я так хочу, так хочу ощущений
у меня есть лишь миг эйфорий и мучений
пока не вернется в холодную вечность
моя уязвимость, моя человечность
♫ Fleur — Человечность
Когда закончилось очередное собрание Эспада, Айзен повернулся к Хинамори и спросил: — Не окажете ли честь прогуляться со мной? «Не окажу», — завертелось у нее на языке, но помешали остатки проклятой субординации; если наедине с капитаном Момо могла говорить ему, что угодно, то в присутствии других его подчиненных не имела права откровенно хамить, чтобы не подрывать его авторитет, а арранкары из зала совещаний еще не разошлись. Пришлось ответить: — С удовольствием. Айзен подал ей руку, и она ее приняла — и в следующую секунду они оба оказались на крыше Лас-Ночес. Так стремительно, что Хинамори потеряла равновесие, и, чтобы не упасть, вцепилась в капитана. Осознав, что делает, тут же отстранилась, и он не помешал ей. — Прости, — сказал Айзен. — Я поторопился. — Ничего себе у вас шунпо, — пробормотала Момо. — На самом деле это не шунпо, — он улыбался, как довольный кот. — А что? Сонидо? — в техниках арранкаров Хинамори начала разбираться благодаря Тоусену. — Нет. Подумай, ты должна понять. Момо задумалась, пытаясь вспомнить и воссоздать в голове произошедшее: в зале заседаний Айзен подхватил ее на руки, и… вошел в обычное шунпо. Сначала — шаг в коридоры, потом — наружу, и наконец — на крышу. Это было бы быстро, но не моментально. Значит… — Иллюзия! — осенило ее. — Да. Иллюзия. — Получается, вы можете внушить мне, что угодно? Все, что вам захочется? Так себе перспектива. — Нет, — усмехнулся Айзен. — В том и суть, что на тебя, на тебя одну — мои иллюзии не действуют. Пока что ты не замечаешь их, но уже можешь разгадать. Скоро будешь и замечать. Он придерживал ее за талию, но держал руку на поясе, не поднимая ни выше, ни ниже, и Момо ему это разрешила, подумав, что всегда сможет дать ему по рукам, если капитан позволит себе большее. — Мы будем гулять здесь? — спросила она. — Что ты, как я могу утомлять свою госпожу столь скучным зрелищем? Мы отправимся в другое место. Более живое. Тебе понравится. Новое перемещение было еще более резким, и Хинамори снова схватилась за Айзена; он очевидно пользовался возможностью побыть к ней ближе. Нечестно, но она не возмущалась, потому что было приятно на мгновение тесно вжаться в него, обхватив руками. Эти чувства пугали ее и злили, но они были, и деться от них Момо никуда не могла. Вместо Уэко Мундо ее окружал цветочный луг. Множество самых разных полевых цветов, благоухающих дивными ароматами, и — сумерки. Еще не ночь, но ранний вечер, когда цветы готовились закрыть лепестки и спать до утра. — Я подумал, что если сразу оказаться на солнце, это ранит твои глаза, — сказал Айзен. — Как будто ваши не ранит, — огрызнулась Хинамори. — Меня ранит твоя холодность, Момо-чан. Тебе не нравится здесь? — Где «здесь»? Айзен развел руками. — Не знаю. Честно, не знаю. Это просто луг. И это не иллюзия. Засомневавшись, Хинамори сорвала один цветок — на ощупь он был настоящим. И второй, и третий. Земля была холодной, как обычная земля к наступлению заката, на травах блестели жемчужинки росы. Не иллюзия. — Это прекрасно, правда? Айзен показал на закат. — Когда заходит солнце, всегда чувствуешь себя немного одиноким. И всегда чувствуешь грусть, но эта грусть светлая. С привкусом надежды. — Вы еще расскажите мне, что когда вам грустно, то вы любите смотреть на закат, и в день, когда вам было особенно тоскливо, вы видели их целых сорок, — проворчала Момо. Айзен улыбнулся. — Антуан де Сент-Экзюпери «Маленький принц». Это была одна из первых книг, которую я дал тебе прочитать. Рад, что тебе понравилось настолько, что ты помнишь до сих пор. — Знаете ли… — Хинамори хотела сказать, что она не настолько глупая, чтобы забывать прочитанное спустя секунду, но Айзен продолжил: — Помнишь, что еще говорилось в «Маленьком принце»? — Там много чего говорилось. — Не перебивай. Когда Принц встретил Лиса, Лис попросил приручить его. Каждый день приходить и садиться все ближе и ближе. Момо-чан, — ловко поймав ее руку, Айзен прижал ладонь Хинамори к своей груди, — я могу сказать тебе то же самое. Пожалуйста, приручи меня. Момо шокированно распахнула глаза. На языке завертелась целая сотня язвительных ответов, но она так и не выбрала из них один. Айзен смотрел сверху вниз, в самую ее душу, и она будто тоже смотрела в его. Будто видела. — Вы говорите, что я научусь распознавать ваши иллюзии? Другими словами: однажды я узнаю вас настоящего? Айзен провел кончиками пальцев по ее щеке, бережно заправляя за ухо прядь волос. — Да, — сказал он. — Думаю, да. Он настоящий ей бы не понравился. Настоящий Айзен, там, в глубине души, был уродливым чудовищем, таким, что все Пустые Уэко Мундо рядом показались бы милыми зверьками. Уродливым и настолько сильным, что это отпугивало еще больше, чем внешность. Или… Правда была в том, что сам Айзен не знал, какой он — настоящий. Он слишком рано осознал свою силу, он был ученым, и в погоне за бессмертием умудрился потерять себя. Раньше думал, что и искать не надо, это такая ерунда — настоящая личность. Проще всего выбрать удобную маску. Вот только у такого чудовища, каким он себя представлял, и соулмейт должен был быть чудовищем. Или соулмейта не должно было быть совсем — а Момо была, и была светлой, доброй и милой девочкой. Ее язвительная и саркастичная сторона лишь недавно открылась Айзену, но и это ему в ней нравилось. — Что будем делать дальше? Плести венки? — Хинамори вскинула бровь. — Нет. Держись за меня, — Айзен притянул ее к себе. Миг — и они снова оказались на вершине, но на этот раз — в мире живых. Город под ногами пестрел огнями вывесок и реклам, светились машинные фары и окна домов. Ветер доносил свежие ароматы, будто здесь где-то была река. Кроме них, здесь были еще люди — кто-то фотографировал панораму, кто-то просто смотрел, какая-то парочка целовалась, и никто из них не видел двух шинигами. — Это Париж, — сказал Айзен. — Мы на верху Эйфелевой башни. Вон там Марсово поле, — показал он. — А там — башня Монпарнас. Дворец Шайо, сады Трокадеро, Триумфальная арка, Елисейские поля… — Ух ты, — искренне восхитилась Момо. Она много читала о Париже, но ни разу не была здесь. Ни разу не была где-то, кроме Японии, и то, выбиралась на грунт исключительно ради выполнения заданий, а когда ее повысили до лейтенанта, то совсем перестала покидать Сейретей. — Это прекрасный город, правда? Город влюбленных. Когда-то здесь могли заколоть шпагой на дуэли всего лишь за неосторожный взгляд в сторону прекрасной дамы. Нищих здесь называли королями, а королей высмеивали, как шутов. Мостовые заливала кровь тех, кто читал молитвы не на латыни, короли сходили с ума, за женские украшения могли развязать войну… Говорил он с таким вдохновением, что Момо заслушалась. И засмотрелась — сначала на Париж, а потом — на Айзена, на его лицо, одновременно знакомое и незнакомое. В его глазах сиял ранее неизвестный ей свет. — Я покажу тебе еще, — Айзен посмотрел на Момо с азартом мальчишки, демонстрирующего подружке свои нехитрые сокровища вроде камушков, ракушек и фантиков. Уже не предупредив, он просто прижал ее к своему боку, и картинка поменялась. Теперь они были на мосту. Рассветное небо окутывала пелена тумана. Айзен легко вскочил на перила, подхватив Хинамори на руки, забалансировал, но она точно знала, что не упадет. — Это Лондон. Темза. Лондонский мост. Есть такая песня… — Айзен прикрыл глаза. — Лондонский мост падает, падает, падает, Лондонский мост падает, моя милая леди… Мы построим его из дерева и глины… Знаешь, моя милая леди, — он перестал петь и посмотрел на Момо, — на чем на самом деле собирались построить этот мост? В песне не подходит ни один материал, даже золото и серебро. — Знаю, — сказала Хинамори. — На костях. Айзен удивленно моргнул — с таким спокойствием она это сказала. — Я читала, — продолжила Момо, — что в Средневековой Европе была распространена практика жертвоприношений при постройке зданий. Если замуровать кого-то живьем в фундамент, его дух должен был хранить дом и придать крепости камням. На самом деле они создавали Пустых, но оттуда и пошли многие легенды. — Тебя не пугают страшные истории? Момо скептически хмыкнула. — Шинигами и так — персонажи страшных историй. — Ты права, — развеселился Айзен. — Ну что, продолжим прогулку? — Может, сходим поедим? — предложила Момо. — Я голодная. Вы, наверное, тоже. — Ты обо мне заботишься? — Нет, так у меня будет больше шансов точно получить завтрак. Или обед. В любом случае, еду. — Момо, я похож на человека, который не накормил бы свою голодную девушку? — шутливо возмутился Айзен. — Вообще-то да. И я не ваша девушка. — Ты убиваешь меня, моя милая леди, — Айзен накрыл глаза ладонью. — Что ж, ваше желание будет исполнено! Миг — и они оказались на лугу. Где, Хинамори не знала — здесь не было никаких признаков цивилизации, только они с капитаном, коврик для пикника и корзинка, полная еды. Айзен грациозно сел на траву, и Момо устроилась рядом, но на расстоянии. — А это откуда? — она заглянула в корзинку. — Вы ограбили магазин в мире живых? — Ограбить — это взять бесплатно, а я взял и оставил в их кассе деньги, — назидательно сказал Айзен. Момо открыла персиковый йогурт. Зачерпнула ложечкой сладкую желтоватую массу, подумала немного, и не просто съела, а облизала так, как ей однажды показывала Рангику. Глаза Айзена потемнели. — Знаешь, Момо-чан, иногда на свидании влюбленные читают своим дамам стихи. — Угу. Прикрыв глаза, Айзен начал: — Дух Окуня спрашивал у духа Вертикальной Зари, что значит «полуденный дождь». Послекнига. Ее страницы с ароматом кукурузной грозы вместо слов… Странные слова, но — красивые. Сюрреалистичные, сказочные, но такие правдивые, создающие в воображении яркую реалистичную картинку светлого полуденного дождя, теплого, летнего, свежего. Его капли на горячей траве и коже каменных Будд… Эти строки вызывали и улыбку, и горечь. И очарование. — В тот день я шел поблизости, и не было ни туч, ни гор, ни дождя. Все, что я увидел тогда — двух призраков, научившихся держаться за руки, — закончив, Айзен протянул руку Момо, и она подала ему свою ладонь. — Я думала, вы прочитаете мне Шекспира, — сказала она. — Ну, что-то вроде «Ее глаза на звезды не похожи». — В твоих глазах вправду бьется мотыльком живой огонь, — Айзен чуть склонил голову. — Но я слишком тщеславен, чтобы читать своей девушке чужие стихи. — То есть, это ваши? — ахнула Хинамори, от удивления забыв напомнить, чтобы не звал ее «своей». — Иногда мне хочется что-то сочинить, — притворно-скромно сказал он. — Но это же… потрясающе. — Благодарю, ты слишком добра, — Айзен поднес ее руку к губам, оставив на открытой ладони поцелуй. Момо подумала, не хочет ли отнять руку, но не стала этого делать, наоборот, придвинулась ближе.***
Сколько лет он уже жил на свете, Улькиорра не знал — Пустые не считают годы, и ему было все равно. Абсолютно все равно. Он жил, пожирая других Пустых, эволюционировал, развивался, но все равно у него не было ни цели, ни причин жить. Просто он не умирал. Просто он был сильнее, и убивал вместо того, чтобы быть убитым. Потом появился Айзен-сама, и Улькиорра принес ему клятву верности. Взамен — цифра «четыре» на груди, звание Куатро Эспада и сила, о которой мечтали бы многие. Улькиорра не мечтал. Ему снова было все равно. У всех в Эспаде была какая-то цель. Все к чему-то стремились или чего-то желали. Старрк страдал от одиночества, и потому разделил свою душу надвое. Барраган хотел власти. Тиа защищала своих бестий, подписавшись на роль их то ли наставницы, то ли матери. Ннойтра хотел то ли убить бывшую Трес, то ли переспать с ней. Гриммджоу был одержим драками. Зоммари был одержим Айзеном. Заэль — наукой. Новена с Ямми больше плыли по течению, но и у тех были свои стремления. У Улькиорры Сифера не было ничего, кроме его силы. Он не заводил фрасьонов — ни к чему лишняя морока, и ни с кем из Эспады не сближался. Здоровался, и все. Ямми на задании в мире живых он просто терпел. Все это задание Улькиорра терпел — потому что Айзен приказал, а Айзена он слушался. Не возводил его в ранг божества, как Зоммари, но так было проще — следовать его приказам. Ямми был всего лишь мусором. Как и Зоммари. Как и все арранкары, кто был номером ниже четверки, и, следовательно, слабее него. И люди, которые пытались им противостоять, тем более были мусором. Но не все. Улькиорра не помнил, чтобы когда-либо был чему-то удивлен, но… …но рука Ямми неслась к рыжей девчонке, и он раздавил бы ее одним пальцем, но… — Сантен Кешшун! Эти слова… Эти слова были выжжены на его предплечье с тех самых пор, как он обрел силы — Айзен-сама сказал, это потому, что души арранкаров стали разумны. Как Пустые, они мало чем отличались от животных, но так как они вернули человеческий облик, то в каком-то смысле стали такими же обнаженными душами, как шинигами. Улькиорра никогда не думал, что встретит соулмейта. Что встретит его — ее — в битве. А потом девчонка шокировала его еще раз: новая активация другой техники, и щит, рыжий, как ее волосы, накрыл ее друга. Тот был смертельно ранен, не умер сразу лишь благодаря физической и духовной силе, редкой для человека, но эта женщина… нет. Она его не лечила. Это не было лечением. Она управляла временем. Она возвращала тело этого парня в состояние, каким то было до ранения. Невероятно. Невозможно. Это была сила, которой могли обладать боги. Когда идиот-Ямми хотел ударить девчонку, отмахнувшись, как от назойливой мухи, с Улькиоррой снова нечто произошло впервые — он защитил человека, вырастая между ней и Десятым, и рука Ямми замерла в миллиметре от его лица. — Не трать силы на мусор, — бросил Улькиорра. Он уже не считал ее мусором, но признаться в том, что ее раны тут же отразились бы на нем — расписаться в слабости. Он не хотел быть слабым. К счастью, Ямми был слишком тупым, чтобы задумываться. Он отвлекся на битву с другими подоспевшими шинигами, ревя, как раненый бык, а Улькиорра так и остался стоять над сидящей на земле девушкой, держа руки в карманах. Его тень накрывала ее, как черная туча закрывает солнце. Она смотрела на него каких-то жалких пять секунд, после чего вернула внимание своему другу. Не боялась — работала, сосредоточенно хмурилась, вкладываясь в технику. Наверное, она была красивой. Таких обычно называют красивыми. Длинные волосы цвета жаркого пламени, пухлые губы, большие и глубокие карие глаза. Лицо, полное решимости сражаться и защищать, отчего становилось особенно прекрасным. От нее словно исходили свет и тепло. Ей не понравилось бы в Уэко Мундо. Этот мир, пустой, холодный и враждебный всем живым существам, был чем-то целиком противоположным ей, а она — целиком противоположной Улькиорре. Но ее слова жгли его кожу каленым железом, и лишь натренированная годами выдержка не позволяла Улькиорре просто закинуть ее на плечо и унести с собой, руководствуясь звериным инстинктом хищника получить добычу. Рано. Это нужно было сделать более… изящно. Более разумно. О девчонке должен был узнать Айзен-сама; судя по тому, как шинигами ее защищали, она была ценна для них, что можно было использовать. Но даже если бы Айзен-сама не стал бы забирать эту женщину, Улькиорра все равно забрал бы ее. Себе. Лично. Зачем-то. Потому что это тепло слишком приятно грело даже на расстоянии, а его холодная кожа уже не помнила, что такое — солнце.***
Переписка на коже вошла в привычку. Гин сначала посмеивался сам себе, а потом начал ждать, когда руку в очередной раз обожжет порез и он прочитает то, что пишет Рангику. Каждый раз боялся, что она не напишет, что она отреклась от него окончательно — ей стоило бы отречься, но он все равно боялся и верил в обратное. Каждый раз его накрывало облегчением от новой боли. «Ты не сдох?» Эти слова грели душу больше, чем любые взволнованные причитания. Гин глупо заулыбался, читая надпись, вырезанную на своем запястье. «Нет». «Жаль!» — написала Рангику. И тут же: «Хоть сказал бы, где ты». «Не могу». «Даже мне?» «Особенно тебе». «Сволочь». «Я тоже люблю тебя». — Гин, — сказал незаметно подобравшийся к нему Тоусен. — Ты мазохист? — С чего ты взял? — Гин поспешно закатал рукав. хотя Тоусен и не мог видеть его идиотскую позу — было совершенно по-идиотски сидеть и влюбленными глазами пялиться на собственную руку. — Я чувствую запах крови, — объяснил Тоусен. — Это желание наказать себя малой болью за содеянное — или? Гин закатил глаза. Сначала он не знал, как относиться к Тоусену, считать его врагом или вероятным союзником, и привычно записал в категорию врагов, но с появлением Хинамори Тоусен медленно перекочевал к союзникам. Не мог быть очевидным врагом тот, кто учил владению кидо девушку, способную этим самым кидо если не убить Айзена, то испортить весь его идеальный план. — Или. — Соулмейт? Гин кивнул. Потом вспомнил, что Тоусен не видит. — Да. — Это такое общение? Говорю же, мазохист. — На себя посмотри, — огрызнулся Гин. — А я свой мазохизм и не отрицаю. Надеюсь, ты не передаешь своей родственной душе секреты Айзена-сама? — Я тебя умоляю, — развел руками Гин. — Какие секреты? Мы предупредили их, когда нападем. Они готовятся. Мы готовимся. Если у Айзена-тайчо и есть секреты, то он скрывает их и от нас… Думаешь, у него есть секреты? — У всех они есть, — туманно ответил Тоусен.***
Хисаги хотелось выть, скулить, как побитому псу, рыдать и биться головой о стенку, и поэтому он работал. Работа помогала не сойти с ума; раньше помогала также выпивка, но после инцидента с Нанао Шуухей решительно завязал с посиделками у Киры — раз его накрыло так, что он залез к ней в комнату, то в следующий раз могло произойти нечто похуже. Хисаги самозабвенно строчил отчеты, даже тренировки отложив — тренировки делали только хуже, Казешини издевался, как мог, и после общения с ним хотелось умереть больше обычного. Смерть — трусость, побег от реальности; только поэтому Хисаги до сих пор жил. И потому, что без капитана за отряд отвечал он один. Стопку документов нужно было отнести в Первый отряд. Поставив точку, Шуухей сгреб бумаги в охапку и побрел вперед, почти ничего перед собой не видя. Все было, как в тумане, будто он был ранен или сильно пьян. Постучавшись в сёдзи, Хисаги вошел. Положил документы на стол, отдал честь, все еще находясь в полубессознательном состоянии и сказал: — Доброго здравия, Ямамото-сотайчо! Язык немного заплетался, но Шуухей не пил и ругать его за пьянку Главнокомандующий не стал бы — многие сейчас были выбиты из колеи, как Хисаги. Он ожидал услышать ворчливый старческий голос, но — услышал девичий. Знакомый. Черт. Черт-черт-черт. — Хисаги-сан, неужели я похожа на сотайчо? Пелену с глаз как рукой сняло, и рука эта словно дала Хисаги незримую пощечину. Он шокированно уставился на Нанао, медленно соображая, что она делает за столом в кабинете Главнокомандующего и так же медленно приходя к выводу, что это ее кабинет. Он пришел не в Первый отряд, а в Восьмой. Отлично. Великолепно. Хуже не бывает. — Я… перепутал, — выговорил Хисаги, отчаянно краснея. — Простите, Исе-фукутайчо, я шел не сюда, но… — Но вас тянет ко мне, — сказала она. — Это естественно. Послушайте, Хисаги-сан, вас же и дальше будет тянуть. Все станет только хуже. Вы и так выглядите больным. — Да? И что вы предлагаете? — огрызнулся он. — Сами говорили к вам не приближаться. — Говорила. И ошибалась. Эта связь — не то, что лечится простым избеганием. — Разве эта связь лечится? — Нет, — Нанао горько усмехнулась. Он все равно обречен. Приговорен к смерти. Нанао переполнялась щемящей жалостью, видя Шуухея — таким он был несчастным, и ей хотелось бы быть с ним ласковой, но максимум, который она могла себе позволить — быть менее холодной. У Хисаги могли быть шансы, если бы он ее не любил. Он не любил. Он просто мучился, и его тянуло к ней, как наркомана — к наркотику, но это была не любовь и потому он еще не был смертником. Пока что. Связь соулмейтов неумолимо становится романтической. Исключений почти нет, разве что родственные души окажутся одного пола и не будут склонны к смене ориентации. Разнополые соулмейты — всегда влюбленные. Или любовники. Нанао поймала себя на мысли, что даже изможденный и вымотанный Хисаги был чертовски горяч, и нервно поправила очки. Но что, если… — Хисаги-сан, — сказала она, не давая себе времени на раздумья, — с этим надо что-то делать. — Что? — усмехнулся он. — Ничего не поделаешь. — Можно облегчить страдания. — Вы добьете меня, чтобы не мучился? — Почти. Мы… — Нанао закусила щеку изнутри, запрещая себе колебаться. — …мы должны переспать. Добила. Хисаги даже покачнулся от неожиданности. — В с-смысле п-переспать? — В прямом. Вам должно стать лучше. — Да нихрена мне не станет лучше! — разозлился Шуухей. — Ты понимаешь, что говоришь, мико? Ты сама себе противоречишь! То не подходить к тебе и носа не казать в твой драгоценный храм, то переспать! Значит, любить тебя — смертельно опасно, а трахать — можно, пожалуйста, сколько угодно? Нанао вспыхнула. Щеку Хисаги обожгло метко брошенное ею хадо. — Если хочешь страдать — страдай, — отрезала она. — Выметайся и забери свои отчеты. Зло фыркнув, Хисаги подхватил стопку бумаг и исчез за дверью. На подходе к Первому отряду он горько пожалел о своей грубости… но и согласиться на предложение Нанао не мог. Не потому, что был верен Рангику. Рангику все еще болела внутри, но боль утихала, Рангику была несбыточной мечтой, а о несбыточном и жалеть не стоит. Но спать с девушкой, которая предлагает это не от любви и желания, и даже не за плату, а чтобы ему стало легче… Хисаги, может, и был идиотом, как неустанно твердил Казешини, но мерзавцем он не был и никогда бы им не стал. Варианта, что Нанао тоже тянуло к нему, он даже не рассматривал — такая, как она, была слишком умной, чтобы влюбиться в него, и тем более слишком умной, чтобы его хотеть.