Осуждалов С. «Петербургский листок»
Арсений Сергеевич Попов был не такой человек, чтобы собственного удовольствия ради брать в руки книгу. Читал он в последние годы исключительно с карандашом, чтобы делать пометки, а то и с записной книжкой, выписывая особо удачные обороты, которые в дальнейшем могли пригодиться ему в работе. Чтение же ради удовольствия осталось в юности — тогда он читал запоем, упрашивал отца покупать ему все книжные новинки, не имея ещё представления о том, как это отражалось на семейном бюджете. Его отец, граф Сергей Андреевич Попов, тоже о семейном бюджете совершенно не задумывался, что после его смерти обернулось для Арсения пренеприятнейшим сюрпризом. В двадцать восемь лет он оказался наследником особняка в Петербурге и усадьбы в Малиновке и по всем параметрам должен был бы считаться не только успешным членом высшего общества, но и вполне завидным женихом. Арсений же не стал ни тем, ни другим. Оставленные родителями долги на долгие годы погрузили его в бесконечный цикл подсчётов, сокращений, поисков лазеек и возможностей заработка, так что на танцы и невест у него не было не только времени, но и желания. И если участие в жизни света не привлекло его — балы и приёмы оказались сборищем зацикленных на себе пустословов, которых в жизни ничего, кроме сплетен и плотских утех, не интересовало, то желание быть завидным женихом у него и вовсе отсутствовало с рождения. Потому что сколько Арсений себя помнил, он всегда знал, что с малолетства не был никакой «наградой от Господа», а сразу родился человеком глубоко греховным и порочным. К счастью, его матушка, Татьяна Арсеньевна, была воспитана в вере и праведности, а потому сумела привить сыну любовь к Слову Божьему и воспитать в традициях православия, высокой морали и строгого отношения к себе и миру. Арсений всё это благодарно впитывал, долгие годы пытаясь избавиться от дьявольского в себе, а когда понял, что это было бесполезно, уже успел заковать свои греховные помыслы в огромное количество привычек, поведенческих линий и моральных принципов, так что, он был уверен, ни единый человек бы не догадался, кем он являлся на самом деле. Женился Арсений поздно — в тридцать пять, через долгих семь лет после смерти родителей, когда почувствовал, что, наконец, нащупал твёрдую почву под ногами и сможет содержать не только себя и крестьян, но и супругу. Избранницей его стала дальняя родственница матери, нежнейшая Августа, которая была почти так же набожна, как его мать, и почти так же наивна и не приспособлена к миру, как его отец. С Августой они прожили в мире и согласии (в основном, правда, потому, что Гутенька была кроткой и немного глуповатой, чтобы находить поводы для споров с мужем) всего четыре года. Прошлой осенью, после вялотекущей двухмесячной лихорадки от тифа, Августа умерла, оставив Арсения бездетным вдовцом. Этот статус ему нравился — снимал возможные вопросы, помогал быстро выпутываться из неприятных разговоров, а самое главное, давал самому Арсению передышку. Отношения с Августой не были сложны: большую часть времени она проводила в церкви, мужу не докучала, на редких приёмах держалась скромно и молчаливо, да и в целом к светской жизни проявляла интереса даже меньше, чем Арсений, что ещё больше сужало круг проблем — пропадала необходимость в дополнительных расходах на туалеты и выезд, а также на организацию балов дома. Единственное, чего хотелось Гутеньке — это детей. Арсений же к наследникам относился как к необходимому злу. В случае его смерти особняк и поместье отошли бы его старшей сестре и её дочерям, против чего он не имел ни малейшего возражения, разве что знал, что Анне, которая успешно вышла замуж и переехала в Австрию, семейное наследство было не нужно совершенно, а, значит, она бы его скорее всего продала. Эта перспектива Арсению не особенно нравилась, слишком уж много сил и времени было вложено в то, чтобы удержать усадьбу и особняк в семейных владениях, чтобы продавать их кому-то. Так что мысль о наследниках ему не была противна. Если бы только их действительно приносили аисты, потому что сами дети у Арсения неприязни не вызывали, а вот процесс их создания… Процесс их создания вызывал муки не только физиологические, но и душевные — оттого, какие образы ему приходилось воссоздавать в мыслях, чтобы испытать хоть какое-то возбуждение, Арсению каждый раз становилось стыдно и горько. В ночи, когда они с Августой договаривались встретиться в её спальне, чтобы попытаться зачать дитя, Арсений ненавидел себя. Поэтому, хотя он и вполне искренне оплакал раннюю кончину супруги, уже на следующий день после похорон Арсений ощутил себя свободным. Не счастливым, нет, он не был настолько жестокосердным и к жене испытывал благодарность и нежность. Но свободным — от обязательств, исполнения супружеского долга и необходимости делать вид, что он с Августой действительно был, как завещано, одной плотью. О, нет, он совершенно точно был с ней — да и с любой другой женщиной — своей отдельной плотью. Греховной, но отдельной. В сегодняшнее августовское утро — ещё по-летнему тёплое и светлое, хотя воздух уже стал прозрачным, предвещая скорое похолодание, — Арсению всё напоминало о прошлом браке. Что-то не очень прямо — крестьянин Григорий, который рубил дрова, сняв рубаху; что-то почти в лоб — перелистнув календарь, Арсений обнаружил, что на следующей неделе будет годовщина смерти жены. А что-то ещё более откровенно: так, батюшка Матвей Емельяныч, встретив Арсения у церкви, совершенно неподходящим — благодушным и почти радостным — тоном сказал: — Годинушка скоро, Арсений Сергеевич! Не присмотрели ли вы себе супружницу? — он сжал его ладонь в своих пухлых, но крепких руках. — А то год уж траур носите, сердобольный вы наш. Мало какой муж и половину этого срока выдержит, через месяц бегут жениться, а вы — год! Но пора уж, пора. Деточек, может, Господь в этот раз даст, как же без деточек. — Спасибо, Матвей Емельяныч, — кисло улыбнулся Арсений. — Вашими молитвами. — Да тут уж не только моими, всей Малиновкой о вас думаем, добра вам желаем и счастия! Как хорошо, подумал Арсений, что скоро сбор урожая завершится, похолодает, в Петербурге перестанет невыносимо вонять и можно будет вернуться в город. Семейное положение Арсения там интересовало людей примерно так же, как и в Малиновке, но в городе хотя бы умели тактично молчать. В то же время, продолжал размышлять Арсений, почти механически бормоча слова «Символа веры», о браке и в самом деле стоило начать задумываться. Он ещё достаточно молод, чтобы навлекать недоуменные вопросы, почему не женился повторно, но главное было не это. Греховное начало снова брало над ним верх. В браке он, хотя и чувствовал себя обманщиком, но одновременно с тем и осознавал защиту — перед собой и высшими силами, потому что каким бы плохим человеком он ни был, а измену венчанной супруге он и вообразить не мог. Брак лишал его свободы, вынуждал идти против своей природы, но так как сама природа была богомерзкой, то Арсений, получается, делал это всё на благо себе же. Да, пора жениться, решил он, наблюдая, как Матвей Емельяныч разламывал Агнца. Чтобы уберечь себя и не приумножать зло. Он поблагодарил батюшку за службу и собрался было отправиться домой — усадьба была недалеко от церкви, поэтому, в отличие от многих своих соседей, Арсений даже не запрягал лошадей, а предпочитал прогуливаться пешком каждое воскресенье. Но тут из одной уже готовой к отъезду карет высунулась тонкая ручка и раздалось требовательное: — Душа моя, Арсений Сергеевич! Поди сюда! Арсений с трудом удержал глаза от закатывания, натянул вежливую улыбку и, подойдя, аккуратно прихватил дамские пальчики. — Только без лобызаний, дружочек, — сказала княгиня Екатерина Владимировна Варнава, самая богатая помещица в их небольшом кружке деревень — Малиновка, Жерновка, Яблоновка. Арсений был не силён в хитросплетениях родственных связей царской семьи, а Варнава относилась сразу к двум — российской и литовской. Её усадьба была необычайно доходной, особенно после того, как лет десять назад она построила купоросный завод, а затем арендовала землю купцу для постройки завода кирпичного. В первые, самые тяжёлые в финансовом плане, годы после получения имения, Арсений не раз обращался к ней за советом и нашёл, что княгиня была умна, деловита и чересчур язвительна. — Забыла тебе приглашение отправить, ты уж не серчай, голубчик мой, отношусь к тебе как к родственнику, а родственникам какие приглашения, сами приходят. Бал у меня сегодня, порадуй старушку, приезжай. — Открываете сезон? — Ой, тут откроешь, — вздохнула Екатерина. — Потом в Петербурге опять открывать, но да. Племянничек ко мне приехал, развлекать надо молодого человека. От этой новости ресурсы Арсения, направленные на удержание глазных яблок в приличествующем положении, истончились, и он закатил глаза. Племянник княгини Варнавы — Антон Андреевич Шастун, князь императорской крови, был Арсению хорошо знаком совершенно против его воли. Сначала как княжеский сынок, который приставал к Арсению и его компании друзей на всех балах и чаепитиях, где они только могли пересекаться. Большую часть детства Шастун провёл во Франции, а почти всё время в России, казалось, не вылезал из-под опёки тетушки, поэтому в Малиновке Арсений видел его стабильно каждое лето. Антон был младше его лет на десять, с чем не считался примерно никогда, и со своим неоправданно высоким самомнением лез во все игры старших ребят не столько с целью поучаствовать, сколько завладеть вниманием окружающих. Он был шумный, очевидно потому что большеротый, постоянно шутил на нескольких языках сразу, хотя и на одном русском его шуточки были дурацкими. Отстал он от них только по достижении лет, что ли, тринадцати, но Арсению тогда было уже за двадцать, и раздражаться на неуёмного подростка он считал ниже своего достоинства. Повторное знакомство с Антоном случилось уже в свете — в императорский дворец Арсения приглашали редко, не такой у него был статус, но близкая дружба с княгиней Варнавой имела значение, так что на одном из Рождественских балов Арсений всё же побывал («Буду рада видеть хоть одно умное лицо», — написала Екатерина Владимировна в приглашении). Арсению тогда было тридцать, и в то время он даже не рассматривал вариант женитьбы. И потому, что наличие супруги предполагало дополнительные расходы, а у него и на основные-то едва хватало, и потому, что он ещё верил в свои строгие моральные принципы, которые смогут удержать его от потакания собственной греховной натуре. И вот о повзрослевшего Шастуна эти принципы-то и разбились. Когда кто-то оказывался точным попаданием во все стандарты, чаяния и представления, о таком человеке говорили, что он был ниспослан свыше. Но если учитывать ситуацию Арсения, Антон был, очевидно, выпнут откуда-то снизу. Едва переступивший порог третьего десятка, князь Антон Андреевич был красив — высокий, широкоплечий, разве что худоват, если уж искать недостатки, чем Арсению срочно необходимо было заняться. Лицо его, казавшееся таким несуразным ещё несколько лет назад, когда всего было слишком — слишком крупный рот, слишком большие глаза, слишком острый нос, — теперь стало гармоничным и чуть ли не ангелоподобным. Хотя, возможно, так Арсению казалось из-за кудрей — тщательно уложенных, но всё же совсем не соответствующих ни моде, ни статусу Шастуна. На том балу Арсений избегал Антона как мог, хотя и был вынужден поздороваться и перекинуться приличествующими фразами («Рад видеть Ваше Высочество после стольких лет. Надеюсь, они прошли для вас благоприятно. — Ах, теперь мы так разговариваем? Тогда я тоже рад видеть Ваше Сиятельство»). В последующие десять лет количество раз, когда он встречал Шастуна, можно было пересчитать по пальцам одной руки. Чаще всего у той же княгини Варнавы, реже — на приёмах у общих знакомых. Антон определённо был un fêtard, почти весь сезон проводил в Петербурге, появляясь на балах несколько раз в неделю. Арсений такой любовью к социализации никогда не отличался, так что избегать Шастуна было легко. Только вот в случае личного приглашения от княгини, путей отступления не было. Арсений сжал её пальцы на прощание, коротко поклонился и, невесело размышляя о грядущем вечере, пошёл домой.***
К работе своей у Арсения чувства были самые противоречивые. Когда он только начинал — полунищий, живущий в постоянном страхе потери то особняка, то усадьбы, он решился попрать принцип, которому следовали все дворяне. Настоящей дворянской работой являлось, конечно, только управление имениями и служба государству, но Арсений прекрасно понимал, что так он не справится и скоро будет вынужден продавать земли без какой-либо перспективы последующего выкупа. Крестьянам не хватало еды, о доходах с продаж и речи не шло, а только открытое — по совету княгини Варнавы — молочное производство находилось на стадии, когда оно лишь требовало вложений. Оценив свои активы и возможности, Арсений пришёл к следующим выводам: во-первых, его работа должна быть строго анонимной. Что закрывало путь во многие конторы. Образование позволяло бы заниматься ему юриспруденцией, но графу становиться клерком было совершенно неуместно, поэтому все варианты, предполагающие его личное присутствие, он сразу отмёл. Не сказать, что Арсений боялся осуждения общества, хотя и в этом, безусловно, было мало приятного, но и делать публичными свои попытки заработать ради спасения владений ему тоже не хотелось. Во-вторых, его работа должна была приносить пользу. О, если бы Арсению посчастливилось родиться третьим сыном, он бы с удовольствием отучился в семинарии и стал бы священником. Какие бы проповеди он читал! Как умело подбирал бы слова и точнейшие образы, чтобы достучаться до сердец прихожан, чтобы отвести их от грешной и неправедной жизни. Если бы он мог, он бы эти проповеди печатал. И тогда Арсения осенило. В те годы газетное дело набирало обороты в Петербурге, появилось большое количество новых изданий, которые пытались удовлетворить вкусы самых разных читателей. Поэтому он за ночь написал небольшую статью, осуждающую светские нравы, и разослал её во все известные ему газеты. Ту первую статью он хорошо помнил. Тогда у него ещё не было развёрнутой сети информаторов, не было и чёткого представления, кто и зачем будет это читать, поэтому заметка получилась довольно наивной и чересчур религиозной. Он описал недавний приём у княгини Варнавы в Петербурге, прошёлся по развратным гарибальдийкам и уродливым венгеркам, осудил поведение молодых людей, а конкретно барона Матвиенко, который танцевал с какой-то барышней, сейчас Арсений уж и не упомнит, более трёх танцев подряд, не сделав при этом никаких матримониальных заявлений. Статья принесла совершенно неожиданные плоды: ему моментально ответили почти все газеты, в которые он написал. Больше всех денег и самые подходящие условия — анонимность автора была главным из них, — предложил редактор «Петербургской газеты», и Арсений, не веря сумме, согласился. Условия были просты: Арсений присылает им статью для колонки каждую неделю, к выходным, редакция же выплачивает ему четыреста рублей в месяц — неслыханная сумма, сравнимая чуть ли не с зарплатой губернатора, — оплачивает дополнительные издержки, связанные с посещением балов и путешествиями, если в таковом возникнет потребность, и гарантирует сохранение инкогнито. Окрылённый небывалым успехом, который практически полностью разрешал все финансовые трудности, Арсений не сразу разобрался в истинной его причине. Это пришло примерно через полгода, когда он уже погряз в своей новоприобретённой профессии, обзавёлся парочкой информаторов, на которых тратил выделяемые редакцией деньги на почтовые расходы, и успешно вложил заработанное в молочное производство в Малиновке. На одном из балов своего старого и на тот момент единственного друга, графа Захарьина, Арсений стал невольным свидетелем разговора двух матрон: — Милочка, читали ли вы сегодняшнего Осуждалова? — спросила одна. — Я так смеялась, такое у него ядовитое и точное перо, так он чудесно прошёлся по этой мерзкой княгине Щербаковой, сил уже нет терпеть её ужимки. — Конечно, читала, душа моя. Никогда с таким нетерпением не ждала субботы, чтобы скорее купить свежий выпуск. Осуждалов — гениален. Кабы не он, я бы вообще не была в курсе сплетен о Милославской! Арсений с трудом сохранил благообразное выражение лица и незаметно выплюнул вставшее комом в горле шампанское обратно в бокал. Его обличающая, пусть и остро сатирическая колонка, была источником сплетен? Конечно, он не мог начать мнение спрашивать всех и каждого о статьях Осуждалова, поэтому за поддержкой и утешением пришлось обратиться к крайне мало подходящему для этого человеку — графу Захарьину. Тот был достаточно поверхностен, чтобы не задумываться, с чего бы Арсению интересоваться подобным, и выложил всё как на духу: в свете обожали Осуждалова, субботние газеты разлетались моментально, а те несчастные, которым не доставалось экземпляра, были вынуждены напрашиваться на утренний чай к своим более удачливым друзьям. В Осуждалове будоражило всё: и точные, подчас чрезмерно язвительные, наблюдения за характерами, и проницательность, и небывалая осведомленность, и — самое пикантное! — то, что это явно был кто-то из «своих». В ту же ночь, вернувшись домой в самых расстроенных чувствах, Арсений сел за письмо редактору «Петербургской газеты», подробно расписывая, как намеревался писать статьи, которые бы могли наставить общество на путь целомудрия, веры и праведности, и как жестоко всё обернулось: вместо этого они лишь уводили глупую паству всё дальше от высоконравственного существования. Но ближе к концу своей исповеди он замедлился, а потом и вовсе прекратил писать, тяжёлым взглядом уставившись на лежащую на столе книгу учёта доходов и расходов, между страниц которой торчали долговые расписки. За прошедшие шесть месяцев он закрыл шестую часть от общей суммы долгов. Если продолжать в таком же темпе, то через два-три года он будет свободен ото всех обязательств. До начала работы в газете, этот срок был больше в десять раз — Арсений разве что к старости надеялся избавиться от кредитов. И к тому же, хотя и было сложно признаваться в этом самому себе, даже если его статьи воспринимали как что-то в большей мере развлекательное, и в меньшей — поучительное, сам процесс их создания Арсению всё же нравился. Он получил возможность высказываться в одностороннем порядке, и лишаться такого шанса не хотелось. Это был компромисс, компромисс неприятный, но необходимый, и Арсений, который пытался ужиться с куда большим грехом, пошёл на него достаточно легко. Так и недописанное письмо редактору он выбросил, а с того самого вечера прошло больше десяти лет — он давно закрыл родительские долги, молочные продукты его поместья продавались не только в близлежащих сёлах, но и в Петербурге, и, если честно, никакой настоящей финансовой нужды продолжать заниматься журналистикой не было. Но всегда хотелось большего — построить школу для крестьян, вложиться в авантюрные, но прибыльные проекты Варнавы, расширить особняк, что-то отремонтировать, а за всем этим стоял так никуда и не исчезнувший страх снова остаться без денег. Это Арсений о себе прекрасно понимал, да и вообще совсем уж лицемерным не был. Описывая пороки других, он отдавал себе отчёт и в своих собственных: трусость, мизантропия и мужеложество. Но хотелось верить, что каждый день он прикладывал достаточно усилий, чтобы с ними бороться.