Ни о чем не жалей

Я любить тебя буду — Можно? Даже если нельзя… Буду! (с)

Под ногами хрустит мусор, прилипшие к побелке спички создают на скошенном потолке причудливую абстракцию. Пару раз Вова гонял за это дело «скорлупу», но до некоторых, видимо, доходит медленнее, чем хотелось бы. Значит, придётся закреплять материал, отстраненно думает Вова, толкая дверь в подвал. Левую скулу неприятно стягивает. Кажется, что опухшая кожа вот-вот лопнет, как перезрелая помидорина. Вова трогает разбитое лицо и морщится — со вчерашнего вечера фингал вообще не уменьшился, только расцвел пышным багрово-фиолетовым разноцветием. Когда он заходит в качалку, по помещению раздаётся характерный присвист. Неудивительно. Рожа у него, должно быть, выглядит впечатляюще. — О-па! — Кащей со стуком опускает гантель на пол, встаёт со скамьи и идёт к Вове. — Здоров, Адидас. — Он наклоняется к Вове и пристально разглядывает синяк. Даже подцепляет его лицо за подбородок и разворачивает к себе. Такое внимание немного действует на нервы, и Вова отталкивает руку Кащея, может быть, резче, чем следовало бы. Но Кащея это как будто совсем не задевает. — Смотрю, жизнь бьёт ключом, — с усмешкой говорит он, отступая немного назад. — Ага. И все больше по голове, — Вова кривится от боли, но промолчать не может. Пацаны вокруг давят лыбы. Кащей тоже щерится и хмыкает. Потом снова приближается к Вове, разом мрачнеет и уже совсем другим тоном, на полном серьёзе, спрашивает: — Ну, и кто тебя так? Вове не хочется отвечать. Нет желания выглядеть лохом перед пацанами, ведь сам, по сути, нарвался. Поперся в чужой район, зная, что с Грязью они в контрах. Думал — пронесет. Не пронесло. Сейчас вот тоже никак не съехать, не уйти от прямого вопроса. А врать для Вовы совсем западло. И чего Кащею неймется? Сдался ему Вовин фингал? Обычно чужие разбитые рожи никого особенно не колышат. Если, конечно, все не слишком серьезно. Махачи не редкость даже между своими. Но из любых правил бывают исключения, а может, просто Вова такой фартовый. — Я на Серова девчонку провожал, — после паузы наконец начинает Вова. — Когда назад к остановке шёл, они и приняли в переходе. — Точно грязевские? — первым спрашивает Рамис, когда наступает тишина, и Кащей награждает его таким убийственным взглядом, что неуютно становится даже Вове. — Я че Чапая с Мясником не знаю, что ли, — говорит он с вызовом. — Да и Серова их район. — А в натуре, Рамис, — встревает Кащей, — Ты че Адидасу предъявлять собрался? Ты его слова, значит, под сомнение ставишь? Рамис сразу тушуется и под напором Кащея словно становится меньше ростом. Вова уже догадывается, что последует дальше, поэтому действует на опережение. — Да хорош, пацаны, — говорит он. — Я сам нарвался. Считай, будет мне уроком. Нефиг по чужим районам шастать. — Не, Адидас, так не пойдёт, — Кащей снова переключает все внимание на него. — Понимаешь, какая тут история получается. Вот если мы сейчас грязевским спустим. Если не покажем им, что наших пацанов трогать нельзя, то уважение потеряем у всех остальных. А знаешь, что дальше будет? — он смотрит на Вову, но этот вопрос адресован явно не ему одному. Вова не любит, когда Кащей заводит волынку про уважение, про «людское» и понятия. В такие моменты аж зубы сводит оскоминой от его демонстративных разъяснений что — правильно, а что — нет. Да и сам Кащей, как по щелчку пальцев, из нормального пацана превращается в типичного арестанта. Но сейчас он прав. На улице тоже есть закон. Закон силы. Пока ты сильный — тебя боятся и уважают. Стоит только проявить хоть малейшую слабость, и все. Пиши — пропало. Скинут с пьедестала, растопчут, разорвут. Поэтому на вопрос Кащея, Вова отвечает, почти не раздумывая: — Знаю. Но мы ведь и не спустим. Кащей расплывается в довольной улыбке, Приобнимает Вову за плечи, хлопает по спине. Со всех сторон доносится одобрительное улюлюканье. — Ну, че тогда погнали, пацаны! — перекрывая гам вокруг, выкрикивает Кащей. Гремят монтажки, кто-то приносит из бендежки коробку с пугачами, и «скорлупа» расхватывает их за секунду. Пока вся толпа валит на улицу, Кащей хватает Вову за локоть, тянет на себя и, понизив голос, говорит: — Ты там на амбразуру-то не больно кидайся. И без того, вон, рожа разукрашена. — И че мне теперь, за пацанами прятаться? — Вове почему-то становится смешно. У Кащея такое озадаченное, немного потерянное выражение лица, что так и подмывает как-нибудь пошутить на эту тему. А ещё внутри странно теплеет, и сердце по ощущениям ухает прямо в желудок. — Да не, я не в этом смысле, — отбрехивается Кащей. — Но ты поосторожнее там. Вова хмыкает, стараясь напустить на себя важный, уверенный вид, и первым выходит из подвала. Тяжёлые шаги Кащея размеренно бухают у него за спиной. Грязевских они уделывают вчистую. Срабатывает эффект неожиданности и общая злая сплочённость. Конечно, Вове нехило прилетает в нос от какого-то обмудка: хрустит несчастный хрящ, кровь хлещет в горло, но это его не останавливает, только раззадоривает сильнее. И Вова бросается на противника со всей сокрушающей яростью, накопившейся в душе и кулаках. Перед глазами белым-бело, Вова дубасит грязевского, подмяв его под себя, почти не чувствует боли в сбитых костяшках и не различает лица в кровавом месиве перед собой. Потом кто-то все-таки оттаскивает его в сторону. Держит за плечи, не давая вновь ринуться в бой. Вова злится, дёргается, пытается вывернуться. Но Кащей — а это именно он — орёт прямо в ухо: — Молоток, Адидас! Ушатал ты его, ушатал. Остынь теперь. Лежачих не бьют. Вова качает мутной башкой, моргает. Всполохи бешенства ещё горят в груди, и ощущение реальности возвращается неохотно. Он обводит взглядом коробку, на асфальте корчатся в основном грязевские. Это приятно греет душу. — Атас, пацаны! Менты! — кричит оставленный на шухере Зима. С дороги во двор действительно заворачивают два жёлтых ментовских бобика. На крышах мигают синим маячки, пронзительно верещит сирена. — Уходим, пацаны! — подхватывает Кащей и, не мешкая, тянет Вову в сторону переулка. Остальные бросаются в рассыпную. От ментов так проще смыться. Наученные уже. Они с Кащеем бегут между домами. Ныряют в арку, пересекают проезжую часть, лавируя между машинами, перепрыгивают низкий забор и наконец оказываются в тихом и темном сквере. Здесь не горят фонари, куча разросшихся кустов и огромные клены, закрывающие листвой небо. Мусорам и окодовцам их тут ни за что не найти, если сами случайно не спалятся. Кащей уверенно двигает вперед, и Вова без раздумий следует за ним. Вскоре они оказываются на другом конце сквера, сквозь живую изгородь виднеется дорога и автобусная остановка. — Рискнем? — спрашивает Кащей, кивая на остановку. — Давай лучше пешком, — предлагает Вова. — У меня тут место есть неподалёку. Отсидеться можно. — Веди тогда, — без оговорок соглашается Кащей, и Вове мерещится промелькнувшая на его губах улыбка. До подвала они добираются без приключений. Вова включает в собственноручно оборудованной комнатенке свет, и только теперь замечает, что правая половина лица у Кащея залита кровью. Даже на шею стекает, и ворот олимпийки весь ею пропитался и потемнел. — А нормально мы их, да? — довольно осклабливается Кащей, совсем не замечая разбитого лица. — Видал, как этот мелкий - Валерон на Толю-Мясника кинулся? Резкий пацан, борзый. Турбо, блин. Он снова смеётся. Видно, что адреналин ещё бурлит в крови, и боли он пока просто не чувствует. — Не, не видел. Занят был, — честно отвечает Вова и лезет в тумбочку за коробкой с бинтами. Вообще, там должно быть что-то по-существеннее, типа йода и перекиси — Вова притаскивал из дома и то, и другое, но сейчас он просто не помнит, что из запасов осталось. — Вот зря ты не хотел махаться. Ровно в итоге вышло. И на «скорлупу» в деле посмотрели. И эти теперь будут знать, как на наших пацанов залупаться, — продолжает разглагольствовать Кащей. Меряет подвал шагами, сует в угол рта сигарету, закуривает, потом вдруг замечает Вовину возню: — Ты че там забыл, Адидас? Сядь, вон, лучше, передохни. — Ты рожу-то свою видел? — отзывается Вова, извлекая импровизированную аптечку на свет. — А че? — не отдупляет Кащей. — Рожа как рожа. «На черта похожа», — хочется в рифму ответить Вове, но он помнит, что такое сравнение для сидельцев считается позорным, поэтому молча ставит коробку на стол и достает оттуда слежавшуюся серую вату. В чайнике есть кипяченая вода, и Вова наливает её в большую железную кружку. — Садись сюда. Промою. — Да фигня, Адидас, — отмахивается Кащей. — Думаешь, ты лучше выглядишь? Вова знает, что — нет. Разбитый нос распух и совсем не дышит. Под глазами дёргает, и лицо в самом деле ощущается как гипсовая маска. Но с фингалами он все равно ничего не может сделать, только лёд приложить, которого все равно под рукой нет. Зато башку Кащея есть чем обработать, и Вова от него просто так не отстанет. — Боишься, что ли? — со смешком поддевает он. — Садись, я аккуратно. — Смотри мне, лепила доморощенный, — бурчит под нос Кащей и все-таки усаживается на табуретку перед Вовой. Вова действительно осторожно и старательно оттирает кровь с его щеки, поднимается к виску. Здесь, чуть выше, у кромки волос крупная рваная рана. — Кто тебя так? — спрашивает Вова, легко промакивая края. — Пельмень, сука, — морщится Кащей. — Монтажкой встретил. — Надеюсь, ты его раздавил, — кровожадно бросает Вова. — А то, — цедит сквозь улыбку Кащей. — На том асфальте оставил. Мусорам в подарок. Вова улыбается следом. После этой сходки он испытывает мстительное и сытое удовлетворение. Интуиция подсказывает, что Кащей — тоже. От перекиси рана пузырится бело-розовой пеной. — Щекотно, — говорит Кащей, и поднимает на Вову глаза. Смешные подкрученные ресницы смягчают взгляд, создают иллюзию безопасности. Во рту у Вовы простирается Сахара с привкусом соли и железа. — Потерпи, — говорит он одними губами. Отходит к столу, берет из коробки моток лейкопластыря и немного чистой ваты. Рану надо заклеить. Лучше, конечно, сгонять в больничку, чтобы там посмотрели, но Кащей под дулом пистолета на такое не пойдёт. Строго говоря, на его месте Вова бы тоже никуда не рыпнулся. — Мы теперь с тобой, как двое из ларца, — ржет Кащей, походу имея в виду, что у Вовы фингал слева, а у него самого рана справа. Вова согласно кивает. Сейчас он чувствует необъяснимую неловкость рядом с Кащеем. Злится из-за этого и смущается ещё больше. — Тебе только в нос прилетело? — спрашивает Кащей, когда Вова заканчивает с его головой. — Вроде. — Точно? — не унимается Кащей и тычет пальцем Вове между ребер. Тычет несильно, но болью простреливает аж до позвоночника. Вова непроизвольно сгибается и прижимает руку к чувствительному месту. — Показывай, что у тебя там, — требует Кащей, и в его голосе, Вова готов поклясться, проскальзывают тревожные нотки. Приходится расстегивать олимпийку, задирать майку. Справа на ребрах действительно красочная расплывчатая синева. — Перелом, что ли? — Кащей усаживается перед Вовой на корты, кончиками пальцев водит по ушибу, внимательно разглядывает, будто чего понимает. Его горячее дыхание задевает кожу, отчего она покрывается мурашками, и волосы на загривке встают дыбом. — Откуда там перелому взяться? — Вова поспешно отталкивает его руку, потому что вот-вот выдаст себя. — Ну выглядит хреново, — пожимает плечами Кащей, будто оправдываясь. — Обычно выглядит, — отрубает Вова и уже собирается опустить майку, как Кащей вдруг предлагает: — Слышь, Адидас, давай хоть сетку йодную сделаю. Лишним не будет. «Нахуй сетку», — в первую секунду хочет сказать Вова. В принципе, как нормальный пацан он и должен так ответить, поржать, обозвать Кащея «мамкой-наседкой» и перевести все в шутку. Но язык прилипает к небу, и «правильные» слова тают в горле. — Делай, — со вздохом соглашается Вова и протягивает Кащею пузырёк из коричневого стекла. Когда мокрая холодная вата, накрученная на спичку, касается кожи, Вова едва сдерживает стон. Он кусает до боли губы и смотрит, как Кащей издевательски медленно рисует на нем бесполезную сетку. Те эмоции, что Вова испытывает сейчас, не поддаются контролю и осмыслению. Он одновременно очень хочет, чтобы Кащей прервал эту сладкую пытку, и в то же время, готов врезать ему, если он остановится. Внутри все переворачивается и вибрирует. В груди щемит, а низ живота заливает теплом. К счастью, Кащей отрывается от своего занятия раньше, чем у Вовы успевает заметно встать. Но по большому счету для самого Вовы это уже не имеет значения. Он поправляет одежду и отходит от Кащея на приличное расстояние. Перед мысленным взором, как первомайский транспарант висит пошлая, но такая притягательная картинка. На ней Вова вплетает пальцы в тёмные кудри на макушке и заставляет Кащея уткнуться лицом в свой пах. От запретности и несбыточности фантазии перехватывает дыхание. Впопыхах Вова хватает чайник и пьёт отдающую накипью воду прямо из носика. — Мне оставь, Адидас, — просит Кащей. — По горлу как наждаком прошли. Дерёт и сушит. — Это от стресса, — вспоминает Вова услышанное в институте модное слово. — Че самый умный, что ли, — смеётся Кащей, подходит к Вове и отбирает чайник. Жадно пьёт, запрокинув голову, и вода юркой змейкой сбегает из угла рта на шею… Все это проносится у Вовы перед глазами, когда он с чувством всаживает кулак Кащею в челюсть, обрывая тупой монолог про очищение воровского мира, про силу, которая опять же одним ворам дана. В этот удар Вова вкладывает все свои злость и разочарование. Не говорит вслух, но кричит про себя: «Как ты мог, паскуда?! Как ты мог нас всех предать? Как ты меня мог предать? Как мог пропить и проширять все, что у нас было?» Вова не смотрит, как Кащея метелят остальные. Чужая боль не приносит удовольствия. Лишь сомнительное утешение от того, что Кащей все-таки не сбежал, а принял заведомо проигрышный бой, едва уловимо греет душу. Когда после его окрика пацаны расходятся, и Вова снова видит Кащея, окровавленного и поверженного, внутри неприятно екает. А когда Вова замечает, как тонкие алые струйки расчерчивают кожу, то его догоняет, буквально стреляет в затылок очередное воспоминание. Они бегут с Кащеем по залитой дождём улице. Сверху фигачит так, что за потоками воды ничего не разобрать в пяти метрах от себя. — Давай ко мне! — перекрывая шум ливня, зовёт Кащей и машет рукой куда-то в сторону. Вова озирается и понимает, что дом Кащея и вправду недалеко. За первым же поворотом. Толкаясь и смеясь, они влетают в душный, пропахший кислыми щами подъезд, проходят на первый этаж и сворачивают в длинный тёмный коридор. Кащей отпирает дверь и пропускает Вову внутрь. — Ща я чайник на кухне поставлю. Погреемся хоть, — говорит он, отступая обратно в коридор. — Может, чего покрепче хлопнем? — предлагает Вова. Потому что зубы от холода уже отбивают во рту чечетку, а пока Кащей разожжет печку да вскипятит на ней чайник, они сто раз задубеют в насквозь мокром шмотье. — Так нету, — разводит руками Кащей. — Дома не держу. Батя найдёт, все выжрет. А он по-любому найдёт, у него прям нюх. — Тогда чай пойдёт, — соглашается Вова. — Ты одежду-то сними, — кричит удаляющийся по коридору в сторону кухни Кащей. — У окна верёвки протянуты, развесь, чтоб проветрилась. Я тебе потом чего-нибудь из своего дам. Вова качает головой и проходит в комнату. Внутри зябко, хотя на улице май, воняет плесенью и слежавшимся, отсыревшим бельём. Раздеваться не хочется, но выбора нет. Мокрые штаны и кофта противно облепляют тело. Кащей возвращается обратно, когда Вова усердно раскладывает снятые вещи на веревках. — Поставил? — зачем-то уточняет очевидное Вова, потому что ничего другого не приходит на ум. Кащей кивает и на мгновение замирает посреди комнаты соляным столбом. Комкает, крутит в руках снятую футболку, таращится на Вову во все глаза, глупо моргает своими смешными ресницами и шумно сглатывает. У Вовы между лопаток бегут мурашки, хочется растереть ладонями озябшие плечи, чтобы согреться, а заодно перебить любым действием повисшее напряжение. — Сейчас что-нибудь найдём тебе, — севшим голосом произносит Кащей, бросает футболку на спинку стула и подходит к старенькому, в сколах и трещинах шифоньеру. Вова смотрит на его мокрые волосы, завернувшиеся трогательными колечками у шеи: капли срываются с острых кончиков и стекают вниз, оставляя на коже блестящие дорожки — и в паху все сводит от наливающейся тяжести. Это неправильно. Вова сильно прикусывает губу, но боль не отрезвляет. Он останавливается у Кащея за спиной и снимает пальцем одну из непослушных капель. Кащей даже не возмущается. Просто резко поворачивается к Вове и перехватывает его руку за запястье. С полминуты они играют в гляделки. За окном беснуется стихия: дождь лупит по стеклу, будто хочет разбить его вдребезги, рамы натужно скрипят и воют, ветер треплет березу, грозя переломить тонкий ствол. В душе у Вовы тоже бушует ураган, и когда Кащей грубо дёргает его на себя, он испытывает настоящее облегчение. Терпение лопается, как перетертая струна — с пронзительным свистом, предохранители сгорают скопом. Исчезает страх, и Вове кажется, что сейчас он готов сокрушить любого врага. Но врагов рядом нет. Рядом лишь Кащей. А с ним хочется сделать совсем другое. Не отпуская чужой взгляд, Вова пытается высвободить руку и одновременно пихает Кащея в грудь. Кащей, судя по лицу, пребывает в замешательстве, но не отступает. Вова прищуривается, смотрит с вызовом, склоняет голову к плечу, и Кащей словно решается на что-то. Его глаза вспыхивают решимостью и отчаянным безрассудством. Он кладёт ладонь Вове на стык плеча и шеи, сжимает, поглаживает большим пальцем ключицу, а потом подаётся вперёд и накрывает губами губы. Дыхание обжигает кожу, пульс начинает частить. Вова наконец, как давно мечтал, проводит пальцами по влажным, мягким кудрям, тянет Кащея ближе и ловит ртом его тихий сдавленный стон. Они целуются все смелее и глубже, пробуют друг друга на вкус, подстраиваются, приноравливаются. Жар неумолимо затапливает сперва шею и грудь, потом переползает на уши и лицо. Член дергается, вставая. Горячий, влажный рот Кащея сводит Вову с ума, от него не оторваться, им никак не получается насытиться. Под веками пляшут красные круги, и воздух в лёгких неумолимо заканчивается. Не разрывая поцелуй, Вова притирается бедрами к паху Кащея и прёт на него как бульдозер. Через мгновение они падают на диван, и Вова ложится сверху, вынуждая Кащея раздвинуть ноги. Такая неожиданная покорность убивает и окончательно сносит башню. А когда Кащей запрокидывает голову, открывая беззащитное горло, Вова набрасывается на него как вампир. Он широко лижет шею, прикусывает острый кадык, зарывается носом за ухом, вдыхая такой знакомый сладковато-мшистый аромат, и не прекращает толкаться между разведенных бёдер. В глубине души, подсознательно Вова все ещё ждёт от Кащея удара. То, что они вытворяют, не укладывается ни в какие рамки. Но сам Вова уже не может остановиться. Это заразное, отравленное безумие сильнее его. Оно в голове, в крови, под кожей, в каждой клетке. Да и от Кащея помощи ждать не приходится. Его кроет не меньше Вовы. Чтобы это понять, достаточно перестать терзать его шею и заглянуть в лицо. Вова впервые видит у него такие пьяные, затянутые дымкой похоти глаза. Даже в тот раз, когда старшаки привели на хату маруху и имели её при всех, типа, молодняку класс показывали, все было иначе. А сейчас все из-за тебя и для тебя, проносится кометой шальная мысль. Длинный выдох переходит в стон, и Вова снова целует мягкие припухшие губы. Кащей с готовностью отвечает, а потом просовывает руку между их телами и обхватывает ладонью Вовин член через трусы. Низ живота окатывает томным теплом. Вова непроизвольно толкается навстречу, прогибается в пояснице. — Подрочи и мне, — просит Кащей, обжигая дыханием рот, оттягивает резинку своих штанов и тут же обхватывает оба их члена рукой, соединяя и однозначно намекая. Вову не нужно просить дважды. Он сам на грани. Чтобы было удобнее, он ложится на бок, устраиваясь с Кащеем лицом к лицу. Опускает руку вниз и крепко сжимает его твердый умопомрачительно горячий член. Они дрочат друг другу торопливо и резко, будто боятся не успеть. В тишине комнаты слышно только их тяжёлое, прерывистое дыхание и влажные чмокающие звуки. Кащей скалится и раздувает ноздри. Вова неотрывно следит за каждой его эмоцией, и в голове, как заевшая пластинка крутится только один вопрос: почему он? Почему его переклинило на Кащее, а не на какой-нибудь чистой светлой девочке? Откуда вообще эта хреновина с гомосятиной вылезла? Ведь по всем понятиям зашкварились они по самое не балуй. Но как тут устоять, как сдержаться, когда который месяц подряд во сне только его одного видишь? Почему все так сложно-то, блядь?! На последних секундах перед пиком, Вова опять запускает свободную руку Кащею в волосы. Мягкие завитки щекочут ладонь, и это такая чудесная ласка… Кащея бьёт крупная дрожь, он дышит с присвистом, жмурится, сгибается, словно получил под дых, и заливает спермой Вовин кулак. Вова догоняет его через пару секунд. Пульсация в паху превращается в ядерный взрыв. Яйца поджимаются, и Вова кончает настолько мощно и сладко, что после такого оргазма не жалко и умереть. Потом они лежат рядом, растрепанные, потные, перепачканные спермой, и их сердца бьются в унисон. — Там вода, наверное, вся выкипела, — хрипло смеётся Кащей. Он порывается встать, но Вова его удерживает. — Пофиг, мы уже согрелись. — Чайнику пиздец, — обреченно вздыхает Кащей, и Вова опять затягивает его в поцелуй. «А теперь пиздец нам с тобой», — думает Вова, когда объявляет Кащею, что пацаны теперь не с ним. И тут же убеждается в собственной правоте, когда проваливается в чужой полный ненависти взгляд. — Ваши арестантские дела нас не касаются. — Слова падают, как камни, разрушая в пыль последние пути к отступлению. — Мы — улица! — скандирует толпа в едином порыве. Вова монотонно повторяет хлесткую фразу вместе со всеми, но перед глазами почему-то не знакомая коробка во дворе, не вставшие с ним плечом к плечу пацаны, а застиранная наволочка в голубой цветочек и темная макушка с дурацкими завитками, которые ему так нравилось пропускать сквозь пальцы.