Хороший

      Трэвис сидит на скамейке в школьном дворе, натягивая короткие штанины на фиолетовые угловатые колени. Фиолетовыми они были настолько часто, что цвет этот, казалось, уже въелся в его кожу, как отвратительно едкие чернила от протёкшей ручки, которые неделями не получалось отмыть. Они расползались акварельными разводами от долгоиграющих и болезненных синяков, которыми его из раза в раз награждала вера, да и его отец не скупился никогда на подобного рода "подарки". Остальные же были беспорядочно разбросаны по всему его телу, иногда напоминая о себе тупой болью. Мальчик с детства выучил это простое и незыблемое правило: Заслужил? Получай по заслугам и моли Господа о прощении.       Парень терпеливо ждёт, щурясь от яркого майского солнца, и вздрагивает, услышав за своей спиной приглушённый звонок. Его занятия сегодня закончились раньше, и в пустом пришкольном скверике он, кажется, совсем один. Ученики Нокфелл Хай после окончания уроков на территории школы надолго никогда не задерживаются. Минут пять, и вот Трэвис уже в гордом одиночестве на этой лавочке, наедине со своими трепыхающимися, как бабочка в банке, мыслями. После звонка каждая секунда ощущается всё тяжелее, всё тревожнее, и ещё тревожнее ему становится, когда из дверей школы, один за другим, начинают выходить дети. Трэвис ложится головой на свои колени и строит над ней крышу из сложенных уголком ладоней, надеясь утихомирить свои бешеные мыслительные процессы. Мол, я в домике, не трогайте меня. От облизанных солнцем волос по пальцам вмиг растекается приятное тепло.       Пригретый, тихо нервно матерясь себе в коленки, он не сразу замечает, как плавная тень падает на его угловатую, сложенную пополам фигуру. Он, на мгновение замерев, словно маленькое животное перед хищником, медленно поднимает голову и видит перед собой мальчишку с голубыми хвостиками, мило торчащими в разные стороны. Солнечный свет вспыхивает искрящимся ореолом вокруг его головы, поджигая тонкие кончики лазурных волос. Очерчивает его белой линией на фоне такого же лазурного неба. Обещали дождь. Мальчишка смотрит на него ясными синими глазами сквозь прорези в маске, что скрывает всё его лицо, кроме этих самых синих, самых чистых глаз. От одного только взгляда на него у Трэвиса внутри всё переворачивается вверх дном. Отчего-то очень хочется взяться за нагрудный крестик.       — Долго уже ждёшь здесь? Прости пожалуйста, постарался быстрее, насколько мог.       Голос у Салли спокойный и мягкий, возвращает его на землю, и Трэвис быстро встаёт со скамейки, осознав, что слишком уж долго он молча пялился вверх. Даже глаза слабо защипало от яркого света. Он беспокойно оглядывается назад: его дурацких друзей нигде не видно. Слава Богу. Все они по-прежнему недолюбливали Трэвиса и едва ли знали, что с Салом их теперь связывают не только общий урок математики пять раз на неделе и колкости, опущенные в адрес друг друга в школьных коридорах. Не слишком ли быстро он встал с этой скамейки..? Не выглядело ли это глупо?       — Куда пойдём?       Он пытается улыбнуться, но даже это простое действие даётся ему с трудом. Салли его неловкости будто не замечает, предлагая варианты, и тогда Трэвис, попутно его словам, начинает перебирать ногами в направлении шоссе, только бы скорее выйти со школьного двора. Ему совсем не важно, куда они пойдут. Главное, чтобы подальше отсюда.       Они признались друг другу в чувствах совсем недавно, и с тех самых пор жизнь Трэвиса будто бы стала ещё тяжелее. Он опрометчиво надеялся, что после признания бессонные ночи, слёзы в мокрую подушку и приступы ненависти к себе исчезнут из его ежедневного списка дел, но теперь, когда они оба знают, колючий страх будто бы окутал его горло с новой силой. Теперь, когда он сказал это вслух, где-то там, на небе, его тоже услышали. Теперь кто-то там, на небе, не любит Трэвиса. Что же он, наивный, думал, что Салли теперь будет любить его вместо Бога?       Он за весь день так и не смог построить в голове никакого плана их сегодняшней прогулки, поэтому просто коротко кивает на предложение Сала дойти до берега озера Вендиго, хотя путь до него, на контрасте с прочими привычным расстояниями, совсем не близок. Там в такое время почти всегда тихо и безлюдно. Отдельное преимущество для Трэвиса — это достаточно далеко от его дома и от церкви. Трэвис до ужаса боится встретить по пути кого-то знакомого. Многих прихожан он, сын пастора Фелпса, знает в лицо, и оглядывается по сторонам каждый, как кажется Салли, второй шаг. Ему очень сильно хочется взять его за руку, чтобы немного заземлить и успокоить, но он лишь торопливо перебирает ногами в стареньких синих "конверсах" рядом с Фелпсом, который ещё более торопливо двигается по тротуару широкими шагами в своих дурацких зелёных "найках" . Трэвис почти на полторы головы выше Салли, и его привычный, быстрый шаг, для Фишера всё равно, что бег. Один из моментов, к которым нужно будет просто привыкнуть. Салли знает, что им нужно отойти от школы достаточно далеко, чтобы он хотя бы попытался коснуться своими холодными пальцами его, тёплых и длинных. Трэвис до ужаса хочет, чтобы Салли коснулся его пальцев, но одновременно с этим надеется, что он этого не сделает. Ладони у него давно уж вспотели, и теперь, помимо всего прочего, он думал ещё и об этом. Отец всегда ругал его за это и запрещал "лягушачьими" пальцами трогать Библию, потому что это святое. Трэвис в голове проводит параллели.       Наконец, вдали показалась линия зеленовато-синей воды. Почти всю дорогу они молчали, лишь изредка задавая друг другу вопросы, по типу "как прошёл день?" или "не жарко ли тебе в этом свитере? ". Вокруг, как и предполагалось, совсем нет людей. На озеро народ ехал обычно по выходным, но иногда, вечером, после окончания рабочего дня, здесь также можно было встретить кого-то. На другой стороне берега — пара пенсионеров, и вряд ли они смогут их разглядеть с такого расстояния, однако, Трэвис настораживается. В этот момент Сал наконец берёт его за руку и пускается вниз, к воде, по зелёному склону. Трэвис всем телом вздрагивает, будто сердце в его груди подпрыгнуло до самого горла, и, чуть не спотыкаясь, бежит вслед за ним. Фишер тормозит только у самой кромки воды, топя резиновые носы кед в мокром песке и иле. Трэвис врезается ему в спину и недовольно шипит в ответ на его тихий смех из под протеза. Еле удерживаясь на ногах, оттягивает его за шиворот, как маленького, подальше от озера.       — Пиздец! Ты с ума сошёл, что ли? Меня так грёбаный инфаркт хватит с тобой! Мы могли упасть в воду, и...       Салли крепко обнимает Трэвиса, прерывая на полуслове, и тот резко прекращает тараторить, затаив дыхание. Притворяется мёртвым. Фишер лицом прижимается к его груди, к его мягкому розовому свитеру, стараясь вдохнуть как можно больше его воздуха, и жалеет, что не может сейчас снять свой протез, чтобы в полной мере ощутить его тепло. От него всегда пахло мылом и ладаном, едва уловимо — гарью, и Салли очень сильно это нравилось. Трэвис же, кажется, с минуту совсем не дышит. Замер и не знает, куда деть свои руки, неловко перебирая ими в воздухе за спиной у мальчишки, пока, наконец, не приобнимает его, всё так же неловко, за плечи.       Салли поднимает лицо и изучает его своими голубыми глазами, отчего Трэвису очень хочется смотреть куда-то в другое место. Ничего у него, конечно, не получается, и его взгляд, как маятник, сводится чётко по центру, уперевшись прямиком в чуткую синеву его единственного способного видеть глаза. На его лицо сквозь растерянность невольно просачивается какая-то искренняя нежность. Салли это, конечно, замечает, и ещё несколько секунд продолжает стоять вот так, с охапкой Фелпса в руках.       — Уже соскучился по тебе, Трэви.       — Всего-то два урока прошло...       — Это целых два часа.       Трэви... Это прозвище Сал дал ему, объяснив, что Трэвисом его может кто угодно назвать, и почти всегда это звучит грубо. А Трэви — с любовью, мягко, чтобы выражало сразу все его чувства. И по началу он, конечно, фыркал, но потом перестал. Разумеется, эта новая, такая ласковая форма его имени понравилась ему с самого первого раза, когда робко сорвалась с губ из-под протеза Салли, и бабочки под диафрагмой забились целым роем, так, что до сих пор порхают, стоит ему только услышать это милое "Трэви". Разве что уже не так бешено, и щёки уже не так ярко краснеют.       Два урока назад они встретились в школьном туалете, когда Салли, стоя перед зеркалом, перевязывал свои хвостики. Тогда Трэвис подошёл к нему сзади и носом уткнулся в синюю макушку. На автомате, внезапно даже для самого себя, просто сделал то, о чём в эту же секунду подумал. Они оба замерли на мгновение, после чего Трэвис быстро, словно ошпаренный, отскочил к соседней раковине и включил воду, стоило только двери немного приоткрыться. Салли под протезом по-глупому заулыбался, и его испещрённые шрамами щёки порозовели, а вот у Трэвиса такой защиты не было, и он просто начал тереть горящее лицо руками, изображая, будто умывается. Настроение у Салли с этого момента поднялось колоссально. Фелпс свои чувства проявлял очень скупо, но всегда было заметно по его глазам, насколько сильно он "недоговаривает". Трэвис тревожный, скованный, всегда натянутый, как струна, что вот-вот порвётся. Вот её немного отпустили, и Трэвис уже целует Салли в затылок, ловя его удивлённый взгляд в отражении напротив, а потом натянули снова, и он зажимается обратно в свой безопасный панцирь. Такие моменты Фишер ценил особенно и очень любил, именно потому, что они были большой редкостью.       Стоило нарушителю их идилии выйти из туалета и скрыться за дверью, как Сал за рукав затащил Трэвиса в кабинку, щёлкнув щеколдой на дверце. Он знает, что в таком случае любые слова будут иметь негативный эффект. Что бы это ни было, это приведёт Фелпса в нервный ужас, и, не дай боже, спугнёт. Салли этого совсем не хотелось. Ему казалось, что он вот-вот поймает запуганного котёнка, который в этот момент очень старался не прижиматься спиной к обшарпанной стене тесной уборной. Только вот Фелпс — не котёнок, он дикий дворовый пёс, которого палками били по спине за каждый неверный шаг, и которого теперь Салли так по-своему, так по-геройски вызвался приручить. Поэтому он лишь осторожно потянулся ладонью к лицу Трэвиса и погладил его по впалой щеке, и тот, вместо того, чтобы вжаться плотнее в стену, немного подался вперёд и склонился над мальчишкой, послушно подставляя лицо под его руки. Их очередная маленькая победа.       В уединении Трэвис и правда был куда более раскованным, чем в коридорах школы или на улице, где кто угодно мог видеть их. Его очень пугали чужие глаза, более того, если они попадутся кому-то, кто сможет рассказать о них пастору — отец его убьёт. Не раздумывая, просто размажет по стенке под своей коллекцией резных крестов. Поэтому даже здесь, на берегу озера, где они оказались почти что одни, Трэвис не может до конца расслабиться. Ему всегда надо быть настороже. Салли об этом знает, и знает, что у этого задохнувшегося города везде есть глаза и уши. Не может позволить себе нервировать Трэвиса на людях, поэтому терпит, зажимая в себе все свои чувства, и пишет ему под партой милые дурацкие послания на смятых бумажках. Но здесь, как ему кажется, им ничто не угрожает, и он отпускает школьную сумку с плеча, роняя её на зелёную майскую траву, и, наконец, выпуская Трэвиса из своих объятий, тянет его за собой вниз. Земля, тёплая и немного сырая, покрыта плотным зелёным ковром, но Сал всё же расстилает по ней свою затасканную до катышек толстовку, оставаясь в одной лишь футболке. Его редко можно было встретить на людях с голыми руками, но, как только у них с Фелпсом начало что-то завязываться, он, будто в поддержку, стал чуть более открытым. К тому же, сейчас ему почему-то кажется, что для начала мая на улице слишком уж тепло. Трэвис, примостившийся на краешке его кофты, поджав колени к груди, украдкой смотрит на его руки. Худые, белые в синюю венозную полоску. На запястьях — ещё более светлые, короткие горизонтальные, как прочерки поперёк одной, самой длинной. На тонких пальцах — уже облупившийся чёрный лак. И пока он смотрит на маленькую родинку в ямочке в сгибе локтя, не сразу замечает, как одна ладонь потянулась к нему, подобрав его собственную с горящего фиолетовым огнём колена. Не больно, он уже привык не замечать этой боли, но машинально всё-таки немного дёргается. Раньше бы обязательно зашипел диким зверёнышем. Трэвис смотрит на Салли, в его глаза в прорезях протеза, взгляд которых сейчас направлен прямо на него. Будто выжидающий, не хочет ли он заговорить первым. А он хочет, может быть, только вот ничего толкового в голову не приходит. Хочется её куда-то положить, в мягкое и холодное, остыть от мыслей, и Трэвис, в последний раз немного нервно оглядевшись, с глухим смиренным выдохом опускает её на чужую коленку. Пусть даже кто-то увидит, ради этого он потерпит то неопределённое количество часов, которые ему придётся провести перед распятием. Сейчас — на его коленях, потом — на своих. Не в первый раз и не в раз последний. Ради этих нескольких мгновений мнимого спокойствия, пока маленькая мальчишеская ладонь осторожно зарывается в его волосы. Салли невесомо подбирает и заправляет за ухо упавшую на лоб пшеничную прядь, костяшкой согнутого пальца аккуратно гладит горбатую спинку его носа вдоль до самого кончика. Трэвис зачем-то сдерживает улыбку.       — У тебя красивый нос, ты знал?       — Брось... Эта горбинка ужасная.       — Тебе это отец сказал, когда бил в него?       Его нос ведь и правда был сломан. Тогда в больнице Трэвису пришлось сказать, что он упал на лестнице, и, почему-то, ему поверили. Никто на приёме не поинтересовался, как можно было упасть и удариться сразу всеми частями тела в разных местах. Если только кубарем скатиться со всех ступеней.       На этот вопрос Трэвис ничего ему не отвечает.       Попривыкнув и убедившись окончательно, что вокруг них нет ни души, он совершает, возможно, самый смелый поступок за сегодня (после, конечно, поцелуя в школьном туалете), — опускает обе лопатки на укрытую кофтой и травой мягкую землю. Его голова всё ещё на колене Салли, но теперь он может посмотреть на него снизу вверх. Взгляд сразу цепляется за рваные линии шрамов, что начинаются на шее и ползут розоватыми всполохами к лицу под протез. Трэвис поднимает руку и касается пальцами холодной поверхности маски. Медленно льнёт к ней ладонью и гладит по импровизированной щеке. Они оба знают: ему бы хотелось, чтобы на нём её не было. Салли одаривает его понимающим, грустным взглядом сверху вниз.       — Я не могу снять его здесь.       — Да, я знаю.       Трэвис, конечно, прекрасно это понимает. И пока он не осекает сам себя, в его голове проскальзывает мысль о том, что он без малейших зазрений совести убил бы того человека, который сделал это с ним.       Они продолжают изучать друг друга, как экспонаты в музее, которые разрешено трогать руками, и Салли замечает под глазом Трэвиса припухлость, на поверхности которой полупрозрачной сеточкой скомкался и немного разъелся тональный крем, открывая неестественную для этого места синеву. К сожалению, более чем естественную для лица Трэвиса. Даже через протез становится заметно, как его собственное лицо в момент грустнеет.       — Он снова сделал это?       Чтобы у мальчишки не было возможности сделать вид, что он не понимает, о чём речь, палец Сала уже, со всей осторожностью, касается скрытого синяка. Трэвис, конечно, дёргает головой и виновато кусает губы. Брови встречаются у переносицы, и Салли склоняется над ним ниже, чтобы обнять его голову.       — Сам всё видишь. Вероятно, Бог ненавидит меня за всё то, что я делаю в этой жизни.       Сал горько усмехается и поднимает лицо от Трэвиса на несколько мгновений, задумчиво устремив свой взгляд куда-то в землю меж густой травы. Ему всегда было страшно от мысли, что Трэвис ни секунды не чувствует себя в безопасности, находясь в стенах собственного дома. Что его отец, днями помогая заблудшим душам найти утешение в религии, вечерами лупит своего сына на чём свет стоит, пока кровь не забагровеет на его теле. Абсолютно безбожно, как сущий ублюдочный дьявол, коим он и является. Дьявол под личиной преподобного. Салли весь этот фарс неимоверно злил каждый раз, как он замечал на своём подбитом воробье новые отметины, хотя всегда считал, что ему в общем и целом не свойственно злиться. До смешного мерзко было осознавать, что из двоих Фелпсов только Трэвис на самом деле верил в Бога.       — Ты уж меня прости, но твой отец — ужасный. Это не Бог тебя ненавидит — это он сам, а Богом лишь прикрывается. Тот ещё урод, твой папаша.       Трэвис понимает, что не может ему позволить говорить такие гнусные вещи о своём отце. Он понимает, что нужно бы заступиться, но не делает этого. Потому что Трэвис согласен с каждым его словом, и оттого по шее как током бьёт, оповещая, что ещё одним грехом на его счету стало больше. Сразу после этого — мягкий холод на щеке от чужой руки, ласковый, оправдывающий.       — Бог бы не стал тебя так наказывать. Потому что ты хороший, Трэви.       Трэвис хмурится, ломая брови, и глаза у него в момент становятся влажными. В голове сразу проносится: "только не это". Он ненавидел плакать на людях, всегда терпел, пока не останется в одиночестве, и вот тогда его прорывало. Всегда беззвучно, как будто кто-то отключил звук телевизора, он заходился в судорожных немых рыданиях, пока его спина цепляла затяжки по шершавой стене его маленькой комнаты. Трэвис прячет покрасневшее лицо в чужой ладони, пальцами сжимая ткань и без того мятой футболки.       — Как я могу быть хорошим, если так сильно его ненавижу?       — А как он может быть прав, если так сильно ненавидит такого мальчика, как ты?       Внутри всё переворачивается, так, что хочется встать и, если не утопиться в озере, то убежать отсюда куда подальше. Но от себя, как известно, не убежишь, и он не находит в себе силы подняться с колен Салли, прижимая свои ладони, поверх его, всё плотнее и плотнее к лицу. Вся его жизнь кажется ему одним большим грехом. Кажется, что ненависть — единственное из всех возможных чувств, которое кто угодно мог бы искренне испытать по отношению к нему. Любая живая душа, включая Бога. Бог в особенности. Ведь он врал ему всегда, и продолжает врать каждый раз, снова и снова бессовестно переступая через порог его дома. Что же ты творишь, глупый мальчишка? Толкаешь в горло, глотаешь просфору, клянёшься никогда больше не грешить. А потом целуешься взахлёб с прокажённым синеволосым парнем с математики в школьном туалете. Порождаешь мерзость в её самом ужасающем обличии... Трэвис изо дня в день сам выбирает эту ненависть, с каждым шагом медленно но верно протаптывая себе дорогу в ад.       На его лице саркастичная полуулыбка, щёки мокрые и взгляд уставших, угольных глаз, направленный на Сала, такой, будто бы он только что сказал самую большую глупость.       — Такого, как я? Это какого же? Тебе ли не знать, сколько во мне дерьма, и как я хуёво обходился с тобой и с твоими друзьями, просто потому, что не мог угомонить свою злость и зависть. Так какой я после этого, по твоему?!       — Несчастный.       Салли прижимает к себе Трэвиса изо всех сил, когда худое тело в его руках начинает содрагаться от всхлипов, и длинные влажные пальцы стискивают ткань на его спине. Ему очень хочется, чтобы Трэвис стал счастливее. Хотя бы ненадолго почувствовал, что он не один в этом ужасном мире, и ощутил хоть какую-то опору под трясущимися ногами. Салли очень хочет, чтобы Трэвис почувствовал любовь, и он, не думая, расстёгивает нижний ремешок и прижимается губами к его горячему лбу.       — Не плачь, Трэви. Не плачь, пожалуйста.       Трэвису, правда, от этих слов хочется плакать ещё больше, а ещё хочется прижаться к нему ближе, как можно ближе, и раствориться в его руках, разлетевшись по ветру прогоревшим ладаном.       Когда Салли не рядом, ему страшно, но когда он рядом, становится ещё страшнее. Страшнее от того, что проблемы следуют за Трэвисом по пятам. От того, что если о них узнают те, кому ни за что на свете не нужно о них знать, Салли будет тем, кто пострадает сильнее. Трэвису хочется начать читать молитву, когда чужие губы снова и снова целуют его лоб, переносицу, веки, беспорядочно и ласково, и он чувствует себя мученником, которому, наконец, впервые за долгие дни, принесли напиться воды. Он ни за что себе не простит, если по его вине что-то плохое случится с Салли. Потому что Салли Фишер — его самое драгоценное, самое святое сокровище.       — Прости... Прости меня, боже, мне надо успокоиться. Я сейчас...       Опираясь на локти, Трэвис поднимается и садится рядом, руками потирая мокрое лицо. Он резкими шмыгами втягивает носом воздух с соплями, в попытке заставить его снова дышать, и, сделав несколько глубоких вдохов, склоняет голову на плечо парню, пальцами робко трогая его за руку. Голубые волосы непослушно лезут ему в глаза.       — Я испортил нам свидание.       — Так это всё-таки свидание?       Трэвис лбом упирается в его плечо и смотрит разочарованно, едва ли не с обиженным стоном, снизу вверх, когда слышит щелчок застёжки. Он ещё не понимает, что чувствует по поводу этого, но ловит себя на мысли, что ему на самом деле очень нравятся поцелуи. Впервые повезло, что к пресловутой истине "хорошего понемногу" он привык уже очень давно, но именно сейчас система будто бы дала сбой. Возможно, больше не сработает.       — Правда, прости, что устроил истерику. Я не хотел... Ну, при тебе.       — Трэви, всё в порядке, — Сал большим пальцем поглаживает его только зажившие, покрытые сухой корочкой, костяшки. — По крайней мере, это экологичный способ выплеснуть эмоции. Не хочу больше видеть твои разбитые руки.       И правда, чаще всего выплески эмоций у Трэвиса происходили именно так. Кулаком по колючей стене, раз за разом, пока кровь не потечёт по желтоватой побелке, а на кисти не расцветёт багровым пионом кровавое месиво. Он как-то сказал ему не волноваться, потому что давно не чувствует такой яркой боли, как прежде, но Сал думает, что боль — это, на самом деле, единственное, что он чувствует. Единственное доказательство того, что он ещё живой. До тошноты знакомые ощущения, воспоминания о которых навсегда зарубцевались на его собственных руках. Салли так сильно хочется это исправить, дать ему успокоение в любви, которой он так несправедливо был лишён, сделать всё, чтобы боль перестала быть для Трэвиса признаком его существования, а её место заняли светлые и искренние чувства. Синдром спасателя во всей его красе. Он не уверен, что у него получается, зато Трэвис, определённо, уверен. Искренне сложно скрывать то, как заходится его нервное, с особой жестокостью травмированное сердце каждый раз, когда Салли касается его рук, лица, когда расстёгивает ремешки на протезе, чтобы поцеловать его... Обнажает перед ним нечто настолько сокровенное. Возможно, впервые за долгое время у Трэвиса появился стимул просыпаться по утрам. Просто чтобы увидеть его, чтобы украдкой взять его за руку под партой, чтобы нарвать ему цветов с клумбы у школы, пока никто из учителей не видит. Чтобы приползти к его двери израненным, скулящим щенком, с пурпурным кровяным подтёком на половину лица, и упасть в его заботливые руки. Чтобы глупо улыбаться, будучи на грани отключки, пока он, с самым обеспокоенным взглядом, который ему только довелось на себе поймать, прикладывает к его лицу смоченную в чём-то вату. Трэвис в эти моменты чувствовал себя чертовски живым.       Когда они добираются до развилки между их домами, небо над Нокфеллом уже собирается темнеть. Дождь всё-таки начинает робко покрапывать, как и обещали синоптики, хоть и с опозданием в несколько часов, и Салли невольно смотрит вдаль, пытаясь разглядеть свои окна в мозаике горящих прямоугольников. В апартаментах сейчас тихо и спокойно, здание глухо гудит старыми водостоками, зазывая припозднившихся постояльцев в свою тёплую утробу. Чего нельзя сказать о доме Трэвиса, чернеющем размытым, холодным пятном недалеко от церкви. Салли страшно отпускать его домой, и в какой-то момент он сжимает его руку в своей слишком сильно. Незамеченным это не остаётся.       — Скажу, что мне помогали догнать программу. Отец знает, что у меня проблемы. Не переживай.       В ответ на сдавленные пальцы, он одним свободным любовно гладит Салли по руке. Голубая макушка трётся по-кошачьи о его грудь, и Трэвис носом недолго гладится о его влажные волосы, которые теперь пахнут грозой. Сал бормочет что-то неразборчиво, прижимаясь лицом к протезу, а протезом — к Трэвису, и отмечает, что в следующий раз им было бы куда лучше и безопаснее позависать дома, чем бояться друг друга коснуться на улице, пусть даже с таким красивым видом на озеро.       — Только пойдём ко мне... У тебя там место намоленное, с такого как я кожа слезет уже на пороге.       Трэвис тут же стреляет в Салли хмурым взглядом, но до осуждения в своих мыслях так и не доходит, поджимает губы и коротко, бесшумно смеётся.       — К тебе так к тебе.       Он начинает невольно злиться на дождь, за то, что не даёт им попрощаться по-человечески, и сильнее прижимает к себе Салли, на что тот тихо хихикает из-под протеза и обнимает его в ответ. Напоследок они прощаются, и, не торопясь расплетать вплетённые друг в друга пальцы, расходятся в разные стороны. И когда Салли, с мягким ощущением на сердце и совершенно счастливой улыбкой на лице, уже думает прибавить шагу, чтобы не намокнуть слишком уж сильно, он слышит, как Трэвис окликает его из-за спины.       — Сал.       — Мм?       — Я не несчастный.       Он ничего не отвечает на это, да и Трэвис не ждёт от него никаких слов. Одного только взгляда его достаточно, чтобы стало ясно: они оба всё поняли.       Пока Трэвис плетётся до своего дома, он успевает подумать, как удачно ему удалось завершить эту их встречу, подобрав правильные слова. Более правильные, наверное, чем те, которые ему на самом деле хотелось сказать. Наверное, ещё не время. Однако, фраза эта будет крутиться у него в голове до конца вечера, пока он, наконец, не заснёт на своей жёсткой кровати под зорким взглядом Спасителя над его головой, и будет первым, о чём он подумает, когда проснётся. Я люблю тебя, разумеется.