феликса появляется самоуверенная улыбка, и он идёт по красной дорожке, направляясь прямиком ко входу, у которого его уже ждёт менеджер. Вспышки, щелчки и крики сопровождают его подобно верным псам. Бордовая штора, отделяющая хаос улицы от умиротворения павильона, отодвигается в сторону, и Феликс погружается в приятную прохладу помещения. Сумрак окутывает его, позволяя расслабиться и вдохнуть полной грудью. Здесь пахло так, как должно пахнуть на модных показах: смесью дорогих парфюмов, пластиком и отдалённым ароматом цветов, украшающих зал. Перед ним — край стеклянного подиума, внутри которого — аквариум с живыми рыбами; над подиумом — конструкция из ламп и искусственных кораллов, угрожающе свисающая с потолка и слабо покачивающаяся из стороны в сторону. По сторонам от подиума рядами стояли стулья, тоже стеклянные и хрупкие. Феликс подходит к своему месту — на первом ряду посередине — и усаживается, закидывая ногу на ногу и складывая на них руки. Зрители лениво собираются, осматривая убранство павильона, до начала остаются считанные минуты. Феликс рассматривает людей, медленно перемещающихся по помещению, и ищет его. Парня, который не выходит из его головы с той самой фотосессии. Светловолосую короткостриженную макушку, неторопливо плывущую средь толпы. Задумчивое лицо с выразительными глазами, очаровательными родинками и пухлыми губами. Человека, с которым действительно интересно вести диалог, с которым хочется обсуждать и пустяки, и масштабные, глобальные проблемы; человека, беседа с которым была бы настоящим удовольствием, доводящим до искреннего восторга. Но никого похожего он не видит. Он переводит взгляд с людей на подиум, следит за золотыми рыбками, снующими мимо извивающихся водорослей, перескакивает взглядом на пузырьки, всплывающие наверх; лениво поворачивает голову в сторону выхода моделей, замечает копошение за кулисами и слабо улыбается. Спустя некоторое время его вырывает из транса коллега, давняя знакомая и нуна, которая помогла ему влиться в жестокий мир красоты, Им Наён. Она утаскивает его в светскую болтовню, помогая скоротать время и отвлечься от назойливого желания продолжать искать виновника неспокойного состояния. Во время их беседы ровная тихая музыка наполняет помещение — смешение звуков перкуссии и монотонного звучания тромбона. Казалось, что ещё немного и Феликс позорно заснёт, развалившись на хрупком стеклянном стуле рядом со старшей подругой, как вдруг звонкие высокие ноты, выдаваемые скрипкой, заставляют его повернуть голову в сторону подиума. И он видит его. Сидящего напротив, по другую сторону подиума, смотрящего на него внимательно и пристально. Хёнджин полностью скопировал его позу: нога закинута на ногу, руки скреплены в замок и зацеплены за колено, голова чуть наклонена вбок. Он в строгом костюме, ничем не примечательном на первый взгляд, но под застегнутым пиджаком, затянутом двумя кожаными ремнями на талии, нет ничего кроме чёрной сетки, соблазнительно прикрывающей медовую кожу и выразительные ключицы. Его взгляд скользит от ключиц выше, к глазам, и цепляются за голубые тени, которые отчётливо были видны даже в полумраке. Как же они ему к лицу. Уже привычная для Феликса небрежная укладка на осветлённых коротких волосах вынуждала его нежно улыбнуться: Хёнджин выглядел безумно очаровательно. На самом деле, эта стрижка когда-то здорово его поразила. Это было в их пятую встречу, впервые в Корее, а не за границей. То было пробуждение после праздников, возвращение в привычную стезю — конец января. Тогда они впервые встретились за пределами какого-либо мероприятия, их встреча была запланирована. Пусть и весьма спонтанно. Хёнджин написал Феликсу в Инстаграме с предложением пойти прогуляться после расписания Феликса; тот с радостью принял приглашение, пусть и был весьма удивлён внезапному сообщению: он был уверен, что Хёнджин не дома, что он на очередном показе или закрытом шоу. Феликс закончил с фотосессией поздно, около девяти или десяти вечера, поэтому когда он вышел из здания, он был здорово напуган, увидев высокую фигуру в безразмерном пуховике с капюшоном, которая задумчиво вырисовывала узоры носком ботинка. Завидев Феликса, фигура на секунду застыла, а затем потянулась к капюшону, снимая его. Перед Феликсом предстало знакомое лицо с широкой довольной улыбкой, с горящими радостью глазами. И высветленной копной короткостриженных волос. Феликс настолько не поверил своим глазам, что вплотную подошёл к Хёнджину и начал ворошить пряди, подмечая какими мягкими они были. Тот лишь продолжал мягко улыбаться и прикрывал глаза от удовольствия, когда Феликс смело массажировал кожу его головы. Вернувшись в реальность, Феликс сделал ему десятки комплиментов, которые отозвались благодарной улыбкой, прелестными ямочками, которые Феликс до этого момента никогда не замечал, и глазами-полумесяцами. Феликс мог поклясться, что видел, как пряно-розовая краска запятнала его щёки. Хотя, наверное, это было из-за мороза. Они бродили по тропам ближайшего парка, изредка присаживаясь на встречающиеся по пути лавочки: мороз подначивал их не останавливаться и гулять без остановки, оставляя вереницы следов на снегу и два кудрявых шлейфа тёплого воздуха, соскальзывающего с их губ. Они говорили и говорили много. Феликс не думал, что, получив внезапное сообщение в директе, узнает о том, что в родительском доме у Хёнджина есть собака, что он обожает смотреть на первый снег, есть снеки и пить кофе в умопомрачительных количествах; Феликс не думал узнать, что Хёнджин, несмотря на всю свою внешнюю аккуратность и идеальность, не заморачивается с порядком в собственной квартире; он не думал о том, что Хёнджин в выходной день может проспать более двенадцати часов, но и это он узнал. Хёнджин был как никогда разговорчив и с лёгкостью открывался Феликсу; по нему было видно, что ему комфортно, что он не стесняется его общества. Он был поистине красив, когда с восхищением рассказывал о таких крохотных, но таких важных для него вещах. А затем пошёл снег: мелкий, как пыль, но в свете фонарей — сияющие блёстки. Они осыпались на их головы и плечи, мягкими уколами касались их лиц. Хёнджин завороженно наблюдал за льдинками, его глаза сияли детским восторгом и искренней радостью. Он выглядел волшебно, осыпанный снежной стружкой и обнаживший свою хрупкую душу, чистую, нетронутую мировой эпидемией лицемерия. Феликс взял его за руки, робко и в какой-то степени боязливо: он боялся разрушить пузырь, в котором они оказались. Пузырь искренности, трепета и осторожной нежности. Хёнджин слабо сжал его пальцы своими и переплел их. Они стояли так долгие минуты, осматривая их скреплённые руки, постепенно краснея и греясь от тепла, которые они дарили друг другу. Всё это время Феликс смотрел Хёнджину в глаза, зависнув и оторвавшись от действительности; он понимает, что его поймали, и нервно облизывает губы, совсем не беспокоясь о помаде. Плечи Хёнджина вздрагивают — усмехается, — и он отворачивается в сторону кулис. Феликс сжимает пальцы на колене, пытаясь заглушить лёгкое негодование, и продолжает настойчиво смотреть на Хёнджина. На его невообразимо красивый профиль, контур которого подсвечивался нежно-голубым светом. На его широкие плечи, чуть сгорбившиеся из-за позы, в которой он сидел; эта особенность вызывала в Феликсе особый трепет, которого он не чувствовал ранее, и потому неловко промаргивается, сбрасывая наваждение. Он смотрит на то, как идеально на нём сидит костюм, как изящно вздёрнут носок его туфель, как играют блики софитов на его теле. Он вновь возвращается к его лицу и любуется подчёркнутыми голубым глазами, с интересом и нетерпением перескакивающими между кулисами, его губами, которые он продолжал беспокойно кусать, отчего те становились всё краснее и краснее. Феликс ничуть не стеснялся своего вызывающего поведения; наоборот — ему хотелось показать всем в этом помещении, что Хёнджин представляет для него особый интерес. Поэтому он игнорировал вопросительные взгляды и назойливые перешёптывания. Хёнджину идёт голубой цвет. Ему к лицу его нежность, спокойствие, размеренность. Феликс это понял ещё во время той роковой фотосессии и вновь познал верность своих доводов в их следующую, шестую, встречу. Она случилась на выставке в Стокгольме спустя месяц после их прогулки в снегопад. На крышах старых домов тогда лежал нетолстый слой подтаявшего снега, под ногами чавкала слякоть, а вечером, во время сумерек, небо было необычного пыльно-голубого цвета. Они не ожидали встретить друг друга там: Хёнджин был уверен, что Феликс не из тех, кто поедет в другой город ради абстрактных картин и замысловатых скульптур, а Феликс не считал себя лёгким на подъём человеком и был уверен, что откажется от предложения гендиректора съездить в короткую поездку в Швецию. Поэтому их удивлению, когда они столкнулись в музее Васа возле гордо возвышающегося военного корабля, не было предела. Они отправились на прогулку по смеркающемуся Стокгольму, объятые в приглушённый голубой, и Феликс не мог оторвать от Хёнджина взгляда. Он был словно из самого красивого романтического фильма: он радовался всему как ребёнок, с любопытством оглядывал сияющие витрины, с отчётливым швырканьем пробовал горячий шоколад, вёл Феликса туда, куда глядели его глаза. Так они дошли до его съёмной квартиры, условились приготовить вместе ужин и поесть, поговорив о работе и дальнейших планах. Феликс не мог поверить, что это всё происходило наяву. С Хёнджином было слишком тепло, слишком уютно, слишком хорошо. С ним хотелось делать всё что угодно, лишь бы продолжать слышать его искренний смех, видеть смешинки в его глазах и наблюдать за его очаровательной неуклюжестью. После ужина, узнав (и впоследствии успокоившись), что их ближайшее расписание совпадает, они переместились на диван в гостиной, на котором Феликс не сдержался и затянул Хёнджина в самый страстный поцелуй, на который он только был способен, а затем не выпускал его из объятий долгие часы. Пожалуй столько поцелуев, сколько он оставил на лице, шее, плечах и руках Хёнджина в тот тёплый мартовский вечер, он ещё ни разу в своей жизни не оставлял. Показ начался. Хёнджин с головой окунулся в него, как бы буквально это не звучало — вода в подиуме-аквариуме заволновалась, зарябила в лучах прожекторов. Его корпус поворачивался вслед за моделями, за которыми он следил, его брови сосредоточенно нахмурились, а голова в интересе наклонилась набок. Коллекция была посвящена морскому миру и его защите, поэтому неудивительно, что музыкальное сопровождение было наполнено приглушёнными звуками пузырьков, а цвета нарядов и света над подиумом напоминали о морском побережье и морских глубинах. Феликс ни на секунду не отрывал взгляда от Хёнджина. Он часто ловил себя на мысли, что он слишком навязчивый и невозможный, что он отнюдь не профессионал, коим его кличут, и что он слишком потерялся в омуте чувств и мыслей, который образовался из-за него. Ему было почти не жаль моделей, старательно демонстрирующих шедевры модельера, ему не было неудобно перед президентом модного дома, не было неудобно перед людьми вокруг и перед самим собой. Хотя должно было. Он не понимал, почему так. Или понимал. В седьмую встречу, крайнюю перед показом, на котором они сейчас находятся, случилось нечто, что… что окончательно привязало Феликса к Хёнджину. Это случилось буквально месяц назад при самых дурацких обстоятельствах: Хёнджин поздно ночью написал Феликсу с просьбой встретиться, пока тот от мучающей его бессонницы листал ленту и думал, думал, думал. Феликс сразу же согласился. Сухое, без всяких предисловий «давай встретимся, пожалуйста» до сих пор мельтешит у него перед глазами, как символ предвестника беды. Так быстро он ещё никогда не собирался. Хёнджин встретил Феликса у его дома, прежде спросив адрес — факт того, что тот ещё до сообщения бродил по улицам в одиночку, ещё больше напугал и даже заставил злиться. Однако состояние Хёнджина не позволило ему высказаться; лишь терпеливо выслушать, душа в себе противную нервозность. Хёнджин в очередной раз обжёгся: друг, которому он доверял, как и многие другие, видел в нём лишь украшение, возможность самоутвердиться. Он заплаканный, поникший, ссутулившийся — Феликс никогда не видел его таким. Они вместе прогуливались по городу в тишине, лишь их мизинцы соприкасались, напоминая о том, что они были вместе. Хёнджин следовал за ним по пятам подобно хвостику, не волнуясь о том, куда в итоге его приведут. Его состояние удручало; Феликсу так хотелось обнять его, сказать ему, что он не стоит всех этих людей вместе взятых, что его не заслуживает весь мир. Феликс был выть готов от беспомощности, потому что Хёнджин не переставая шмыгал носом, смотрел только под ноги, боясь поднять голову, и не решался говорить больше. Феликсу хотелось найти каждого, кто причинял Хёнджину боль, и дать им по заслугам; он хотел подарить Хёнджину всё, а самое главное — любовь. Ноги сами собой привели домой — Феликс пригласил Хёнджина и сделал то, что, он надеялся, помогло бы ему взбодриться: напоил его чаем и угостил брауни, которые он весьма кстати захотел приготовить вечером. Хван тихо наблюдал за тем, как Феликс суетился на кухне, и выдал то, чего не ожидал, наверное, и он сам. Просьба застала Феликса врасплох: Хёнджин был разбит. Разве мог он думать о таком? Действительно ли он хотел этого? Или в этом он видел возможность отвлечься от боли, объявшей всё его естество? Однако то, как он смотрел на Феликса, как он подмечал каждое его движение, пока тот готовил чай, как он разговаривал с ним, развеивало сомнения. Может, всё-таки между ними было нечто большее, чем просто влечение? Хёнджин действительно был готов довериться ему и отдать себя в бережные руки Феликса, послушно следовать его мягким командам и оказаться в позиции принимающего. Феликс прижался к нему, сидящему на стуле за кухонным столом, с поцелуем. С поцелуем со вкусом брауни, слёз и крепкого чая, от которого скулы сводило. Хёнджин положил руки на талию, сминал её от переизбытка чувств, когда Феликс проник языком в его рот, и зарылся в его коротких волосах, слегка оттягивая. Как же они прекрасны. Они целовались недолго: каждое движение губ распаляло их, разжигало желание, скоблящееся в паху, затуманивало разум. Не разрывая поцелуй, Феликс снял с Хёнджина рубашку, ладонями исследовал пространство груди, намеренно царапая соски ногтями; он поглощал каждый тихий стон, слетающий с пухлых влажных губ Хёнджина, с упоением посасывал их и покусывал. Хёнджин умолял; умолял поторопиться и доставить ему удовольствие. И дальше всё покрыто сладостной дымкой. Они переместились в спальню, Феликс мягко уложил Хёнджина на постель. Он помнит его стеклянные глаза, в которых были и мольба о большем, и благодарность за уже происходящее. Да и весь он был неприлично красив в тот момент. Невольно перед глазами Феликса предстают его необычайно плавные и нежные изгибы, подобные его хрупкой натуре; его хотелось любить и ласкать до сладкой дрожи. Поэтому Феликс был медленен, последователен, не поддавался мольбам Хёнджина. Он аккуратно оглаживал его нагие бёдра, тазовые косточки, коленные чашечки, пока тот извивался под ненавязчивыми и безобидными касаниями, сжимая простыни в кулаках и закидывая назад голову. Феликс не торопясь проводил ладонью по его истекающему смазкой члену, смазанными в предэякуляте пальцами касался трепещущего колечка мышц, медленно водил по нему, распределяя смазку, и так же медленно вводил пальцы, вырывая из Хёнджина трогательный всхлип. Феликс целовал его, проглатывая каждый тяжёлый вздох, каждый волнительный стон, и проталкивался пальцами до конца, пока вторая рука оборачивалась вокруг члена и водила по нему в такт медленным толчкам. Хёнджин хмурился, впивался длинными пальцами в плечи Феликса, выгибался в спине — он выглядел как чёртово произведение искусства. Хёнджин издавал невообразимые звуки, от которых всё хотелось бросить и наконец довести себя до пика. Феликс аккуратно, почти изучающе раскрывал пальцы ножницами и услышал звук, из-за которого ему почти сорвало тормоза: всхлип, переходящий в стон, клокочущий где-то в глубине грудной клетки. Феликс целовал его грудь, облизывал соски, слыша шипение, и нашёптывал ему наверняка полную ерунду, но она успокаивала и расслабляла: «ты отлично справляешься», «ты так хорош для меня», «какой ты красивый». Очередной толчок заставил тело Хёнджина вздрогнуть и чуть ли не подпрыгнуть — нашёл. Феликс продолжал мучить его, направляя толчки пальцами точно в то место, и остановился лишь тогда, когда бёдра Хёнджина начали неистово дрожать, а сам он схватился обеими руками за запястье Феликса, останавливая его и смотря на него с немой просьбой. Феликс поцеловал его в уголок губ, щедро сплюнул на ладонь, пару раз провёл ею по члену и приставил головку ко входу. Феликс помнит его пустой из-за возбуждения взгляд, встретившись с которым, он отпустил себя и наконец толкнулся бёдрами вперёд, постепенно заполняя его. Протяжные стоны Хёнджина, цепкие пальцы, хватающиеся за бицепсы, брови, сведённые на переносице. Феликс двигался медленно, не торопясь, и из-за этого Хёнджин сходил с ума. Они были готовы раствориться в чувствах, объявших их, вцепиться в друг друга и никогда не отпускать. Феликс был слишком нежен, слишком аккуратен, слишком внимателен; он не позволял Хёнджину отвлекаться — он вырвал его из пучины мыслей и окунул в сладостный омут, полный тепла и любви. Он будто ощутил разом всё, чего ему так долго не хватало; чего его лишало лицемерное общество. После они тихо лежали в постели, удовлетворённые и сонные; Феликс перебирал пряди волос Хёнджина и прислушивался к его ровному и спокойному дыханию — он дремал, сладко и крепко, обвившись вокруг тела Феликса и уткнувшись лицом ему в грудь. Точно туда, где отбивало нежный ритм, подобный колыбельной, пылкое сердце. Перед глазами Феликса замельтешили яркие пятна: по подиуму проходили модели в ярких строгих костюмах с замысловатыми аксессуарами и замудрёной обувью; но всё это было сродни цветным размазанным кляксам — он не запомнил ни одного образа. Зато запомнил, с каким восхищением Хёнджин рассматривал моделей, изучал одежду со свойственной ему дотошностью, возбуждённо кивал в знак одобрения. Феликс утонул в своей собственной морской глубине, такой красивой, таинственной и необычной. Ушёл на мягкое песчаное дно, нагретое солнцем; ему должно быть страшно, но на деле это чувство кажется самым безопасным. Впервые за два года романтической аферы он чувствует что-то настолько глубокое и сложное, настолько противоречивое, но безусловно ему необходимое. Впервые он всерьёз задумывается о том, что действительно хотел бы быть с Хёнджином. Быть в смысле помогать, поддерживать, любить; согревать, успокаивать, веселить. Разговаривать с ним обо всём без перерыва и наслаждаться комфортным молчанием. Эти мысли, подобно рыбкам в аквариуме под подиумом, сновали в его голове, добирались до самого желудка и щекотали изнутри, вызывая непреодолимое желание воплотить задумки в жизни. Лишь тогда, когда вереница моделей даёт заключительный круг по подиуму, Феликс возвращается в реальность и понимает, что они смотрят друг другу точно в глаза. Сквозь пышные подолы цветных платьев, головные уборы наподобие кораллов из папье-маше, через высокие воротники-стойки из шершавой ткани, он видит этот взгляд, этот блеск в глазах, эту безмолвную просьбу. Взгляд Хёнджина острый, будто прокалывающий костюмы иглой, будто прорезающийся сквозь складки ткани; Феликс расслабленно откидывается на стуле, поддерживая зрительный контакт, и расплывается в улыбке. В очень многозначительной улыбке. Он мог поклясться, что видел, как Хёнджин раздражённо закатил глаза, но тут же отдёрнул себя, дабы это осталось не замеченным для других. Милый. Официальная часть показа подходила к концу: дизайнер проходит по подиуму, поражаясь рыбкам, раступающимся под его ногами, машет руками зрителям, перекидывается парой слов с коллегами и знакомыми. Модели обмениваются благодарностями, пожимают руки, позируют для фотографий. Феликс наблюдает всё это лишь потому, что видит, с какой теплотой и гордостью Хван смотрит на них. В отличие от Феликса он не позволяет себе отвлечься; он настоящий профессионал и знаток своего дела. Он невозмутим, не подвержен выпадам со стороны Феликса, но при этом уделяет ему достаточно внимания, чтобы заставить его изнывать ещё больше. Благородное хладнокровие, выражающееся в сдержанной улыбке, в нечитаемом, но пронзительном взгляде, в расслабленной, но изящной позировке. Феликс невольно кусает нижнюю губу и шумно вздыхает; но его не слышно из-за внезапно вставших со своих мест людей: разговоры наполнили помещение, разразили напряжение, создавшееся во время показа, гости позволили себе расслабиться, отчего были слышны смех и громкие возгласы. Феликс продолжает сидеть, даже когда замечает, что Хёнджин, как и все остальные, покидает своё место для исполнения формальностей. На секунду Феликс задумался, не забыли ли люди вокруг, что он здесь, поскольку никто не мешал ему плавать в пучине собственных мыслей. Однако через некоторое время и ему пришлось последовать примеру Хёнджина и поддержать несколько бесед. Стоит ли говорить, что всё время, что он уделял другим людям, он так или иначе искал глазами его? Жаждал того, чтобы и он бросал в его сторону короткие взгляды? Предвкушал то, как после всех формальностей они столкнутся лицом к лицу? Конечно нет. Всё и так очевидно. Пока очередной гость, с которым он вёл разговор, восхищался необычным мышлением модельера, Феликс самозабвенно рассматривал Хёнджина. До боли красивого, грациозного, со всей серьёзностью относящегося к своим обязанностям. Его пальцы изящно держали ножку хрупкого бокала, в котором плескалось пузыристое шампанское; он активно поддерживал диалог, одобрительно кивал и мягко улыбался, окружая собеседника спокойствием и доброжелательностью. Одна нога, по обычаю, чуть согнута в колене, позволяя принять расслабленную позу, в которой он выглядел привлекательно ленивым. Указательный палец второй руки водил по стеклу бокала, кружил по каёмке, постукивал по ней. — Думаю, слухи о том, что две знаменитые модели совсем скоро объявят об отношениях, совсем не слухи, — внезапно подошедший со спины коллега, Бомгю, улыбается одними уголками губ и по-лисьи посматривает на Феликса из-под ресниц. Его словно встряхнули за грудки. Феликс резко поворачивается в сторону говорящего, нацепляя невозмутимое выражение лица, однако по панике, очевидно заметной в глазах, понятно, что Бомгю не ошибся. Тот снисходительно улыбается и подходит к Феликсу ближе, чуть наклоняясь к его лицу; так, чтобы была возможность тихо сказать следующие слова: — В этом нет ничего зазорного. Вся индустрия ждёт этого, — прочие голоса приглушились, как под водой; Феликс полностью сосредоточен на тихом голосе Бомгю. — И не секрет, что ты очень нравишься Хёнджину. Он постоянно смотрит на тебя так, как не смотрит на других. И в качестве подтверждения кивает в сторону подиума, где за постаментом-аквариумом стоял, сложив одну руку на груди и вытянув вторую с бокалом, Хёнджин. Который смотрел на двух сплетничающих парней с лёгкой усмешкой, едва ли заметной в полумраке помещения. — По-обычному смотрит. Не обнадёживай, — Феликс качает головой, грустно посмеиваясь. Страсть между ними? Определённо есть. Похоть? Тоже в достатке. А крепкие и верные чувства, которые бы положили начало серьёзной связи, есть только у Феликса. Хотя он не знает наверняка: они никогда не говорили о том, что между ними происходит. Сперва это устраивало Феликса. Соревнующиеся на глазах у всей индустрии; сплетающиеся воедино наедине друг с другом. Ему нравился факт наличия такого интимного секрета между ними; ему нравилось, как таинственно и спонтанно проходили их каждые встречи. Но со временем он всё больше и больше стал понимать, что ему не нравится просыпаться в постели одному, окутанному в липкое уныние. Ему не нравится проводить время в одиночестве. Ему хочется быть с ним, разделять с ним каждое событие своей жизни, вместе с ним пропускать через себя невзгоды и радости. Связь, которая должна была остаться редкими интригами, переросла во что-то большее. И теперь Феликс пожинает плоды своей обнадёженности и наивности. Бомгю вздыхает, замечая перемены в настроении коллеги, и слегка сжимает его плечо ладонью. — Тебе следует поговорить с ним. Феликс молчит, кидая очередной взгляд в сторону, где стоял Хёнджин, но не находит его. — Это тяжело. — Знаю. Но оно того стоит. Короткая пауза. — Если всё будет удачно. — Всё будет удачно, Феликс, — Бомгю ловит его взгляд и что-то настойчиво высматривает в его глазах. Настойчиво настолько, что становится неудобно за свою неуверенность. — Не сомневайся в себе. И не сомневайся в том, что твои чувства взаимны. Феликс улыбается, но не радостно, а даже раздражённо, нервно, озабоченно. — Откуда тебе знать? — Он сам мне сказал. И, подмигнув, направляется в сторону фуршета. Сам сказал? Всё это похоже на пункты одного плана — плана по сведению Феликса и Хёнджина. Приложил ли к этому плану руку сам Хёнджин или нет — актуальный вопрос, однако, в любом случае, теперь Феликсу в разы волнительнее и страшнее. Он не может найти Хёнджина, в его голове появилось ещё больше жужжащих мыслей, а в желудке мрачно урчит. Ещё немного и Феликс взорвётся подобно шарику с водой и оставит за собой лужу сомнений, горестей и нереализованных надежд. На фуршете представлена уйма крохотных, но очень красивых закусок. Неудивительно, что в основном были тарталетки с икрой, шашлычки из креветок, запечённые кальмары, тонко нарезанная красная рыба и прочие вкусности, из-за которых рот наполнялся слюной, а на языке ощущался фантомный солёный вкус. Феликс подхватывает с подноса вытянутый бокал, берёт шпашку, с нанизанными на неё креветками, и грустно наслаждается едой. На вкус — восхитительно, чего и следовало ожидать от показа одного из самых влиятельных домов. Шампанское изумительное; его пузырьки приятно лопаются во рту, покалывают на языке, слегка царапают глотку. За исключением непоняток в личной жизни всё было поистине чудесно. Но Феликс всё равно в который раз тяжело вздыхает и делает очередной глоток прохладного шампанского, который был больше предыдущих, отчего его голова явно потяжелеет через короткие несколько минут. — Тот лазурно-синий костюм превосходно смотрелся бы на тебе. Над самым ухом, невообразимо близко. Феликс подскакивает, едва удерживая бокал в руках, и поворачивается к виновнику испуга: Хёнджин улыбается призрачной улыбкой, его глаза тёмные-тёмные, но такие блестящие и притягательные... — Какой костюм? Хёнджин расплывается в широкой улыбке и выхватывает из рук Феликса бокал, поднося его ко рту, делая неторопливый глоток и отставляя его в сторону. — Так и знал, что на показ ты не обращал никакого внимания, — и облизывает смоченные алкоголем губы, открыто рассматривая парня перед собой. Феликс краснеет, наблюдает, не противясь, за шоу, представшим перед ним: очерчивает взглядом пухлые губы, ловит блеск кончика языка, на мгновение появившегося меж губ, окидывает взглядом всё его тело, подмечая уверенность его позы: всё та же типичная и комфортная для него, открытая и располагающая. Однако было в ней что-то кричащее, было в неё заложено гораздо бо́льшее значение, чем казалось на первый взгляд: желание скрыться ото всех, уединиться, накрыть собою Феликса. Феликс сглатывает, его веки устало трепещут, и он переводит взгляд в сторону сосредоточения гостей. — Я смотрел, — тихо говорит он, защищаясь. — Просто кое-кто постоянно отвлекал меня. — О, — смешок, — хочешь сказать, я виноват? Феликс поворачивает голову обратно, чуть выпячивает нижнюю губу, как делает всегда, когда тщательно раздумывает, и смотрит куда-то за Хёнджина. — Отчасти. — Я ведь не заставлял тебя смотреть на меня. — Не заставлял, — соглашается, кротко улыбнувшись, — но явно хотел этого. — Это ни для кого не секрет. Феликс наклоняет голову набок, опираясь бедром о фуршетный стол, потому что ему казалось, что в любой момент он может потерять самообладание и как итог — равновесие. Он поднимает взгляд на лицо Хёнджина и наблюдает абсолютно серьёзное выражение. — Ни для кого не секрет? — Думаешь, люди настолько невнимательны, чтобы не заметить, как ты в открытую на меня пялишься? Причём не просто пялишься, а с интересом. С очень... романтическим интересом. А я охотно отвечаю на него. Что-то внутри Феликса оборвалось. Он стоит, не двигаясь, не может оторвать взгляда от почти чёрных глаз Хёнджина, в которых плясали черти, и слышит, как гулко стучит его сердце. — Ты... Ты думаешь, между нами действительно есть что-то?.. Очередная улыбка, но теперь мрачная, вызывающая, пускающая по коже Феликса мурашки. — Давно, Феликс. И, мне кажется, что нам пора поговорить об этом. Хёнджин шумно выдыхает, словно подготавливая себя к самому сложному событию в жизни, делает шаг ближе и наклоняется над ухом Феликса, почти невесомо дотрагиваясь рукой до его бедра, прижатого к столу и сокрытого от глаз других. — Поехали ко мне? — К тебе? Хёнджин утвердительно мычит, бесстыдно прижимаясь ближе к Феликсу. — Я переехал сюда уже как две недели, — его губы проходятся по ушной раковине, и Феликс, заметно напрягшись, кладёт ладонь на торс Хёнджина и пытается оттолкнуть его: не при всех же. Хёнджин не поддаётся. — Квартира в самом сердце Парижа, с видом на Сену; ты однажды обмолвился, что хотел бы просыпаться каждое утро в подобном месте. Феликс застывает, чувствует, как внутри разливается тёплое чувство, превращающее его в мягкую глину; Хёнджин свободной рукой накрывает его ладонь, лежащую на его груди, слегка сжимает её, отчего Феликсу хочется жалобно захныкать, и трётся щекой о его щёку. Он не узнавал свой собственный голос в этот момент. Он звучал поражённо, так, словно он проиграл; тихо и хрипло. — П-поехали.

***

В этот раз всё было совсем по-другому. Квартира на последнем этаже многоэтажного дома старой застройки, с несколькими балконами, большими окнами длиной от потолка до пола и уютным убранством. Стоило Феликсу пересечь порог квартиры, как из его глаз посыпались искры — сияющие кометы, текущие по щекам, окроплённым веснушками-звёздами. Мысль о том, что Хёнджин покупал квартиру, думая о нём, поразила его до глубины души и не оставляла ни одной рациональной мысли в голове. Хёнджин, заметив, как Феликс расчувствовался, поспешил закрыть дверь и обхватил его лицо руками, большими пальцами стирая влажные дорожки. Его улыбка такая ласковая… А в тёмных-тёмных глазах кружат такие красивые галактики… Феликс оборачивает прохладные ладони вокруг его шеи и, не теряя больше ни секунды, прижимается к его блестящим алым губам, целуя так, словно они — пиала с колодезной водой, а он — страдающий от жажды путник. Поцелуй наполнен нежностью, стремительно перерастающей в нечто тяжёлое, томное, тягучее. В комнате становится жарко, светлая кожа щёк покрывается малиновым румянцем. Голова кружится, ноги кажутся ватными, едва ли способными удержать вес потяжелевшего тела; крупица алкоголя в организме замутнила зрение и усилила все чувства в разы. Хёнджин углубляет поцелуй, проводит языком по нижней губе Феликса, вырывая из того нетерпеливый вздох. Он перемещает одну руку с щеки на талию, крепко сжимая её пальцами и вырывая более нуждающиеся звуки из другого. Хван пускает язык в его рот, проводит им по зубам и дёснам и ласкает чужой, закручиваясь с ним в горячем вихре. Феликс тает: его руки дрожат, скользят по плечам, слабо их сжимают; коленки предательски подгибаются и норовят перестать его держать вовсе. Он хнычет в поцелуй, чувствуя, как внутри него начинается огненная буря, и толкается бёдрами вперёд, встречаясь с чужими. В комнате раздаются стоны в унисон. Стон Феликса перерастает в рык, когда Хёнджин с размаху впечатывает его в стену. Они целуются, не отрываясь, и делают это настолько грязно, что в уголках губ блестит слюна, а губы жжёт от настойчивости. Руки Хёнджина скользят по его бокам, сокрытым плотной тканью бархатного пальто, и он, заметно раздражаясь, дёргает за борты одежды. Поцелуй разрывается с разочарованным вздохом, оба жадно втягивают воздух, пока Хёнджин расправляется с успевшим надоесть пальто. Он отбрасывает его и удовлетворённо вздыхает, скользя взглядом по глубокому вырезу, тонкой шее и острым ключицам. Феликс ахает от неожиданности, когда Хёнджин прижимается к изгибу шеи и плеча, влажно зацеловывает его, путаясь в металле цепей и перламутр жемчужин, и с упованием сжимает пальцы на его талии. Глаза Феликса закатываются, руки зарываются в обожаемых ими коротких волосах, голова наклоняется набок, открывая больше пространства для меток. И Хёнджин использует его, поднимаясь вдоль шеи выше, доходя за ухо, целуя под подбородком. Ощущений целое море, и Феликс добровольно тонет в нём, впуская в себя соль морской воды, обжигающую его внутренности. Хёнджин быстро расправляется с пуговицами на шёлковой рубашке и пробирается под неё руками, обжигая кожу холодом ладоней. Феликс шипит, закидывает голову, ударяясь затылком о стену и прижимая к шее Хёнджина, продолжающего ласкать её. Перед глазами белые вспышки, бледные росчерки звёзд; живот вздрагивает при каждом касании прохладных рук, грудь тяжело вздымается, когда ладони движутся прямиком к ней, он хрипит, когда пальцы смыкаются на сосках, и подаётся бёдрами вперёд. — Ты так неописуемо красив. Слова приторной патокой заполняют его ушные раковины, ласкают слух; они распаляют его, раскрывают ещё больше, делают смелее. Хёнджин отрывается от шеи, оглядывает её, с блеском в глазах любуясь оставленными пятнами. Он выглядит потерянным в своих чувствах, тоже затопленный кубометрами обожания, страсти, влечения. Он завороженно водит ладонями по его торсу, очерчивает линии преса, выступы рёбер, ощупывает скудную мягкость живота; казалось, он хотел погрузиться в этот омут ещё больше. Их губы вновь встречаются. Ещё более горячо, более настойчиво. Феликс опускает руки на плечи и давит на них, вынуждая Хёнджина опешить и ослабить давление своего тела — Феликс меняет их местами, и теперь он наваливается на Хёнджина и дёргает за ремни на его талии. — Знал бы ты, как сильно мне хотелось сорвать их с тебя, — он судорожно ослабляет их, снимает дрожащими руками; один ремень он откидывает в сторону, второй — оставляет в руке. — Так хотел раскрыть пиджак и увидеть, что под ним. И он, торопясь, снимает его, демонстрируя чёрную мелкую сетку, обтягивающую руки, всё туловище от ключиц вплоть до пояса брюк. Он немеет, взгляд его зажигается ещё больше; руки скользят по мягкому материалу, щипают его, проверяя на прочность. Он наблюдает за тем, как изящно вздымается грудная клетка Хёнджина, как красиво натягивается мерцающая в слабом свете прихожей ткань; ему одновременно и хочется, и не хочется снимать это. Его глаза щиплют слёзы. — Доволен увиденным? — Хёнджин спокоен, недвижим, позволяет Феликсу водить ладонями по всему его телу: мягкие текучие касания по шее и плечам, скользкие — по предплечьям и пальцам, уверенные — по груди, животу, невзначай забегающие на спину. — Безумно, — Феликс прижимается щекой к его груди, ластится подобно коту, пока его ладони греют ему поясницу и сползают ниже, под пояс брюк. — Ты бесподобен. Хёнджин кротко улыбается, зарывается пальцами в чёрные перья волос Феликса и вздрагивает от ненавязчивых прикосновений прохладных пальцев на его коже. — Ты тоже невероятен. Феликс мурчит, мажет губами по ложбинке меж грудных мышц, скользит ладонями вдоль пояса, останавливаясь на замке. — Я так хочу тебя, — из-за томного шёпота, обжигающего кожу рёбер, вставали волосы дыбом и ныло в паху. — Так бери меня, — Хёнджин оттягивает пряди на голове Феликса и слышит шумный выдох. — Я перед тобой, весь твой. В прихожей раздаётся скулёж, сквозящий нетерпением и отчаянием. Феликс оставляет ещё несколько поцелуев под грудью, на рёбрах, его губы дрожат от контакта с ребристой сеткой: они покалывают, почти горят, и это неописуемо. Его ладони любовно оглаживают бока, массируют поясницу, ласкают низ живота, перетянутый поясом брюк. Феликс нехотя отрывается от горячего туловища, выпрямляется и прижимается к губам терпеливо ожидающего Хёнджина с нежным, сахарным поцелуем, подобно сладкой карамельке, тающей на языке и губах. Феликс берёт его за руки, отходя на некоторое расстояние, и Хёнджин считывает его немую просьбу и ведёт их в спальню. Феликс однозначно был не в том состоянии и не в том моменте, чтобы по достоинству оценить интерьер в комнате, но даже так он подметил то, насколько светло, свежо и свободно в ней было. Он тянет на себя Хёнджина, сажает его на кровать и толкает в грудь — тот со вздохом падает на спину и отползает к спинке. Положив ремешок на край кровати рядом с собой, Феликс находит глаза Хёнджина, тёмные, наблюдающие, блестящие похотью, и, не разрывая взгляда, стягивает с себя одежду, оставаясь лишь в нижнем белье, с массивным колье из жемчуга и цепочек и с серёжкой-пером, покачивающейся от каждого вдоха и выдоха. Хёнджин сглатывает — его адамово яблоко подпрыгивает, — и он бросает вызов. — Свяжешь меня? Взгляд Феликса сверкает огнём, опасным и жадным. — Наблюдательно с твоей стороны, — Феликс хмыкает, подхватывает ремешок и ползёт по постели к Хёнджину, намеренно касаясь его всё ещё покрытого одеждой тела. Он усаживается на его животе и выглядит чертовски возбуждающе, сидя верхом и вот так сжимая туловище голыми бёдрами. — Я давно хотел попробовать подобное. Губы Хёнджина приоткрываются, такие пухлые и манящие, доводящие до исступления каждый раз. Феликс не сопротивляется, наклоняется и целует, целует с напором, с голодом, который ни с чем не сравнится, с упоением и собственническим чувством. Ладони Хёнджина чудесным образом оказываются на его ягодицах, мнут их, разводят в стороны, пробираются прозорливыми пальцами под кромку белья. Феликс не сдерживает смешка в губы. Он хватает ладони и сводит вместе над головой Хёнджина, смущённо наблюдая за тем, как его маленькая рука едва ли способна схватить сразу два запястья. Хёнджин прослеживает за его взглядом, изучающе осматривает его лицо и очаровательно улыбается. Улыбка становится шире, когда он чувствует кожу ремня вокруг запястий, его глаза превращаются в узкие щёлочки, в которых плещутся черти и сгущается чистая похоть. Ремень затягивается, Хёнджин дёргает руками на пробу и слегка посмеивается. — Теперь ты можешь сделать со мной всё что угодно, — голос Хёнджина низкий, он почти хрипит от возбуждения. — Тебя это так заводит? Быть обездвиженным? — Только если я с тобой. — Я даже думать не хочу о том, что ты мог бы оказаться в подобном положении с кем-то другим, — Феликс наклоняется к его уху. — Держу пари, ты думал об этом до этого и представлял именно меня. Я прав? До уха Феликса доносится слабый вздох. — Абсолютно прав. Феликс улыбается напротив уха и ведёт дорожку от него к шее, осыпая её нескончаемыми поцелуями, спускается всё ниже и ниже, минуя грудную клетку, живот и доходя до пояса брюк. Феликс, раздражённый, излишне резко и быстро расстёгивает их и снимает, отбрасывая в сторону. Теперь Хёнджина скрывают лишь бельё, под которым проглядывается выразительный бугорок, вызывающий прилив слюны во рту, и сетка, подчёркивающая все его изгибы, тем самым бесцеремонно сводя с ума. Феликс не хотел терпеть, не хотел устраивать долгие прелюдии, которые растомили бы их обоих до предела и лишили того острого удовольствия, от которого сводит пальцы на ногах. Потому он наклоняется, накрывает основание его члена тёплыми губами, скользит ими до самой головки и целует на вершине, а затем срывает и бельё. — Смазка? — В тумбочке. Феликс вновь ползёт, его ладони и колени утопают в складках мягкого одеяла. Ящик шелестит шарнирами, показывается флакон смазки, и Феликс хватает его. Нетерпеливые движения рук, снимающих собственное бельё и откидывающих его в сторону, и Феликс вновь седлает Хёнджина. — Я уже и забыл, каким нетерпеливым ты становишься, когда возбуждён, — Хёнджина почти не слышно: тот растворился в простынях, разомлел от положения, в котором оказался, глаз не отрывал от Феликса. Такого красивого и прекрасного, с бренчащими цепями на шее, с изящным пером, свисающим с аккуратного уха, с мутными от возбуждения глазами и суетливо открывающими флакон смазки пальцами. — Говоришь так, будто бы мы не виделись целую вечность. — А разве это не так? Феликс выливает смазку на пальцы, торопливо растирает её, разогревая, и заводит руку за спину. Брови Хёнджина подпрыгивают наверх, и Феликс воздушно смеётся. — Думал, что если связали, то и делать ничего не придётся? — Хёнджин прыскает, а взгляд его темнеет ещё на несколько оттенков, почти поглощает Феликса своей таинственностью. — Отчасти. Но так мне нравится даже больше. Феликс чувствует прилив тепла в паху: голос Хёнджина медовый, тягучий, пленящий. Одновременно с тем, как возбуждение назойливо закручивается в его нутре, он вводит в себя палец. Всё его тело напрягается от вторжения, веки крепко жмурятся, и Феликс на мгновение жалеет, что связал Хёнджина: сейчас бы его ладони легли на бёдра, успокаивающе поглаживали бы, а затем сменили бы его маленькие пальцы, и он бы растекся прямо на нём. Но он настроен устроить ему представление, так что сдаваться он отказывается. Он старательно двигает пальцем, раскрывая отвыкшие от давления стенки, добавляет второй, когда понимает, что одного недостаточно. Неуверенно разводит их ножницами, чувствуя островатое растяжение, и скулит, закинув назад голову. Хёнджин смотрит, не отрываясь. Связанные кисти покоятся над головой, пока его зрачки беспокойно бегают по всему телу Феликса, подмечая сокращение каждой мышцы; замечая, как нежно трепещут его ресницы и время от времени морщится нос; упиваясь им: его видом, его звуками, его запахом, стремительно наполнившим комнату. Она всё это время пахла ремонтом и пустотой, а теперь пахнет теплом и тонким, чуть сладковатым ароматом мускуса. Он был красив, когда, закинув голову вперёд, пытался сдуть с лица непослушные пряди; он был нереален, когда его тело омыло волной наслаждения из-за касания по простате; то, как он тонул в крохотном удовольствии, седлая бёдра Хёнджина, было чем-то поистине правильным. Феликс тяжело дышит, когда упирается обеими руками в грудь Хёнджина. Он сидит так несколько секунд, переводит дыхание, удивляясь, насколько сильные ощущения захлестнули его в этот раз. В голове сиреной звенело желание большего, а под кожей циркулировала чуть ли не лава. Как хорошо всё-таки, что руки Хёнджина связаны: он уверен, что из-за них он бы ещё в самом начале дошёл до исступления. Хотя взгляд, его тёмный, жадный взгляд, который на коже ощущался словно порыв тёплого ветра вечером знойного дня, словно сотни иголок, с нежностью укалывающих кожу. От взгляда было даже хуже. — Ты меня сейчас съешь глазами. — Я готов буквально съесть тебя. Феликс прыскает. — Ты звучишь ужасно. Тебе такое не подходит. Брови Хёнджина подлетают вверх, и он усмехается, беспокойно вошкаясь. — И что же мне подходит? — В флирте ты безнадёжен, Джин-ни, — Феликс улыбается широко и по-доброму, в его глазах горит ни с чем не сравнимое обожание, в котором Хёнджин готов был утонуть. — Но твой взгляд многое говорит. — Это ты меня так искусно заставил замолчать? Феликс цокает, показательно закатывает глаза и рукой направляет головку члена ко входу. В комнате раздаются тихие вздохи в унисон, когда он насаживается, постепенно, не торопясь, позволяя себе привыкнуть к давлению на стенки. Хёнджин закидывает голову назад, его веки плотно закрываются, губы широко раскрываются в немом стоне — казалось, будто он уже был готов взорваться, несмотря на то, что всё только началось. Феликс упирается ладонями в его бёдра за спиной, устойчиво устанавливает стопы на кровати, создавая неописуемый вид для нисколько не подозревающего об этом Хёнджина. Он медленно приподнимается, оставляя внутри одну лишь головку, и так же медленно, будто издеваясь, опускается обратно, волнообразно двигая тазом. Хёнджин распахивает веки, поднимает голову и застывает от увиденного: Феликс раскрыт перед ним, словно подан на изящном блюде в качестве долгожданного горячего. Приглашающе открытые бёдра, красивый затвердевший член с жемчужиной естественной смазки на вершине, призывно выгнутая вперёд грудь с горошинами сосков, прекрасная длинная шея, тонкая и хрупкая, которую так сильно хотелось сжать пальцами. Хёнджин беспомощно дёргает руками и стонет от обиды. Феликс насаживается до самого основания, томно вздыхает в потолок и поднимает голову, показывая совершенно пьяное, невменяемое выражение лица. Хёнджин готов завыть. Феликс усмехается. — Хочешь дотронуться до меня? — Страшно хочу. — Ещё не время. Маленькая улыбка, за которой скрывались зло и коварство, заставила Хёнджина сжать челюсти. — Ты не захочешь знать, что я сделаю с тобой, когда ты уберёшь этот чёртов ремень. — Верно, знать не захочу, — Феликс начинает крутить бёдрами, до безумия медленно и размеренно, ощущая каждую клеточку Хёнджина; он постанывает и довольно улыбается, когда Хёнджин едва слышно гудит. — Но почувствовать очень даже хочу. Хёнджин стонет, его таз толкается наверх, навстречу к горячему и узкому, и Феликс рассыпается: всё его тело вздрагивает, и он ахает, дрожаще и протяжно. Хёнджин наслаждается видом того, как Феликс закатывает глаза от удовольствия, ссутулится в плечах, а мышцы его живота и ног судорожно подрагивают; он сгибает собственные ноги в коленях, перетягивает контроль на себя, регулируя силу и скорость толчков. Феликс выгибается в спине, борется за возможность оставить инициативу в своих руках; но его руки подводят его, не вовремя давая слабину, когда Хёнджин с каждым толчком попадает точно по чувствительной простате, из-за которой кости превращались в желе, а мышцы теряли всякую силу. Феликс неловко пошатывается, вот-вот падает боком на матрас, как Хёнджин выходит из роли, которую играл всё это время. Он с лёгкостью снимает ремень с запястий, оставляя его у изголовья, и садится, тут же обвивая руками кажущееся сейчас таким маленьким тело. Он даёт возможность передохнуть, отдышаться; безмерно нежно гладит по спине и плечам, оставляет крохотные поцелуи на виске и щеке. Феликс нетерпеливо двигает бёдрами и хнычет Хёнджину на ухо, отчего у второго постепенно срывает тормоза. — Я хочу трахнуть тебя так, чтобы у тебя даже язык пошевелиться не мог. — Какое громкое заявле-ах, — поистине невероятный для этой позы толчок бёдрами, из-за которого Феликс только сильнее впивается пальцами в плечи Хёнджина. — Я с лёгкостью подкреплю это заявление действиями, малыш. — Тогда хватит болтать, Хёнджин, — Феликс наклоняется ближе к нему, опаляя горячими и шумными вздохами, льнёт к его крепкому телу, наслаждается каждым ощущением соприкосновения чужого крепкого торса, покрытого сеткой, со своим; он лениво улыбается, крутит тазом подобно заведённому и, едва касаясь губами ушной раковины, шепчет обжигающе горячо: — Я мечтаю об этом целый вечер. Воплоти же мои мечты в реальность. И, наконец, спустя бесконечные минуты прелюдии, тягучей и дразнящей, выводящей из себя и раздражающей все нервные окончания, они оба позволяют себе утонуть в похоти, в желании, в страсти, яростно обгладывающей их внутренности с самого начала вечера. Хёнджин меняет их положение: нависает над Феликсом, громко ахающим из-за внезапного контакта горячей кожи спины с холодной простынью, а затем протяжно стонающего от того, насколько глубоко в себе он чувствует Хёнджина. Тот начинает двигается сразу же быстро и ритмично, каждый раз выбивая сочные звуки шлепков кожи о кожу и довольные стоны из обоих. Хёнджин оторваться не может от лица Феликса, от его широко открытых губ, формирующих идеальную «о», от его трепещущих век, длинных ресниц с несколькими бусинами слёз, от веснушек-звёзд, не затухающих на его коже даже в сумраке. Он идеален, совершенен, нереален. Настоящее произведение искусства, которое нужно охранять, оберегать и любить. Феликс заслуживает всего самого лучшего: лучших отзывов, лучшего окружения, лучшего обращения — и Хёнджин, по его скромному мнению, способен дать ему всё это. Каждый толчок сопровождается касанием по чувствительной простате, отчего Феликс глубоко вздыхает каждый раз и подмахивает бёдрами в попытке ощутить сладкие разряды снова и снова. Хёнджин хватается одной рукой за массивы цепей и жемчужин на лебединой шее Феликса и тянет за них осторожно, насколько возможно, но сильно, позволяя ощутить давление металла на хрупкой коже. Они тонут в друг друге: в шумном дыхании, в хрипящих низких стонах, в удовольствии, разделённом только между ними. Феликс беспомощно хватается за предплечья Хёнджина, когда ощущает, как стремительно приближается его кульминация. Их взгляды пересекаются, мутные и пьяные, блестящие от переизбытка чувств, и Феликс ломано стонет и плотно закрывает глаза, отчего Хёнджин заходится пуще прежнего и теперь буквально вбивается в податливое, умоляющее о разрядке и бережной заботе тело. Хёнджин сгибает руки в локтях, желая быть ещё ближе к Феликсу: их грудные клетки и животы соприкасаются — соски Феликса и обделённая вниманием перевозбуждённая головка члена назойливо трутся о сетку, стягивающую туловище Хвана, и он теряется в чувствах, зарываясь руками в светлых коротких прядях, оттягивая их и путая. Он давится собственными вздохами, в миг ощущает всё и сразу, кончает, хныча невообразимо красиво, окрашивая чёрную сетку Хёнджина в прозрачно-белый, и обвивается вокруг него, сплошь покрытого потом, проживая, пожалуй, самый сильный оргазм за всё время их разлуки. Хёнджин продолжает толкаться, наполняя комнату звуками шлепков и своего тяжёлого дыхания, которое сейчас действовало на Феликса как чёртов наркотик; он прижимается губами к сонной артерии, чувствует, как судорожно по ней толкается кровь, и мычит, когда собственная разрядка стремительно обрушивается на него. Последний толчок, финальный, ведущий за собой струи спермы, окрашивающие Феликса изнутри, сопровождается задушенными стонами обоих. Феликс дрожит, отказываясь выпускать из своей хватки Хёнджина: его руки и ноги крепко обвились вокруг его тела, и он будет только рад заснуть прямо так — с членом в заднице, с горячим телом, окутывающим его с ног до головы, и с очаровательным убаюкивающим сопением в районе шеи. Наверное, именно поэтому он засыпает: из-за сладкого, уютного и комфортного положения, в котором он чувствует себя действительно защищённым и любимым.

***

Secrets I have held in my heart

Are harder to hide than I thought

Maybe I just wanna be yours

Феликс открывает тяжёлые веки, замечает росчерки уличных фонарей на изгибе между потолком и стеной и чувствует тепло под боком. Он лежит, прижавшись щекой к теперь уже обнажённой груди Хёнджина, с одной рукой, перекинутой через его торс, и сопротивляется расслабляющему чувству, вызванному лёгким массажем головы. Феликс чуть шевелится, и пальцы на его голове останавливаются. Феликс поднимает голову, отрываясь от тёплой груди, и встречается взглядом с Хёнджином, подмечая на его лице усталость, задумчивость и некую озабоченность. Мягкая улыбка появляется на его веснушчатом лице, и он тянется к его губам, вытянув свои вперёд. Первый поцелуй короткий, целомудренный, буквально лёгкое касание губ. Феликс гладит его щёки, заправляет забавно торчащие прядки, причёсывая их, рассматривает каждую морщинку, залёгшую после бессонной ночи. Второй поцелуй более сладкий, более пряный. И более настойчивый. Их языки переплетаются, создают нечто новое, неописуемо красивое, зубы стучат, больно царапают по нежной коже. Феликс невольно толкается тазом, ища трения в бедре Хёнджина, и глухо выдыхает ему в губы. Однако Хёнджин кладёт руки на его бёдра, останавливая его, и резко разрывает поцелуй. — Я не хочу. — Ха? — поступок застал Феликса врасплох; он покрасневший, тяжело дышит и смотрит на Хёнджина застеклевшими глазами. Сперва до него не доходит смысл сказанного. Хёнджин прижимается лбом ко лбу Феликса, он заглядывает куда-то в глубину его души. Он выглядит так, словно он пьян, его скулы окроплены горячей краснотой, губы влажные и блестящие, глаза такие чистые и волшебные: Феликс был готов утонуть в их бездонной глубине, готов быть загипнотизированным их необычайной притягательностью. — Я сделал что-то не так? Хёнджин продолжает безмолвно разглядывать его; безмолвно, но чертовски красноречиво: он поглощал его взглядом, пробирался им под кожу, щекотал внутренности. Феликс хотел его поцеловать, покрыть его кожу розовыми пятнами, огладить каждый изгиб его тела, ощутить его ладони на себе… Хёнджин едва заметно улыбается, невесомо целует Феликса в уголок губ. — Я хочу отвезти тебя кое-куда. Ты не против? — Я? Д-да?.. Хёнджин выскальзывает из постели и накидывает первую попавшуюся одежду; находит в шкафу комфортный вариант для Феликса и передаёт ему. Как только они собраны, Хёнджин хватает его за руку и ведёт вниз. Феликс спросонья без лишних вопросов следует за ним, пока в его голове уйма мыслей. Почему? Что случилось? Зачем? Как долго он спал, и что за это время успело произойти, что сейчас напротив него стоит совсем другой человек? Человек, погрязший в думах, явно нагруженный тем, что сковало его мысли. Феликс невольно напрягается, боясь, что причиной этого поведения может оказаться он сам. — Х-хёнджин? — Феликс послушно мельтешит за ним, минует ступени парадной, едва поспевая. Они выходят из здания и подходят к стоящему вблизи мопеду. Хёнджин подхватывает висящий на ручке шлем, поворачивается лицом к Феликсу и надевает его ему на голову. Он делает это аккуратно и тщательно: зачёсывает некрасиво лежащие пряди, осторожно затягивает ремешки и защёлкивает застёжку. Феликс на мгновение ощутил себя ребёнком, к которому относятся так, словно он фарфоровый и сломается от любого касания. Он вновь засмотрелся на Хёнджина, на его сосредоточенное, но расслабленное из-за отдыха в постели лицо; на его взъерошенные волосы, делающие из него ёжика; на такую непривычную для Феликса безразмерную толстовку, в которой он казался поистине хрупким, но не менее прекрасным. Феликс не сомневался, что Хёнджин будет выглядеть бесподобно в чём-угодно, но видеть его в повседневных вещах, застиранных и поношенных, было чем-то слишком прекрасным. Будто он показывает себя настоящего, а не накрахмаленную, начищенную до блеска оболочку. — Садись и держись крепко, — Хёнджин шепчет, словно боясь помешать ночной городской тишине — тишине, которая и не тихая вовсе, но если к ней привыкнуть, кажется успокаивающей, — и посылает ему напоследок бодрящую улыбку. Феликс слушается и усаживается, оборачивая руки вокруг ещё совсем тёплого после пребывания в объятиях друг друга под одеялом торса Хёнджина и укладывая голову ему на плечо. Сидеть так под тёмным парижским небом, освещённым ярким тёплым светом фонарей, но при этом находиться вне поля зрения сотен взглядов, было чем-то поистине волшебным. Когда мопед тронулся и мягкий рокот его небольшого двигателя разнёсся по улице, Феликс ощутил себя как в самом сладком сне: мимо проносились разноцветные огни витрин и вывесок, попадались редкие пешеходы, смазывались в тёмно-зелёный шлейф кроны деревьев; пряди, выпадающие из-под шлема забавно раздувались из-за потока воздуха, отчего он глупо улыбался в полный рот. Его руки крепче сжимаются вокруг талии Хёнджина, желая пробраться под плотный материал толстовки, желая ощутить мягкость кожи под ней, ощутить жар, который так яростно укутывал его ночью. Хёнджин удивительный. Феликсу как никогда хочется высказать ему всё, что он о нём думает. В этот момент, когда мопед грозно гудит и убаюкивает, Феликс чувствует себя самым любящим и любимым человеком. Он ведёт левой ладонью по торсу Хёнджина наверх, прямо к сердцу, и чувствует, как оно заходится в бешеном темпе — вот он бесконечный двигатель. В этот момент, когда его рука находится напротив его пылающего сердца, Феликс уверен — всё более чем взаимно. Мопед затихает, воздух перестаёт подкидывать изрядно запутавшиеся пряди. Феликс уверен, что он выглядит отнюдь не привлекательно, однако, когда Хёнджин поднимается с мопеда, поворачивается к нему, чтобы снять шлем, и ласково улыбается, все сомнения Феликса развеваются. — Ты выглядишь как потерянный котёнок, — его улыбка плавила сердце Феликса. — Я действительно потерян, — Феликс краснеет и опускает взгляд на руки, упирающиеся в сиденье мопеда. — Где мы? — Мы в Булонском лесу. Почти, — Хёнджин протягивает ему руку. — Нужно немного пройтись. Феликс удивлённо оглядывается вокруг, замечая внезапно окружившую его густоту зелени, и, вложив ладонь в предложенную руку, слезает с мопеда. — Я не думал, что в Париже есть места, в которых сохранили естественный ландшафт и дикую природу. — Я тоже так думал, — Хёнджин смущённо улыбается. — Я наткнулся на него, когда достопримечательности и шум центра осточертели. С тех пор я здесь частый гость. Феликс неуверенно шёл рядом с Хёнджином, их руки ни на секунду не расцеплялись. Сначала они шли по широкой дороге, тщательно освещённой уличными фонарями, и обсуждали гениальность решения оставлять в центре города кусочек нетронутой природы. Затем вышли на более узкие тропы, на которые время от времени отбрасывали тусклый свет старые фонарные столбы. На этом участке пути в них обоих вселились лёгкость и горячая искренность. Услышать от Хёнджина, что он с нетерпением ждал вчерашнего показа, чтобы только увидеть Феликса, безумно его смутило, что вызвало у первого лёгкий смешок и таинственную улыбку; сказать Хёнджину, что он места себе не находил после их последней встречи, оказалось куда легче, чем казалось на первый взгляд. После признания Феликса они оба затихли. Мысли завели их глубоко в чащу, в глубине которой громко журчала река. Под ногами шуршала трава и глухо хрустели сучки́; пальцы их рук переплетались с безграничной нежностью, образуя тепло. Они вышли на берег, рассматривали слабо мерцающую реку, отражающую тусклые огни города, которые упрямо пробирались сквозь густые заросли. Между лохмотьями тёмных крон проглядывались крохотные звёзды, тусклые и слабо поблёскивающие, но Феликс всё равно находил этот вид неописуемо красивым. Хёнджин снимает с себя толстовку, оставаясь в одном лёгком лонгсливе, и кладёт её на траву, приглашая сесть. — Мне кажется, она вряд ли поможет. — Мне тоже так кажется. Они всё равно садятся, близко прижимаясь друг к другу в попытке поместиться на небольшом куске ткани. Тихие пыхтения, отчётливо слышные в тишине леса, слетали с их губ, и заставляли несдержанно хихикать. Они прижимаются плечами и бёдрами, общее тепло их тел приятно растекается под кожей. Комфортно. — Уютно. — В этом что-то есть. — Да? Хёнджин незаметно кивает. — Что именно? Хёнджин молчит. Он обнимает ноги руками и пристально смотрит на поток воды в реке. Феликс мог поклясться, что слышит, как гулко тарабанит его сердце. — Уверен, что, был бы кто-то другой вместо тебя, я бы ощущал холод не только снаружи. Феликс сглатывает, переводя взгляд на профиль Хёнджина: его голова чуть опущена вниз — смотрит на свои руки, сцепленные в замок на голенях, — он почти не моргает, а его волосы уныло опали на его лоб. — Что ты имеешь в виду? — Феликс жмётся чуть ближе, аккуратно и неуверенно. Он неосознанно приоткрывает губы, втягивая в себя больше воздуха. — Помнишь, как мы встретились на кинофестивале? — его голос сливался с журчанием реки и был подобен сладкому сиропу — лёгкая хрипотца ласкала уши и погружала в дурман. — После того, как он закончился и я вернулся домой, я не мог найти себе места. Моя кожа будто чесалась изнутри, я не мог спокойно лежать в постели. Я не мог поверить в то, что был искренне счастлив; что я был способен так легко говорить о себе, не боясь того, что меня осудят за моё безрассудство. Я не мог потерять тебя тогда — источник жизни и тепла, о котором я так мечтал долгие годы. Феликс знал, что говорить ещё рано. Поэтому он кладёт голову на его плечо и ладонь поверх его и продолжает слушать. — Мне всегда не везло с окружением. Часто люди хотели от меня лишь одного — чтобы я помог им стать чуточку известнее. Когда во мне терялась необходимость либо у людей ничего не удавалось, в их глазах я сразу же становился бесполезным и плохим, неспособным помочь своим «друзьям». И я ведь правда думал, что был недостаточно хорош. Хёнджин начинает играться с пальчиками Феликса, вероятно, даже не осознавая этого. — А ты… Ты просто хотел проводить со мной время. Пусть всё и началось весьма неоднозначно. Да даже такие отношения — отношения ради секса — были бы для меня лучше, чем та дружба с целью использовать моё положение. Феликс густо краснеет — как хорошо, что вокруг них нет ни единого источника света, который бы с потрохами его сдал. — Хотя, честно признаться, — Хёнджин поворачивается к Феликсу, и внезапно они хорошо видят друг друга в кромешной тьме: их глаза блестят чем-то нереальным, но таким красивым; их губы выглядят ещё более соблазнительными, чем обычно; от них исходит невероятное тепло в перемешку с чем-то непонятным, но таким притягательным, — ты для меня не просто коллега, Феликс. И даже не просто друг с... привилегиями. Феликс часто моргает, он сбит с толку; он чувствует себя рыбой, выброшенной на сушу. Хёнджин смотрит на него беззастенчиво и настойчиво, отчего он чувствовал себя поистине маленьким. — Каждый раз, находясь рядом с тобой, я чувствовал что-то большее, чем просто влечение. Каждый раз я хотел быть к тебе ещё ближе. Я сходил с ума от одного только твоего взгляда и ощущения твоих рук на своей спине, когда ты обнимал меня. Когда мы были порознь, я мечтал о том, чтобы снова зарыться в твоих волосах и вдохнуть твой неповторимый запах, который преследует меня с недавних пор везде. Но я так боялся, что для тебя я не больше, чем просто увлечение. И сейчас боюсь. Пауза. Обеспокоенные глаза Хёнджина и напуганные — Феликса. Испуг укалывает где-то в районе груди, губы начинают слабо дрожать. — Я признаюсь в своих чувствах к тебе, Феликс. Но есть ли они у тебя для меня? Феликс подрывается со своего места на заботливо постеленной Хёнджином толстовке. Он не отвечает за то, что он делает, но глубоко в душе он уверен, что всё делает правильно. Он перекидывает ногу через Хёнджина, вынуждая его вытянуть собственные и убрать с них руки, садится на его колени, обхватывает его лицо ладонями и, хмурясь, почти злясь, шепчет, почти шипит: — Клянусь, я готов своими собственными руками избавиться от каждого, из-за кого сейчас ты сомневаешься в искренности моих чувств, — в его глазах начинают щипать слёзы. — Если бы ты только знал, Джин-ни, через что я прошёл за все эти два года; если бы ты только знал, как много я думал о том, что мне следует сделать, чтобы быть с тобой. — О чём же ты думал, Ликс-и? — он выдыхает, томно и тяжело; горячий воздух вызывает на теле Феликса мурашки, сам он дрожит, скатываясь с колен ему на бёдра. Ближе, теснее. Их лбы встречаются, их глаза и губы так близко. — Я думал о том, что совсем тебя не достоин. Ты — деятель искусств, способный из ничего создать настоящий шедевр, и я — простой и почти не заинтересованный ни в чём кроме своей работы. Я считал себя тёмным пятном рядом с собой, думал, что ты общаешься со мной веселья и удовольствия ради — просто разбавить свою рутину. Я боялся, что не интересен тебе. Но верил до последнего и продолжал тянуться к тебе. — Ты и тёмное пятно? Ты самое настоящее солнце, Феликс, не смей больше никогда так говорить про себя, — в глазах Хёнджина что-то нечитаемое — целая буря эмоций, закручивающаяся в густоте зрачков. Феликс жмурится, мешая слезам выкатиться из глаз. Хёнджин повторяет его позу — кладёт ладони на щёки и поглаживает их. — Я тоже слишком много чувствую к тебе. Сегодня я был готов взорваться. Я не хочу, чтобы это заканчивалось, Джин-ни, — он открывает глаза и сражает Хёнджина своим чистым, искренним взглядом. — Я больше не хочу жить от мероприятия к мероприятию, боясь, что больше никогда не увижу тебя снова, я больше не хочу находиться в неведении и думать, что я стараюсь зря. Я хочу быть рядом с тобой как можно чаще. Я хочу знать, что происходит с тобой, чтобы вовремя поддержать тебя и доказать тебе, что ты не один. Я хочу быть с тобой, Хёнджин. Позволь мне любить тебя так, как ты того действительно заслуживаешь. Хёнджин не может сдержать всхлипа и следующей за ним широкой улыбки. Он роняет лоб на плечо Феликса, обвивает его туловище руками и крепко обнимает, позволяя себе впервые за долгое время по-настоящему расслабиться и сорвать с себя маску безразличия. Его тело подрагивает, заставляя Феликса взволнованно забормотать. Он зарывается одной рукой в его волосах, успокаивающе почёсывая скальп ногтями, второй — поглаживает его по спине. Этот момент, пожалуй, самый нереальный за всё время, что они знакомы. Казалось, что сейчас между ними образовывается особая связь, крепкая и нерушимая. Либо Феликс попросту романтизирует под напором стольких чувств: любви, сожаления, надежды, страха, неуверенности в себе, злости. Неожиданно пузырь медлительности и тягости лопается — Хёнджин поднимает голову, цепляет пальцами подбородок Феликса и горячо прижимается к его губам, вкладывая в поцелуй и сладость радости за происходящее, и горечь за прошедшее, и будоражащую кислоту надежды за дальнейшее. Феликс охотно отвечает, вытворяя беспорядок на его голове. Река позволяет им отдаться чувствам: она прячет влажные звуки поцелуев и судорожные вздохи за своим повеселевшим журчанием. Ветер путается в кронах, игриво шелестя ими, подбрасывает пряди волос целующихся и оглаживает их пылающие щёки прохладными касаниями. Вокруг них — кромешная тьма и густая чаща, в них — светлая надежда и ясный взгляд на то, что будет дальше. Хёнджин нехотя разрывает поцелуй, чмокает Феликса в нос и щёку и смотрит на него, лениво проводя большим пальцем по его покрасневшей и опухшей от поцелуев нижней губе. Он словно пьян или, вернее сказать, очарован: глаз не может оторвать от прозрачной кожи Феликса, усыпанной веснушками и покрытой румянцем, который, к большому сожалению, не виден в темноте. — Я готов довериться тебе, Ликс-и, — невесомый поцелуй в верхнюю губу. — И готов взять на себя ответственность за твоё доверие ко мне.

***

Остаток лета Феликс провёл в Париже. В Булонском лесу, на Елисейских полях, около Сены, петляющей между старыми домами; в музеях Орсе, Оранжери и Лувре; на Эйфелевой башне, под ней и подле неё; проходил через Триумфальную арку и сделал десятки фотографий на её фоне; бороздил просторы причудливого Версаля и даже заглянул в Мулен Руж. Но большую часть времени он провёл в квартире Хёнджина. Сонные солнечные утра, когда сил хватало только на то, чтобы разрезать пополам круассан, намазать его сливочным маслом и налить кофе, приготовленный с горем пополам в турке. Ленивые дни, когда солнце достигало каждого уголка квартиры и подначивало Хёнджина рисовать, а Феликса сонливо наблюдать за ним, тихонько пристроившись рядом. Приятные вечера, когда тело наконец просыпалось и требовало активности: совместное приготовление ужина под самую разную музыку (в зависимости от их настроения в тот или иной день), под которую Хёнджин не мог удержаться на месте и сконцентрироваться на приготовлении еды и утягивал Феликса за собой в безумные танцы, заканчивающиеся, в лучшем случае, жаркими поцелуями; в лучшем — потому что иначе еда сгорала и отправлялась в мусорку. Многоцветные ночи, каждый раз такие разные и непохожие друг на друга. Они могли часами лежать, переплетённые конечностями, не видя сна. Они смотрели друг на друга, разглядывали лица, каждый раз подмечая что-то новое, и разговаривали обо всём на свете: какая пицца вкуснее, почему во французском не читается половина букв, как устроена вселенная, где им следует провести первый совместный отпуск и почему матушка Феликса плакала, когда его бабушка дала ему корейское имя (корейское имя Хёнджин полюбил особой любовью и каждый раз называл Феликса Ёнбоком тогда, когда испытывал к нему невообразимую нежность (то есть, почти всегда)). Либо могли всю ночь провести в гостиной, без перерыва смотря французские фильмы, подмечая их некоторую абсурдность и ту самую французскую страсть, во время горячих проявлений которой они украдкой бросали друг на друга взгляды и краснели как подростки. Или же могли провести ночь за пределами квартиры, посвящая её разговорам по душам. Именно в такие ночи они узнавали друг о друге много нового, влюбляясь в друг друга с каждым разом всё больше и больше. Осенью Феликс окончательно переезжает к Хёнджину. Они продолжают жить свои собственные жизни как раньше, но с дополнением, которое быстро становится первостепенным. Феликсу тяжело представлять, как он мог жить без Хёнджина. Без опытного коллеги, направляющего его и дающего правильные советы в сложные времена; без верного товарища, который помогает ему с любого рода проблемой: начиная поломкой крана на кухне, заканчивая трудностями в выборе вкуса мороженого; без любимого партнёра, который окружает его любовью и заботой каждый день без исключений. Они не торопились сообщить всему миру о своих отношениях. И вряд ли когда-нибудь это сделают. Как сказал однажды ночью Хёнджин, пока они прогуливались по набережной: «Не хочу, чтобы эту новость мусолили на каждом углу. Всё равно никто не осмелится кричать об этом, если не будет официального заявления. А те, кому нужно, обязательно поймут». На всех мероприятиях они игры ради продолжали вести себя так, как и делали это до признания в Булонском лесу: с долей раздражения, колко подшучивая друг над другом и негативно отзываясь друг о друге. Их отношения для кого-то однозначно очевидны, но эти люди не спешили сообщать об этом общественности, продолжая пребывать в сомнениях о верности своих догадок. Одним словом, сплошное удовольствие. Впереди у них первое Рождество, первые совместные взлёты и падения, первые трудности в отношениях. Но они ко всему готовы. Ведь они долго искали друг друга не для того, чтобы бросить всё в самом начале. Они есть друг у друга. И это самое главное.