***
Та была маленькая, метра три на пять — или около того. В прошлом году, кажется, OOR уже выступали в похожем клубе: между ними и зрителями была всего лишь одна невысокая, приглашающая стереть все границы, ступенька. Как только все заняли свои места, сцену залил мягкий, прозрачно-лунный свет, и лично Таке она стала напоминать аквариум. Решетчатые фермы по углам создавали иллюзию стыков стекла; мягкий ковер из противопожарной синтетики поскрипывал, как песок под сандалиями. Открывающее гитарное соло от Тору взметнулось стайкой пузырьков. Давно размятые и приведенные в полную готовность связки Таки напряглись в ожидании первой ноты — но, пока было время инструментала, вокалист окинул взглядом небольшую толпу. Знакомые лица: девушки разных возрастов с короткими стрижками, в штанах-оверсайз с высоченной талией, из-за которых они напоминали русалок. Несколько парней с фигурной щетиной в расстегнутых шерстяных пальто. Мужчины и женщины постарше, даже парочка седых голов — большинство с шейными платками и идеальной серебряной стрижкой; узнал он и одного завсегдатая с густой белой бородой, в бордовом, как вино, бомбере с мерцающими золотом нашивками. Присутствовало и несколько новичков — они держались поодаль, некоторые прятались за колоннами, очевидно, впервые выбравшись на подобное мероприятие. На такое могли решиться только по зову сердца, и душу Таки окатило тропическим теплом. Аудитория была совсем рядом, она внимала переливам инструментов с одухотворенным молчанием, и их лица, их взгляды плавали вокруг в свете прожекторов — такие близкие, что можно было разглядеть, как разглаживаются морщинки в уголках глаз, как разжимаются челюсти: эффект двух гитар и медленной, ритмичной барабанной установки. Таке все это рисовало свою собственную метафору: если сцена — аквариум, то зрители так ему близки потому, что как волшебная рыба из-за стекла видит лицо человека вокруг себя… так и он жил и дышал своей аудиторией. Сейчас, когда их разделяла лишь микрофонная стойка, они были всей его вселенной, его причиной для жизни, источником всего самого ценного. Он видел, как в их глазах появляется расслабленный блеск, как напряженные плечи опускаются, а потребность переминаться с ноги на ногу отпадает. Они пришли, потому что хотели избавиться от тревожности или открыть что-то для себя. Кому-то их песни нужны были, как топливо для раздумий, кому-то как напоминание, ключ к неуловимым, ускользающим размышлениям; для кого-то это была возможность пережить прошлое в такой полноте, о которой в обычных условиях сложно даже подумать; другие же, несомненно, стремились в будущее, побуждаемые мысленными картинами ровного, уверенного движения, которое им рисовали композиции OOR. Здесь не было никого, кто бы пришел поглазеть на них, как на экзотичных созданий из другой широты. Така смотрел на их руки, ладони в беспалых перчатках, запястья с фенечками, и понимал, что ни один из них не вскинет палец в грубом указующем жесте — мол, о, смотри-ка! Никто не постучит по невидимому стеклу. В зале собрались не профессиональные аквариумисты и не праздные посетители зоопарков. Скорее, дети. Честные, искренние, полные жизни дети, во все глаза смотрящие сквозь невидимую грань на другой мир. Мир, где незыблемые законы физики, казалось, пошатывались, где было место ярким, но при этом мягко-приглушенным цветам, плавной легкости и умиротворяющей, обволакивающей тишине, полной своих особенных звуков. Самым чудным было то, что этот мир, он… несомненно… был частью все той же, единственной, единой реальности. Така прождал достаточно. Слившись с музыкой так же, как аудитория с музыкантами своими помыслами, эмоциями, и, не боясь этого слова, духом, вокалист, совершенно не думая, нашел нужный момент и вступил с пением. Это всегда было фишкой OOR — долгие, задумчивые партии, играющие на ожиданиях слушателей и погружающие их в транс лишь затем, чтобы воздеть на гребне волны чистого голоса. Он пел спокойно. Ком волнения, скручивавшийся у него в груди перед выступлением, исчез когда-то давно, в прошлом тысячелетии, и об этом было даже как-то неловко вспоминать. Така пел, чувствуя, как груз соскальзывает с плеч и падает камнем в песок ковра, вздымая песочный вихрь — такими искристыми, кремниевыми фракталами представлялись ему сейчас сбивки Томо. У певца словно выросли крылья, и, почувствовав невесомость воды, он привстал на цыпочки. Он пел о дороге. О том, как каждый поворот, каждый открывающийся пейзаж возникают перед тобой в важном ритме; о том, как все перипетии пути предопределены и оправданы назначением. И, что придя к цели, ты будешь оглядываться на прежние трудности и видеть в них ясные, законченные победы. Така пел о спокойствии. О том, что на самом деле важно лишь твое отношение к вещам; что радость и горе — вопрос выбора, а ты на самом деле неуязвим в пузыре тихой, спокойной радости. Что волнения и страхи проходят, оставляя после себя лишь воспоминания, которые существуют, только когда ты решаешь к ним обратиться. Он пел о вере в лучшее будущее и о короне, которую каждый из нас волен водрузить на свою голову и стать королем себя, подобным молнии и совершенно свободным. Он пел и о демонах; о демонах, которые не имеют над тобою силы, потому что сила эта принадлежит тебе. Певец рассказывал своим слушателям и о цветах в темноте, которые будут гореть тем ярче, чем глубже вокруг них мрак — и что, когда стоишь на краю, тебе надо укрепиться и засиять алмазной статуей, проставляющий жизнь. Затем он взял паузу. Прямо посреди куплета, в котором осталось допеть одну строчку, Така замолчал, плавно сведя ноту на нет — и оглядел своих слушателей. Музыка тоже смолкла, сияние прожекторов померкло, но не до конца. Зал превратился в пещеру Аладдина, полную загадочных синих теней, а глаза всех присутствующих сверкали, как драгоценные камни. Така дал им подумать, принять — или пока отвергнуть — все, о чем пел сегодня. Позволил своим молчанием направить мысль, куда они пожелают. Быть может, кто-нибудь подумал о боли и волнениях, которые неизбежно сопровождают подобные взрывы эмоций. Об исцелении и мечтах. О том, что в будущем все обязательно будет в порядке. Все будет хорошо. Така увидел, как новички, не бывавшие ранее на их выступлениях, недоуменно оглядываются. Кто-то, быть может, занервничал из-за затянувшейся паузы. Кто-то испытал неловкость, сомнение, страх — но лишь для того, чтобы подняться над ними, над социальными ограничениями и условностями. Над ожиданиями и предрассудками. Никто не нарушил опустившейся на зал тишины. Ни единого шороха, шепота. Лишь торжественное, задумчивое молчание. И — наконец — музыка. И новая нота. Самая длинная, громкая, яркая, которую мог взять Така. Чистая эмоция, воплощенная в голосе. Прожекторы медленно налились светом в полную силу, обнажая все мысли, все заблуждения и иллюзии, которые обнаружили в своих душах зрители. Голос Таки протуберанцем подхватил их, волны звука раздробили на атомы, и в зале вновь все стало прозрачным, словно слеза.***
После концерта они вновь собрались в комнате отдыха. Томоя с помощью Рёты передвинул кадку с монстерой, чтобы в его музыкальный уголок лилось больше света. Тору настраивал увлажнитель воздуха, пузатой белой пешкой стоявший на одной из шахматных клеток. Така же опустился на спинку дивана затылком и выдохнул. Его мускулы превращались в желе после выступления. Призрак прежнего волнения сдуло куда-то в сторону первым «пшиком» из ультразвуковой машинки. — Вот видишь? Не стоило переживаний, — заверил его Тору. — Ты должен был прийти раньше. Я волновался лишь потому, что хотел, чтобы все было идеально — для них, понимаешь? Гитарист присел рядом, опершись локтем на валик. — Да, ты прав. Это зависело от меня, а я слишком расслабился. Я лишь только хотел сказать, что тебе… — Инь и ян, знаю. — Така покосился в сторону Томои и Рёты, подозрительно копошившимся около коробок со скотчем, которым он обматывал микрофон перед выступлениями. — Я также хотел сказать, что нашел нам новый клуб для выступления. — Супер! — отозвался Така, и его лицо засияло искренней улыбкой.