Сингулярность

Каждый импульс в голове Сатору подчинён ему. Вся его бесконечность, весь хаос из нулей и единиц, все нейронные вспышки. Кроме влюблённости в своего лучшего друга. Годжо довольно прост, глубоко внутри — он идёт на свет, если свет есть. В Сугуру света хватит на питание пяти мегаполисов. Хватит света, чтобы прошить все эти муравейники от подвалов и до чердаков, подчеркнуть орнаменты домов и смятые банки в подворотнях, вытащить в поле зрения абсолютно всё скрытое. Именно поэтому Сатору и не пытается свою влюблённость спрятать. Он просто идёт на свет, пружинисто шагает по заснеженному Токио, и весь мир кажется таким же светлым, как пространство между ними двумя. Время замирает, будто задерживая дыхание перед чем-то. Муравейники смолкают. Волны не разбиваются о берег и лёд больше не поёт, снегопад уже не гудит. Они вместе непозволительно долго — люди, кажется, столько не живут. Кажется, Сатору готов душу продать за ещё больше непозволительно долгих лет. — Ты опять какую-то пакость задумываешь? — Сугуру насторожённо смотрит на него, потом поясняет: — Лицо у тебя сейчас сложное. Сатору быстро собирается с мыслями, и, зачерпнув снега, запускает снежок Сугуру прямо в лоб. Чтобы не смотрел своими глазищами… Сердце бьётся в самом горле, и Сатору интересно, слышно ли это Гето — сердце в горле уж точно громче сердца в животе, или, на худой конец, в пятках. — Ты издеваешься?! — Он так быстро вспыхивает, что шумы в горле точно остаются незамеченными. Годжо жмёт плечами, ни капли не жалея о своём отвлекающем приёме: — Я растерялся от твоих обвинений. «Я могу прожить без воды и воздуха, но не без тебя». В плечо сразу же прилетает ответный снежок, а к ужину они приползают взмокшие и замёрзшие. Бесконечное чувство и запредельная вера — единственные сингулярности, не готовые подчиниться Годжо Сатору. Сингулярность не подчиняется и законам физики тоже, но также им не верны бесконечность, хаос. Годжо верен Сугуру. Годжо верен тому, чтобы дразнить и докучать своей любви. Их случайно-нарочные касания — тоже язык своего рода. Применив немного силы, можно превратить руку на щеке из выражения нежности в угрозу. Волосы можно перебрать, а можно взять в цепкий захват. Но волосы Сугуру он может только перебрать. Пропустить чёрные пряди между пальцев, позволить им упасть на плечи, потом скрутить в жгут и наблюдать за тем, как тот расплетается сам по себе, стоит только его отпустить. — Понятия не имею, зачем ты их всегда так туго собираешь. Оставил бы в хвосте, собрал бы толпу поклонниц… Сатору занимается тем, что начинает заплетать мелкие косички, а Сугуру позволяет ему творить со своими волосами что в голову взбредёт. Удивительно, что он так доверяет той самой голове, которая стала причиной снежного побоища совсем недавно. Жёлтый свет от настольной лампы заливает комнату, за окном синева идёт снежным помехами, и это самое обезоруживающее чувство безопасности в жизни Сатору — возможность перебирать волосы своего самого близкого человека. — Зато ты можешь их уложить, как тебе нравится, и больше никто на этот вид не покусится. Мне и этого достаточно. — Гето закидывает в рот один из леденцов со стола, потому что раз у Сатору потребность в сладком, то Сугуру тоже участвует. Вся сингулярность в Годжо выворачивается наизнанку от этих слов. Не остаётся внутри ни одной льдинки, ни следа прошедших катастроф и волнений, ни одной снежинки. Так они и молчат: Сатору иногда рассеянно проводит по шее или плечам Гето, а тот подаётся ближе к этим прикосновениям. Сугуру Гето, который бросается в бой и побеждает, который не медлит с ответными снежками, который глотает проклятия, будто это закуска, или, скорее, леденцы. Сугуру Гето льнёт к его неуклюжей ласке. И это смущает. — Что в этой жизни ты не успел испытать, Сатору? По чему ещё болит твоё сердце? Голос Сугуру всегда такой мягкий, что Сатору затягивает перепалки, лишь бы иметь возможность дольше его слушать. Впрочем, даже попроси он Сугуру говорить в пустоту перед сном, тот бы вряд ли отказал. Сугуру редко ему отказывает, и Годжо не уверен почему. Вопрос застаёт врасплох, приходится задуматься. В интонации не слышно того смешливого оттенка, с которым Гето его обычно дразнит, поэтому Сатору старается ответить развёрнуто: — Я убивал и изгонял проклятия, я врывался в здания, затевал драки, видел снегопад и извержение вулкана, побывал на паре свиданий. Тем не менее, я никогда не целовался и не прыгал с парашютом. Больше ничего в голову не приходит. — А с кем бы ты хотел целоваться? Сугуру настолько быстро отвечает, будто уже представлял этот разговор. Ответ вопросом — нечестный. Он нарушает все правила, причём не только физики. Он отклоняется от сюжетов и графиков, это что-то совершенно внесингулярное. Сатору смеётся, потому что он не знает что отвечать. Он смеётся звонко и коротко, не убирая своих рук с плеч Сугуру. Немного их сжимает, после — отпускает. Прятать влюблённость в своего лучшего друга глупо, если твой лучший друг — Сугуру Гето. Но одно дело — не скрывать влюблённость, а совсем другое — говорить ему: «Хочу с тобой целоваться, больше ни с кем не хочу». Гето поворачивается и смотрит странно. Просвечивает рентгеном, считывает все страхи Сатору и отбрасывает их в сторону. Высовывает язык с подтаявшей конфетой на его кончике, потом прячет обратно в рот и предлагает: — Хочешь леденец? «Нет, — думает Сатору, — вот как на самом деле чувствуется, когда в тебе выворачивается сингулярность». И, наконец, становится понятно, почему он не может подчинить её себе — вся сингулярность Сатору уже принадлежит Сугуру. Он выкрал весь ледник под рёбрами Сатору, вынес всю галерею, полную искусства, полную проклятий — вынес даже невыносимое. Сугуру бы, конечно, поспорил с такими заявлениями, в нём-то проклятий побольше будет. Но любви в Сатору хватит, чтобы покрыть все из них. — Хочу, — голос хриплый; Годжо больше не владеет своим голосом, да и телом тоже. Мигает лампа, хотя, может, подмигивает. Сатору кренится, как Пизанская башня, как соскальзывающая с подвеса картина, как самый нескладный на свете человек. Сугуру тянется к нему навстречу; они сталкиваются зубами, слышно короткое ругательство. Может, это ругательство принадлежит Сугуру — Годжо занят тем, что сглатывает сердце, которое так и рвётся на свободу. Они целуются, и это проклятие знанием. Теперь Сатору знает, каков Сугуру на вкус. Они целуются, и это — невыносимое искусство. С изменчивостью импрессионизма, смелыми мазками — губами по губам. Сатору боится шевельнуться, испортить момент — так и клонится в этот поцелуй, цепко держась руками за плед на кровати, как за последнюю связь с реальностью. Напоминает себе: дышать — это когда за вдохом идёт выдох, а за выдохом — вдох. Это когда твоя грудная клетка работает как механизм, закачивая в тебя кислород. Невыносимое искусство — с суматошной энергией футуризма, его углами и раздробленностью, той самой, которая изламывает сейчас Годжо, дробит его тяжелым дыханием. Искусство со всем его сюрреализмом, всей сингулярностью, которой Сугуру щедро делится — бери не хочу. Сатору больше не хочет никакой сингулярности. Он целует его и целует, и понятия не имеет как выжить, если остановиться. Но Сугуру останавливается первым, и выживать приходится. Теперь Сатору знает, каков он на вкус. Теперь Сатору знает, какие у него мягкие губы. Поцелуй — почти что прицел. Корень один, суть тоже похожа. Опасна она, эта суть, если до неё докопаться. — А леденец где в итоге-то? Это говорит не Сатору, такого быть не может, потому что импульс, посланный от мозга к губам, — потерян, исчез со всех радаров, запутался в сетях сингулярности и растаял с листов отчётности. — Я его, кажется, проглотил. У Сугуру по скулам разлит тёмный румянец, и Сатору готов рухнуть к его ногам — пусть делает с проклятым телом, что ему заблагорассудится. Хотя, ни блага, ни рассудка в его положении нет. Есть импрессионизм, футуризм, сюрреализм. Это не руки Сатору вытягивают из кучи на столе ещё одну конфету, и это не его голос предлагает: — Хочешь ещё один? Сердце уже не в горле, нет, такое ощущение, будто весь Сатору — одно большое сердце, и он бьётся. Он бьётся. Его бьёт спазмами, как озарениями, зарницами. Пульс зашкаливает и мысли путаются хвостами столкнувшихся галактик, лампа подмигивает Чеширским котом. Неужели! Неужели! Неужели Сугуру, неужели он тоже… Неужели Сугуру тоже хочет его… Он даже не дожидается, пока Сатору закинет в рот этот проклятый, ну точно проклятый леденец, притягивает его к себе, и они… Конечно, на двух поцелуях они не остановились. Конечно, леденцы стали ещё одним языком, тайном шифром, помимо прикосновений. После таких снов просыпаются только везунчики, и то — без конечностей. Зато бесконечностей Сатору точно хватит покрыть последствия, а сингулярностей Сугуру — устроить ещё больший хаос. Как же такое случилось? Уран-Плутон, нейтрон, протон, столкновение их — в первый и последний раз, в гороскопах о таких выкрутасах планет не предупреждают. Каждый охотник желает знать, к чему их это приведёт. Хотя обычно охотятся они с Сугуру — на проклятия, проблемы, истории. Сатору никак не может принять мысль, что на самом деле всё было настолько просто. Что, на самом деле, Сатору тоже… — Я бы в жизни не догадался, что ты тоже всё это время хотел меня поцеловать. Сугуру опускает взгляд и улыбается, так мимолётно, что если не искать его улыбку — не заметишь. Сугуру вообще такое свойственно. Сатору вот не искал признаков взаимности, призраков похожести чувств — их и не нашёл. Сугуру вместо ответа коротко его чмокает, просто прижимается своими губами к его, а Сатору никак к этому привыкнуть не может. Его галактика заходится хаотичным ритмом, и это был бы невероятно трогательный момент, если бы сразу после этого Годжо не вздумал укусить Сугуру за нос. Он щурится, будто думая, стоит ли отвечать на такое ребячество, но в итоге принимает это со вздохом, как боги принимают подношения, как студенты принимают во дворе последний снежок за день в коленку. У Сатору в кармане целая горсть клубничных и виноградных леденцов. У Гето в ящике — пакет с мятными, лимонными и черничными. Про запас.