Разодрать себе грудь

Разодрать себе грудь Поломать кулаком рёбра Где она суть Где-то под слоем мёртвым Снять с сердца всё лишнее В руках острый камень Не спи, дорогое, я близко Я близко, я почти с вами

Серёжа шипит протяжно, но тихо, забито, будто даже боясь просипеть громче обычного в своей пустой, тихой, словно забитый гвоздями гроб, гримёрке. Щеки сводит тугой болью, а зубы крошатся и осадком, пылью с мелкими осколками, оседают на языке, впиваясь в него. Секунда, кажется и изо рта потечёт кровь. В комнате зашторены все окна, заперты двери, Серёжа отключил экстренную подсветку, что загоралась в каждой гримёрке если отключали свет, лишь бы всецело погрузиться во тьму и не видеть себя и особенно своих рук. Всё это Горошко делал впопыхах, едва ли не падая носом в пол, запутавшись в каких-то вещах, скинутых им на пол. Всё делалось всполохом, которым он обычно и жил — резко, быстро, буйно, часто громко. Своеобразный ритм жизни, которым он жил и дышал наверно с самого своего рождения. В таком ритме он чувствовал себя живым и не считал нужным из-за этого как-то ограничивать свой жизненный «бардак». Только сегодня был несколько иной случай из-за которого ему пришлось чутка поступиться со своими принципами и лишь тихо шипеть, поскуливая тонко, побитой собакой, не решаясь на какие-то громкие звуки. Его чувства стали лезть снова. Они снова начали свой рост. Они снова были под натянутой и бело-белой, практически бумажной, кожей. Длинные, ветвистые и острые, тугие и черт возьми плотные лепестки с стеблями. Живых, настоящих цветов. Роз, кажется. Серёжа в цветах не разбирается, да и за время... Кадык дёргается. Нет, не так. В общем он забыл о том как они выглядят. Не видел их уже два года и надеялся не увидеть вовсе. Надеялся, что оставшиеся и застывшие внутри длинные путы растворятся, возможно обовьются вокруг костей, но остановят свой рост навсегда, больше никогда не начав разрастание по новому кругу, прямо под его кожей распуская с десяток бутонов. Но они начали. Снова принялись раздирать его кожу, принося даже не столько боль физическую, сколько боль ментальную. Потому что Серёжа уже знал, что это его чувства. Это просто процесс в его дурной башке, что перешёл на тело в таком извращённом виде. Все переживания, страхи, боли и эти чувства, будь они трижды, нет, четырежды, прокляты, все они ушли из головы и превратились в цветки алых роз с острыми шипами, что выделялись зелёными пятнами, заменяя Серёжи вены, проникая вовнутрь их, смешиваясь с кровью... И Горошко прекрасно понимал их причину. Так скажем «корень» этого розового куста. Он понимал — теперь уже понимал — откуда эти чувства появились в его голове, к кому они и как проявляются. Серёжа осознавал, что реакция на определённые действия определённого человека приведут к тому, что под кожей что-то зашевелиться и продвинуться в его теле ещё глубже, зарываясь в мышцы, проникая в вены, уже давно истерзанные, туго связывая кости, не давая возможности двигать конечностями и вдыхать полной грудью. Потому что лепестки были везде. Они были по всему его телу, они стягивали его лёгкие, они были на рёбрах, на лопатках, на бёдрах. Они были везде. Всё он понимал. Но всё равно пренебрёг собственным же установкам: не лезь. Не лезь, убьёт, как говорится. Серёжу правда это убьёт. Но он всё же полез, прыгнул в ту яму из которой два года назад едва вылез. Подумал что тогда ему может вовсе показалось, не из-за того это всё, мол, было, что он был молод, пылок и глуп, не умел слышать собственные чувства и уж слишком много чего надумал. Настолько много, что сам навлёк на себя болезнь — ужасную и беспощадную. Лечение у этой болезни нет, он болен смертельно и вот если бы не полез... Может быть пожил год другой ещё, если бы не был всё таким же выскочкой. А теперь? А теперь всё — со дня на день изнутри заполнится цветами и тогда конец его настанет. Когда лепестки так сдавят сердце, что заставят его остановить свой ход. Навсегда остановить. Горошко метается по гримёрке, бьётся почти в истерике то одним, то другим плечом в разные углы, сам не зная, что ему делать. Перед глазами проносятся какие-то отрывки. Никак память пытается найти выход, лечение этой болезни. Нет, всё же лечение у этой болезни есть. Но оно такое детское и идеалистическое... Нужно, чтобы твои чувства признали. Глупо звучит, да? Даже насмешливо. Как будто шутка, кинутая вслед опускаемому в яму гробу с мертвецом. Серёжа тоже думает, что это лишь сказка, придуманная для детей. Мод, даже если заболеешь, ничего страшного. Всегда есть выход и если человек, к которому у тебя такая буря эмоций в голове, что они плавно перетекли по коже вниз, на тело, примет твои чувства — ты обязательно излечишься. Обязательно. Горошко не верит даже в то, что его чувства примут, что уж говорить об излечении... Нет, — встряхивает головой почти яростно, топнув и опав совсем бессильно на стол перед зеркалом, подсвеченным блёклыми лампочками, — так будет лишь хуже. Намного-намного хуже. Тогда уже два человека не смогут смириться с смертью Серёжи. Умирать без любви — не страшно, потому как ты и без того одинок. Чего печалиться, если ты уходишь в то же одиночество и тьму, в котором обитаешь каждый день? Но умирать, зная, что тебя любят... Серёжа надрывно сопит носом, запрокидывая голову назад настолько, что в шее что-то похрустывает. Запястье, как и почти всю руки ниже локтя, сковывает болью. Ноют вены, как после сдачи крови, когда на коже остаётся синяк. Только... Только нет. Не то. Не та боль. Иронично, но эта боль и вправду ярче, как и алые бутоны роз под кожей. А вот интересно... Бутоны и впрямь красные? А может они белые, но просто окрашены его кровью? Как крашенные розы из Алисы в стране чудес, точно! Только новый цвет они приобрели не за счёт краски. Горошко мечется взглядом вновь и вновь и не знает что делать. Внутри зудит, внутри режет на живую. Лепестки распускаются, листья — чуть заострённые к концам, почти узорчатые, щекочут внутри. Щекотка смешивается с болью, резкой и сильной, что приходит от ужасной, ноющей тесноты. И вот смешавшись воедино они создают такую бурю, такой вихрь абсурда и безумия, что у актёра по серьёзному кружится голова. Надо-надо-надо, — всё повторяется как на повторе в его разуме, на самых его задворках. — Надо что-то сделать. Что-то чтобы было... Не так больно. Не больно.

Хотя бы не так... Сильно

Лишь бы на мгновение отпустило. На одно мгновение, чтобы все лепестки исчезли и прекратили стягивать его внутренности. Однако, — вздыхая и опустив голову низ, Серёжа отчаянно, почти безумно, будто Птица, которого парой минут назад играл, смеётся, — этого не будет. Чудес не случается. И боль никуда не уйдёт. Не тогда, когда источник этой боли (или чувств? Серёжа уже запутался и не может разобрать за путами) находится так издевательски близко. А Горошко не может даже коснуться его вне камер. Похоже, всё и вправду бесконечно плохо. Ужасно. Потому, что у них с Димой была одна лишь сцена, — одна.одна, блять, сцена, — не больше нескольких минут. И она превратилась в это. В то, что у Горошко под кожей растут розы. Потому что... Потому что это невозможно. Просто нельзя смотреть на Диму — улыбающегося, ласкового ко всем (даже к нему, быть может чутка... ), доброго, приятного, красивого, искреннего и прекрасного, открытого и осознавать то, что им не быть вместе. Просто никак, совершенно. Что Серёжа никогда не сможет быть с ним больше времени чем теперь. Потому, что нужен ли Чеботарёву он вне камер? Скорее нет, чем да. Да, просто не нужен, без всяких скорее. Когда он впервые пришёл к этому выводу, — анализирует Горошко уже теперь, спустя столько времени, — всё это и началось. Путы обвились вокруг его вен и стали тесниться в его теле, мешая некоторым органам нормально функционировать, именно в этот момент. В один момент осознания. Осознания того, что Дима не полюбит его так, как любит его он. А он... Он его любит. И это именно то из-за чего Серёже хочется пожить чуточку подольше. Хотя бы ещё пару секунд повздыхать, смотря на Диму. Хотя бы пару секунд поговорить с ним о всякой фигне. Хотя бы пару секунд услышать беспокойство в его голосе. Он обязательно спросит о его виде, а вид у Серёжи не очень. Ему нужно ровно десять секунд, чтобы уверить Диму в том, что с ним всё хорошо. Даже если после сердце разорвётся под натиском стеблей. Горошко ведёт тусклый взгляд в сторону, встряхивает головой, смахивая с мокрого лба длинную чёлку рыжего парика. Одной рукой он лениво ведёт по голове, стягивая его. Всё равно смена кончилась. А завтра он извиниться и попросить, чтобы его привели в порядок. Если выживет. Потому что на столе лежит телефон и он вибрирует, на экране высвечивается сообщение. От Димы. Серёжа даже не видит его теста, просто видит, что подписано оно как Дима Ч. и его буквально выворачивает. Лепестки начинают шевелиться изнутри. Горошко подскакивает, громко, протяжно, шипит и подносит руку к зубам. Всё, он больше не может. Он не может это терпеть, у него нет сил даже скулить, у него нет сил чувствовать это каждое мгновение, он устал не дышать из-за стеблей, что порвали его лёгкие и разорвали их, как решето. Он вгрызается зубами в собственное запястье и тут же по ладоням течёт кровь, горячая и обжигающая. Ноздри заполняются металлическим запахом, а с глаз градом сыпятся слезы. Было больнее, когда цветки впервые появились, а теперь тоже больно, но меньше... Серёжа пытается убедить себя в этом, сжимая зубы на втором запястье. Под ногами много капель крови — почти лужа. Горошко горбится, шатается из стороны в сторону, будто пьяно. В слёзных глазах всё плывёт ало-тёмными пятнами. Серёжа шмыгает носом, всхлипывает. Скулит всё также отчаянно. Больно. Страшно. Умирать... Не хочется

а видимо придётся.

Горошко весь дрожит, но ведёт красными пальцами губам, мажет кровью по щекам. А потом набирается сил и ведёт ими до вен. Нащупывает острые стебли, чуть поглаживает мягкие бутоны. Кажется, колет пальцы об шипы, но не обращает внимания, сжимая мокрыми пальцами стебель, держит крепко. Сжимает зубы до характерного скрипа, ждёт и считает вслух: раз, два, три... Три... И дёргает. Прямо за стебель. Но только не вырывает его и даже почти не вытягивает из кожи. Они... Они слишком глубоко. Они проросли его насквозь. Это осознание, как осознание того отчего эти чувства, накрывают актёра волной. Он шатается, в голове у него чёртова дымка, ему сложно дышать и вся его одежда заляпана в крови, а из ран торчат бутоны. Выглядит всё, будто кадр из ужастика. И как он докатился до жизни такой? Ведь жил как и все, учился на актёра, начинал играть, получил хорошую роль, которая показала его способности всем. После такого всё должно было пойти в гору. Одна загвоздка. Серёжа влюбился. От этого все беды.

«Не влюбляйтесь! Любовь — вот ваш губитель!»

Горошко прижимается спиной к стене и сползает вниз. Голова кружится из-за потери крови. Наверное вот так он и умрёт. В тёмной каморке, после смены, задушенный собственными чувствами. Поистине театральная, артистичная смерть. Даже красивая из-за цветов, что будут выглядывать из его кожи. Чугунная голова склоняется в бок, пока актёр хихикает не переставая. Смешно, боль настолько сильная, что становится уже фоновым шумом. Серёжа почти не обращает на неё внимания. Он прикрывает глаза. Вот уже скоро он уйдёт во тьму. И там не будет этих чувств, что прожигают внутри, сжимают до боли, что мучают. Там... Не будет Димы. Он останется здесь. Будет радовать других людей своей солнечной улыбкой. Он точно посвятит её кому-то. Только не Серёже. Да и зачем она ему теперь? Он не жилец. Пускай димина улыбка светит для других, а ему хватит и его тени. Он укутается в неё, как в мягкое одеяло, провалиться и уйдёт наконец тихо. Даже необычно, что Сергей Горошко уйдёт тихо, по собственной глупости. Просто оттого, что слишком сильно любил и не мог терпеть боль. Он бы хотел жить, но без этой боли. Но это уже... Уже неважно. Сейчас он сидит один и теряет кровь, пока стебли пробиваются наружу. Они наконец вырвались. Два толстых стебля с острыми, как бритва шипами подбираются к его сердцу. Вот сейчас всё будет... Горошко закрывает глаза. В ушах звенит. И только какой-то шум справа выбивается из фонового шума. Что-то знакомое. И громкое. — Серёжа? Серёжа, ты здесь? Я же слышу, что здесь. Может выйдешь? Ты сам не свой был, мы... Я переживаю, — доносится голос из-за двери. Голос Чеботарёва. Лепестки снова начинают прорастать. До того спокойный и готовый к своей кончине Серёжа весь дёргается, его выгибает тряпичной куклой. Как же... Достало. Снова боль, снова чувства. Снова Дима, что сейчас озарит его улыбкой или беспокойным взглядом и обожгёт его, скрытого во тьме. И на этот раз, как бы он не был обессилен и сломан, как бы ему не было больно, но Серёжа кричит: громко и уже не стесняясь, приложившись затылком о стену. Слышит, как дверь с той стороны начинают яростно дёргать и почему-то начинает орать ещё громче. Инстинкт самосохранения включается как-то уж слишком поздно. Неожиданно у актёра открывается второе дыхание и он, видя всё в чёрно-красных пятнах, обхватывает своё запястье, руку начинает щекотать лепестками. Они снова прорастают, они снова растут внутри, они снова делают больно до такой степени, что хочется биться в истерике. — Сука! — несдержанно орёт Серёжа, всхлипывая всё чаще, уже находясь в истерике. По щекам, смешиваясь с уже свернувшейся кровью, снова текут слезы. Губы немеют и белеют. Он снова качается и теперь точно понимает, что вот-вот и упадёт в обморок. Ох, уже в обморок? Неужели есть надежда на спасение? Но, как бы это не было глупо, по детски мечтательно, как бы Серёжа не отрицал чудес, но он хватался за это всё теперь. Потому, что он хотел жить. И жить без боли. И с чувствами. Дверь уже перестают дёргать и начинают просто ударять, с яростью и беспокойством, которое ощущается даже здесь, попутно что-то крича. Серёжа не разбирает что — уши закладывает. Он складывает руки на собственные колени и прикрывает глаза. На губах растягивается почти мучительская улыбка. Последнее, что он видит это Диму над собой. Это он. Он всё же пришёл. Серёжа отхаркивает лепестки, когда он закидывает его себе за спину и выбегает, крича что-то, надрывая горло. Он марает руки и одежду кровью Серёжи. В тот момент, когда его снимают с спины мужчины он отключается окончательно, напоследок почувствовав, как Дима ведёт рукой по его мокрому лбу, приглаживая. Такой тёплый жест, что Серёжа улыбается... Дальше идёт лишь больница, врачи, операция, много крови и вырезанных бутонов, много перевязок и швов. Говорят, что Серёжа не справиться, не сможет выйти из комы. Но у него получается. Спустя время он открывает глаза. И первым делом видит Диму над собой. И он светит его ярче, чем солнце. И отчего-то это не больно. А так приятно...