Аминь, господин эпистат

      Знаешь ли ты, эпистат, кто страшнее самого сильного, самого опытного, самого коварного на свете шезму?       Шезму, которой нечего терять.        — Пробую жить дальше… Как могу.       Восхитительно наглая ложь. Но ты же помнишь, когда я в своем уме — не убита горем и не истерзана страхом, — честности от меня не дождешься.       Серьезный и открытый, твой взгляд изучает, ощупывает, проникает внутрь, выворачивает наизнанку. Мне неуютно, но я встряхиваюсь и отвечаю тебе им же. Ты выглядишь излишне довольным. При всей своей видимой прямолинейности, господин, тайн ты прячешь ничуть не меньше, чем я и Реммао вместе взятые.       Все меняет отрез ткани на твоей ладони, что стремительно пропитывается кровью. Несколько капель падают на пол и расплываются ярко-алыми кляксами. У меня внутри, у сердца, натягивается и звенит струна, названия которой я пока не знаю. На застывшее лицо ложатся усталость и какая-то неживая отрешенность, а кожа меняет цвет с белоснежного на бледно-голубой.       Я не спрашиваю разрешения: молча поворачиваюсь к тебе спиной и роюсь в вещах Дии в поисках спирта и чистого лоскута, а затем подхожу и беру за руку, деловито, но бережно разматывая сырую повязку.       Ты дергаешься, пылаешь. Я кусаю губы и не могу отделаться от чувства вины. Только бы не началось воспаление. Будет досадно и глупо.       Но Реммао, наверное, похвалит нерадивую ученицу.        — Нравится заставать меня врасплох?        — Ради этих моментов и живу.        — Чему улыбаешься?        — Думала, кровь у вас тоже белая, господин.        — Очень смешно.       И немного помолчав:        — Зачем, Эва?        — Говорила же, что все помню. Там, на берегу.        — Услуга за услугу?        — А вам больше по вкусу жалость?        — Ты невозможна.        — На здоровье. Всегда рада спасти вашу бесценную жизнь.       Спрашиваешь очевидное, хищно скалишься, насильно сажаешь к себе на колени — вполне предсказуемая месть за мою дерзость для такого, как ты.       Я теряюсь. Все идет немного не по плану. Твои руки не удерживают, но обнимают, а от кожи исходит невесомый, бархатистый и немного горький аромат мирта.       Я вдруг ловлю себя на порыве коснуться ее снова — именно там, под повязкой. Провести пальцами, а лучше — тронуть губами, искренне и неспешно. Ощутить, какова на вкус твоя кровь, а вместе с ней и ты сам. Узнать, что будет дальше, какую цену мне придется заплатить за неутолимый, свирепый, первобытный голод — я не испытывала подобного, даже когда, пусть и недолго, жила на улице.       Может, сделав это, я, наконец, перестану думать о тебе днем и ночью.        — Глупая, с огнем ведь играешь…        — Играю. Он давно меня завораживал. Как тут устоишь?       Расскажи мне об этом. Расскажи о стойкости и упрямстве, эпистат. Ведь в них ты такой же мастер, как в охоте на черномагов.       Я замечаю гораздо больше, чем ты можешь себе представить.       Ты держишь меня за плечи, не разрешая приблизиться, прикоснуться, перейти черту. Смотришь хмуро, недоверчиво. Челюсти стиснуты, на высоких скулах ходят желваки. Не надо, девочка, пожалеешь.       Я делаю вид, что не понимаю намеков. Лишь невинно улыбаюсь и кладу ладонь на твою шею, глажу, ласково поигрываю пальцами, задеваю подбородок, но не посягаю выше, пока нет. Маленькая женская ладошка, изнеженная и слабая, — а ты вдруг втягиваешь носом воздух и давишься им, и смотришь на меня почти с паникой в покрасневших глазах.       А мне все мало. Я не сдаюсь, продолжаю тебя дразнить, и хватка рук постепенно слабеет, позволяя мягко освободиться и что-то сделать, например, придвинуться чуть ближе. Скользнуть губами в уголок твоих губ, воровато слизнуть красное пятнышко — ты так и не вытер кровь, только размазал, — ощутить суховатый, цветочный привкус вина.       Не выдержав, провести кончиком языка дальше по нижней губе, вырвав у тебя исступленный, судорожный вздох. Прижаться лбом к твоему, шумно сглотнуть и на мгновение прикрыть глаза, проживая, прислушиваясь к оттенкам захлестывающих с головой чувств.       Я так и не пересекаю ту грань — она стирается сама. Я хочу отодвинуться — взглянуть на твою реакцию, — но ты уже не допустишь ни одного лишнего сантиметра между нашими телами. Не жалея раненой руки, притягиваешь меня за шею и целуешь, прикусываешь губу, проникаешь языком в мой рот, перехватывая инициативу, обозначая правила игры, раз уж я по своей наивности решила в нее ввязаться.       Влекомая твоей же ладонью, льну к тебе грудью, касаюсь бедром паха, преувеличенно неловко ерзаю, исподволь следя за мгновенно сбившимся дыханием, обвиваю руками шею, провожу ногтями по затылку, поглаживаю мощные плечи и раскрываю губы, поддаваясь все новым, все более жадным поцелуям, добровольно ступая в охватившее нас пламя.       Кружится голова. Мысли тускнеют и теряют важность, сливаются во что–то бесформенное, обращаются в невесомую дымку над ночными водами Нила. Желаю ли я приласкать тебя, раненого и разъяренного неудачной охотой, или потешить демонов, что пробудились всего парой глотков вина и устроили бешеные пляски, от которых во всем теле вскипела кровь?       Твои нетерпеливые губы на моей шее, целуют и жалят, твои волосы — удивительно шелковистые — щекочут мне подбородок, а загрубелые раскаленные ладони поднимаются от талии к груди, не встречая ни малейшего сопротивления.       Сейчас любые вопросы кажутся слишком сложными и совсем не к месту.       Я прижимаюсь всем телом, пробуя на вкус твои уверенные, но неожиданно чуткие, полные трепета ласки. Я мурлычу и потираюсь о тебя голодной кошкой, что предчувствует скорый и вкусный обед. Я делаю, что хочу.       Стоило ли лишиться всего, что имело смысл, ради такой «свободы»? Определенно нет.       Я стою над пропастью и обреченно покачиваюсь на краю обрыва, не в силах выбрать — сотворить страшную глупость из удовольствия или отчаяния.       Но ты — стоило уже привыкнуть — решаешь все за нас обоих.        — Нет, Эва.       Наши взгляды встречаются всего на мгновение, а потом ты бесстрастным движением сбрасываешь меня с колен на пол. Стряхиваешь, как прилипшую пыль или назойливое насекомое.        — Ты пьяна. Сама не понимаешь, на что идешь. Я предупреждал, девочка. Не надо. Со мной. Играть.       Рубленые фразы бьют наотмашь. Внутри разом стихают танцы: разгневанные демоны утробно ревут и поднимают бунт. О нет, господин. Я понимаю, что здесь происходит, гораздо лучше тебя. Но ничего не могу поделать с мутной, влажной пеленой, что застилает мне глаза. Слишком ноет запястье. Ушибла, когда падала.        — Я… Я не хотел причинить тебе боль. Прости, Неферут.       Но тень раскаяния, мелькнувшая на посеревшем и осунувшемся, как у покойника, лице, ничуть не мешает тебе вылететь из комнаты, хлопнув дверью так, что со стены падает картина. Я вздрагиваю, но не поднимаю головы тебе вслед, мечтательно щурюсь, разглядываю окошки солнечного света на полу, потираю ушибленную руку. Слезы высыхают, не пролившись.       Я знаю, как ведут себя мужчины, которых поймали на чувствах, на желаниях, на грехах. На сокровенном, неуместном, непотребном и, самое главное, абсолютно неподвластном.       Я знаю, насколько проще выставить виноватой взбалмошную, неудобную, неопытную девчонку, ходячую беду, а не писаря, твое личное невезение и головную боль.       И еще я знаю, что ты вернешься. Хотя бы для того, чтобы на меня наорать.        — Для тебя это так просто? Или нарочно меня провоцируешь, дураком выставляешь?!        — По-моему, это ты держишь нас обоих за идиотов.       Мой вкрадчивый, в сторону, как-бы-не-для-твоих-ушей шепот звучит громче, чем твой крик. Я смотрю на тебя снизу вверх — еще унизительнее, чем в первую встречу, — но сегодня первым отводишь глаза ты, не я.       Несмотря ни на что, в эту минуту я почти тебя не боюсь.       Мне нелегко, Амен. Ты — глупец, если не понимаешь. После всего, что случилось, поцеловать тебя, верховного эпистата, определенно проще, чем открывать глаза по утрам, зная, что он уже никогда их не откроет.       Ты чего-то ждешь, не уходишь. Протягиваешь мне руку, но я беззлобно ее отталкиваю, поднимаюсь сама. Стою перед тобой, растрепанная, в помятом платье, еще хранящем аромат твоей похоти, разглядываю испытующе, криво улыбаюсь.        — Что-то забыл, господин эпистат?        — Ты то ли ведьма, то ли сумасшедшая, Эвтида.        — Если так, то у тебя, наконец, появился повод от меня избавиться.       Ты делаешь шаг и нависаешь надо мной, озлобленный, ошарашенный, побежденный. Я задираю голову, облизываюсь и смеюсь, показывая зубы.        — Ты рад? Что-то непохоже…       О, Исфет. Внизу живота закручивается огненный вихрь. Демоны ликуют. Я теряю границы, рассудок, контроль… Все, вплоть до инстинкта самосохранения. И одежды.       Ты можешь без труда раздавить меня, едва сведя громадные ладони на моей талии, плечах, запястьях или лице.       Но не делаешь этого. Лишь очерчиваешь затуманенным взглядом абрис моей фигуры, с мучительной неторопливостью огибая шею, грудь, живот и бедра, подмечая детали вроде родинки или шрама — глаза вспыхивают, запоминая. А потом притягиваешь меня к себе, запускаешь пальцы в мои волосы и возвращаешься к зачем-то прерванному поцелую.       Колени подгибаются. Я не помню, как нахожу себя в тесном, удушливом кольце твоих рук, как перестаю чувствовать твердую землю под ногами, как по обнаженной спине пробегают мурашки от прикосновения прохладного хлопка — я с трудом узнаю свою же кровать, ведь с тобой само пространство и время ощущается совсем иначе.       Не успеваю приподняться — ты уже сверху, накрываешь всей своей мощью, одной рукой держишь, не сжимая, за шею, другую бесцеремонно кладешь на грудь, тут же собственнически играя с ней пальцами. Мне тяжело дышать, но я сама тянусь к твоим губам — весь кислород в ставшей вдруг очень маленькой спальне сосредоточился именно в них. Ты отвечаешь, насмешливо, азартно. Кусаешь меня, давишь пальцами на подбородок, все еще напоминая, кто ведет в этом танце.       Но я не уступаю. Скользкие, влажные языки сплетаются, мы сталкиваемся зубами, словно два хищника в схватке. Я бы рассмеялась — ненормальное, больное сравнение, — но из груди рвутся лишь стоны. Каким-то неведомым образом твои руки без подсказок находят самые чувствительные места на моем теле.        — Не закрывай глаза, девочка. Смотри на меня. Смотри!       Это вгоняет в краску и заводит одновременно. Твой взгляд согревает и гипнотизирует так умело, что я и не думаю сопротивляться, видя, как ты снимаешь пояс и привязываешь мои запястья к изголовью кровати. Понимаю, что в плену, слишком поздно, когда не могу прикоснуться к тебе, а ты в ответ только смеешься мне в губы. Попалась, глупая. Ошеломленно ахаю, дергаюсь и тут же затихаю. Плетеные ремешки сдавливают и натирают кожу.       Не прерывая поцелуй, скользишь пальцами вниз по животу, срываешь насквозь промокшее белье, с раздражением бросаешь на пол. Где-то внутри я вдруг чувствую смятение, слабую попытку отстраниться, сказать тебе, попросить… Но тело не слушается, изнемогает, требует чего-то, что способен дать ему только ты.       Грубо раздвигаешь коленом ноги, входишь хлестко, одним коротким рывком, ни на секунду не отводя глаз от моих, наполняешь вспышками острой, пульсирующей боли и жаром своего возбуждения. С губ рвется полустон-полукрик, который тут же тонет в твоем тяжелом, опаляющем кожу дыхании.        — Эв-ти-да…       Толкаешься резко, глубоко, оставляешь меня и тут же врываешься снова, целиком, так, словно ждал этого очень, очень давно, буквально умирая от тяги обладать. Я замираю, теряюсь, чувствую себя как никогда маленькой и беззащитной рядом с твоей страстью. Мне то жарко, то холодно, хочется прикосновений, поцелуев, ласк, все нарастающего пламени — и чтобы все скорее прекратилось.       Непонятные, непривычные ощущения, они сбивают с толку и злят. А ты чему-то улыбаешься, сверкаешь глазами и вновь захватываешь мои губы, двигаясь все быстрее, сцеловывая, заглатывая, выпивая, словно вино, каждый вырванный стон.       Повинуясь незнакомым прежде инстинктам, выгибаюсь, тянусь к тебе, развожу ноги, обнимаю узкие бедра, сама потираюсь грудью о твою ладонь, сгорая заживо в чудовищном противоречии чувств, в переплетении смущения и бесстыдства.       Ты забираешь кусочек моей души, вытягиваешь ее немигающим взглядом бесцветных, но мутных глаз.        — Кем бы ты ни была, девочка, сегодня о тебе верно только одно, — прерывисто и хрипло шепчешь мне на ухо, ни на секунду не прекращая двигаться. — Ты — моя.       Я краснею, отворачиваюсь, смаргивая непрошенную влагу, и тут же проклинаю себя за это. Значит, все же почувствовал.       Глухо смеясь, скользишь звучными, жгучими поцелуями по шее, плечам, груди, обводя упругие, напряженные соски языком. Впиваешься пальцами в бедра, сминаешь, дергаешь на себя, проникая до основания, еще раз, еще, тела соприкасаются, бьются друг о друга звонко, с оглушительной пошлостью.       Еще одно движение, яростное, требовательное, необузданное — и ты выходишь и замираешь надо мной, и дрожишь всем телом, и дышишь рвано, загнанно, сквозь стиснутые до скрипа зубы.       На животе и бедрах поблескивает густая, теплая, чуть липкая влага.       Ты зарываешься лицом в мои волосы, успокаиваясь, ровняя дыхание, а потом тянешься наверх, к изголовью, и ослабляешь замысловатый узел на онемевших запястьях. Твои пальцы подрагивают, справляешься не сразу. По рукам и ногам колючими волнами пробегает озноб. Я льну к тебе, прижимаю ладони к широкой груди, обманываясь ощущением тепла и защиты — ты практически лежишь сверху, лишь немного опираясь локтями о постель.       Внутри все сводит, тянет и ноет, но еще хуже, еще острее ощущается полыхающий, пульсирующий клубок нервов между ног.       Я ерзаю, извиваюсь под тобой, кажется, даже поскуливаю, уткнувшись носом тебе в плечо. Пожалуйста, господин. Но что-то происходит, что-то необратимо меняется, стоит мне чуть толкнуться бедрами, прижаться изнывающей плотью к твоему животу и повести вверх-вниз. Скользнуть ладонью по щеке. Посмотреть в глаза ласково и немного, совсем чуть-чуть, — умоляюще.       Почему-то сейчас у меня не хватает смелости просто взять тебя за руку.        — Только сегодня? — шепчу скомкано, сорвано и бессильно, касаясь губами уха и обнимая за шею.       Ты вздрагиваешь в моих объятиях. Отстраняешься. Смотришь почти с ужасом. Понимаешь, что наделал.        — Эва…       Зрачки ширятся, дрожат, затягивают взгляд мраком, что темнее беззвездного неба. Кровать скрипит — срываешься с постели, подхватываешь брошенную на пол одежду, поворачиваешься спиной. Вопрос остается без ответа.        — Рассудок помутился, видно, от раны. Не вправе был… Поддаваться.        — Мне?        — Слабости.       Ты оставляешь меня, получив желаемое и утолив свой голод — или, может, посмеявшись над моим?       Останавливаешься на пороге, сверлишь взглядом зеркало у двери — ровно напротив кровати. Но твоя влага высыхает, оставляя на коже белесые следы и болезненное чувство стянутости, и я стремительно трезвею, и ощущаю досаду и отчужденность, и не могу смотреть тебе в глаза. На этот раз дверь закрывается без стука.       Я заворачиваюсь в простыню, избегая взглядом алого пятна внизу, а памятью — вид твоего обмякшего, но все еще пугающе большого члена, закрываю глаза и пытаюсь справиться с тоскливой, давящей пустотой. Я не жалею, но… Теперь очень сложно объяснить даже самой себе, что на меня нашло.       В неведении все представлялось как-то иначе.       Несмотря на разочарование и обиду, меня терзает неутоленное желание, но сил что-то с этим делать уже не остается. Я дышу, сдавливаю пальцами горло, сдерживая слезы и тошноту, и думаю об Исмане. А потом засыпаю.       Назавтра по всему телу распускаются багровые последствия твоих объятий и моего безрассудства. Чертыхаясь через слово, тщетно ищу платье в пол, с воротником и длинными рукавами, и, когда в дверь уже гневно колотит наставник, заимствую у Дии накидку — обычную, цветную, в которой она бегала на свои ночные свидания. Рэй смотрит на так, будто я обезумела. За этот проклятый день я трижды теряю сознание от жары.       Ты исчезаешь на две недели. Вскоре до нас долетают разговоры озадаченных охотников: верховный эпистат в гордом одиночестве уехал в соседнее поселение, проверить слухи о черномагах, что бесчинствуют и оскверняют одну гробницу за другой. «Вот отчаянный, там же больных больше, чем в Фивах! Не город, а готовый некрополь!», — опытный Тизиан неодобрительно качает головой, а другой охотник, помоложе, вздыхает почти с восхищением.       Чернила въедаются в пальцы. Я вывожу иероглифы старательно, но машинально, не вдумываясь в смысл и ничего не чувствуя. На тело и разум с новой силой опускается вязкий, тошнотворный, похожий на похмелье, ступор. Я путаю день с ночью, отмалчиваюсь в пустых разговорах в столовой и прихожу к неутешительному выводу, что с мертвыми мне все же проще, чем с живыми.       Ты возвращаешься невредимым и перестаешь меня замечать, и неважно, что я продолжаю творить странности и глупости — ненарочно, по привычке. Отныне мы в разных отрядах, за мной присматривают твои гончие и, украдкой, Ливий.       Но как-то вечером ты спускаешься в библиотеку — якобы за нужными для работы свитками, — выбрав момент, когда никого, кроме меня, там не будет. Встаешь сзади, положив руки на спинку моего стула, но не наклоняясь ко мне, молчишь, наблюдаешь.       Воздух сгущается и пахнет грозой. Я скрещиваю ноги. Оказывается, даже сквозь пелену бескрайнего горя и оцепенения я все еще помню, как это — быть с тобой. И, стоит тебе появиться поблизости, тело моментально меня предает.        — Закончила?        — Почти. Сегодня переписывала тексты о правлении Хатшепсут, второй женщины-фараона в истории Египта. Еще до воцарения она стала верховной жрицей Амона. Вышла замуж за единокровного брата, слабого и жестокого правителя и, похоже, сосредоточила власть в своих руках еще при его жизни. Мааткара — тронное имя, красивое, правда? — должна была остаться регентом при двенадцатилетнем сыне, но фиванское жречество…        — Не нужно, Эва, — ты обрываешь меня скрежетом ножек стула по полу и садишься не напротив, но рядом. — Я по другому поводу. Можешь взглянуть?       Костяшки на правой руке разбиты, кожа порвана в лохмотья, кисть в крови выше локтя. Рана явно свежая. Ты же был у себя в кабинете, разве нет? На тебя… Напали? Я нервно сглатываю.        — Самому… Не с руки, — приглушенно поясняешь ты.        — Я не лекарь, господин. А это не царапина… Как в прошлый раз.        — Просто перевяжи. Пожалуйста, Эвтида — и протягиваешь мне спирт с лоскутом ткани.        — Где поранился?        — Неважно.       Я вправе отказаться — по твоему лицу понятно, что тебя это не удивит, — но отчего-то выполняю просьбу, промываю и перевязываю новую рану быстро и аккуратно, низко опустив над ней голову. Что угодно, только бы не встречаться с тобой глазами. Не хочу, чтобы ты понял, как сильно щемит у меня в груди при виде нее.        — Могу еще чем-то помочь?        — Нет.       Я киваю и возвращаюсь к иероглифам. Но ты не уходишь, — откидываешься на спинку, двигаешь к себе мои законченные записи, вдумчиво их просматриваешь. У меня немеет рука, чернила проливаются, а от запаха старых, пыльных папирусов не переставая мутит. Я собираю свитки, отношу их на место, неторопливо, по одному, раскладываю по полкам и прислушиваюсь, надеясь уловить скрип закрывающейся двери.       Но ты у меня за спиной, подходишь неслышно, оставляешь между нами едва ли десять сантиметров. Короткий шаг назад, и я упираюсь в мускулистую грудь, и мои легкие на очередном вдохе вновь до краев наполняются твоим запахом. На языке взрывается терпкая мякоть зерен граната, а под ногами шуршит свежескошенная трава.        — Напугал, девочка? — выразительный шепот холодит кожу за ухом и отдается по всему телу такой ощутимой вибрацией, что я едва могу удержаться на ногах.       Я вздрагиваю, оборачиваюсь, вжимаюсь лопатками в стену — ты выгибаешь бровь, смотришь внимательно, лицо искажается чем-то, смутно напоминающим сожаление. Свитки падают с полок, с оглушительным шорохом рассыпаются вокруг.       В синеватом полумраке догорающих свечей твоя кожа кажется желтой, а губы — фиолетовыми. Только глаза все такие же бесцветные и бездонные — сеточка лопнувших капилляров придает им особенно угрожающий вид. Мне больно в них смотреть. Внутри все натягивается, сжимается, скручивается, и я, не выдержав, позволяю взгляду соскользнуть с твоего лица, но тут же жалею о проявленной слабости.       Меня завораживает пульсирующая жилка на шее, широкие плечи, за которыми можно скрыться от всего мира, массивный торс — я вижу, как под кожей размеренно и лениво перекатываются мышцы — рельефные руки и выступающие дорожки вен на предплечьях и животе, нисходящие к резинке штанов, приспущенных на узкие бедра.       Я едва удерживаю себя на месте.       Ты нарочно, да?       Рот наполняет медный вкус крови — прикушенный язык неприятно саднит, но физическая боль отвлекает, отрезвляет, дает минутную передышку, и у меня, наконец, получается отвести взгляд куда-то в сторону, в узкий светлый проход, сулящий свободу. Будто прочитав мои мысли, ты вскидываешь руку и опираешься ладонью о стену над моим плечом — отрезаешь пути к отступлению.       Я хмурюсь, не понимая. Схватишь за горло? Ударишь по лицу? Вонзишь кинжал между ребер? Чего ты хочешь, господин эпистат?       Меньше всего я готова ощутить ласковое прикосновение к щеке. Ты стискиваешь зубы, прикладывая немало сил, чтобы выражение лица оставалось непроницаемым — малейшее движение израненной руки приносит настоящие страдания.       Но зачем-то упорствуешь, гладишь меня по лицу, обводишь губы, мимолетно и бархатно, без нажима. Заправляешь за ухо особенно непокорную прядь волос, на пару мгновений задерживаешь ладонь на шее и молчишь. Твои пальцы холодные и твердые, как безжизненный мрамор. Но при этом я не чувствую в них того же непробиваемого равнодушия.       Ты ведь жаждал моего страха, разве нет?       Что тебе снова не так, Амен? В чем я провинилась на этот раз?       И что случилось в твоем прошлом, что заставило тебя окаменеть?       Эта мысль приходит сама, звучит неуместно и глупо, вносит разброд и хаос, бесповоротно рушит мою защиту.       Демоны поскуливают вопросительно и жалобно. Между нами заканчиваются догадки, колкости и кислород.        — Я очень виноват перед тобой, Неферут. Прости, если сможешь. Не сдержался, поддался слабости и тоске. Ненавидишь меня?        — А ты сегодня пойдешь патрулировать город?       Вскидываешь брови, отступаешь на шаг, отнимаешь руку от моего лица. Ты растерян. Я, как обычно, непредсказуема в своей реакции, но сейчас это вызывает у тебя тревогу, не раздражение.        — Допустим.        — Возьми с собой. Мне не спится, а иероглифы уже видеть не могу.       Бескровное лицо озаряет несмелый проблеск улыбки.       В ту ночь Реммао и Рэймсс выполняют важный заказ. Я отвлекаю тебя разговором и ненавязчиво увожу твой отряд в прямо противоположную сторону.        — Я ушел, потому что…        — Неважно.       Я совсем не уверена, что причина меня порадует, а потому спешно и трусливо накрываю твои губы ладонью. Мы уже полчаса стоим у моего дома, но пожелать друг другу спокойной ночи — нам обоим остается спать пару часов, на востоке виднеются первые признаки рассвета — все никак не получается. Я поднимаюсь на две ступеньки, ты остаешься на земле. Разница между нами сглаживается, но пропасти так просто не срастись.        — Как бы сильно ты ни гневалась, поверь, я презираю себя сильнее. Нельзя было поступать так… С тобой.       Твои слова на коротких выдохах ощущаются скупой россыпью поцелуев. Глаза нездорово блестят и смотрят с ожесточенной надеждой. Похоже, ты так и не решил, хочешь ли получить мое прощение…       …Ведь оно не сулит ничего хорошего нам обоим.       Скажи мне, я хоть раз оправдала твои ожидания?        — Я ненавижу многих, эпистат. Но ты к ним не относишься.       Пальцы проводят по приоткрытым губам, очерчивают широкий, волевой подбородок, спускаются к шее, замирают на синеватой жилке, что так и не дает мне покоя.        — Ты знал, что можно усыпить человека, если нажать вот здесь? — доверительным шепотом интересуюсь я, тронув ее и тут же обжегшись твоим пристальным взглядом. — Или убить…       Сердце пропускает два удара, в горле моментально встает горький ком. Об этом мне когда-то рассказал Исман.        — Думаешь, у тебя хватит сил? — ты звучишь насмешливо и очень, очень далеко.        — Может, однажды это спасет жизнь моей непутевой сестре. Боюсь, с твоим талантом попадать в неприятности из нас двоих первой держать ответ перед стражем весов суждено тебе.        — Не переживай, я замолвлю словечко за нас обоих. Когда придет твое время, тебе будут рады.       Ты стираешь одинокую слезу, едва она срывается с ресниц.        — Это из-за меня?        — Нет.       Я ломаю губы в полуулыбке. Твой взгляд настороженно стекленеет.        — Тогда не смотри так, девочка.        — Или что? Что ты сделаешь, господин? Снова меня накажешь?       Тебя лихорадит. В мертвой пустыне твоих глаз сливаются облегчение и мука. Я оставляю лестницу позади, делаю шаг навстречу, робко обнимаю, прислоняюсь щекой к груди. Ты перестаешь дышать, замираешь каменным изваянием.       Я беру тебя за руку — ту самую, с разбитыми костяшками, — сжимаю, ловя с твоих губ свистящий, сдавленный выдох, и тяну за собой, назад, к стене под навесом из пальмовых листьев. Туда, где иссиня-черная тьма скроет нас от прошлого, будущего, людей и самих богов. Последнее, что я замечаю, прежде чем взгляд размоет мутной, красноватой поволокой, — гримасу боли и неутолимой жажды на белом как мел лице.       Светло-сиреневая, терпко пахнущая тобой накидка — ты сам дал мне ее, ворча на мое чересчур открытое для ночной прохлады платье, — размашисто падает к ногам. Тонкие бретельки спускаются по плечам, обнажая грудь. Соски твердеют то ли от холода, то ли от дразнящих касаний — ты пропускаешь их между пальцами и оттягиваешь, усмехаясь мне в губы, ловя мое возмущенное шипение.       Я провожу ладонями по кубикам пресса: мне нравится, как под моим слабым нажимом мускулы напрягаются, обращаясь в живую сталь, словно в тебе есть что-то высшее, несокрушимое и совершенное, от бога, не от человека. Развязываю пояс — твои губы упоенно изучают ключицы, ты занят и не сопротивляешься моим притязаниям, пусть и наверняка все замечаешь, — проникаю под плотную ткань штанов.       Обхватываю ладонью напряженный член, круговым движением спускаюсь до самого основания, чуть сдавливая, прослеживаю пальцами тонкие, извилистые вены, массирую головку, чувствуя на коже твое стремительно участившееся дыхание. Двигаю рукой еще раз, повторяю, сжимаю, уже не сдерживаясь… Контролирую ситуацию — или думаю, что контролирую.       Ты хватаешь меня за запястье, останавливая, задираешь юбку, забрасываешь мою ногу себе на бедро, давишь к стене так, что в спину впиваются мелкие камешки и песчинки. Ловишь мое дыхание жадным, страстным поцелуем и проникаешь, сначала с непривычной сдержанностью, следя за моей реакцией, за выражением глаз и губ. Меня изумляет твое самообладание — я еще не забыла, каким зверем, каким вихрем, сметающим все на своем пути, ты можешь быть — ведь в тот момент ты и был настоящим собой.       А потом ты на секунду отстраняешься и пробуешь снова, входишь чуть глубже, я с протяжным вздохом запрокидываю голову, чувствуя, как наполняюсь тобой, растворяюсь в головокружительном ощущении близости, и подаюсь к тебе, и сама, не смущаясь стонов, ослабшего в диком вожделении тела, влажности и все нарастающего жара между ног, насаживаюсь на тебя. Хватаюсь за плечи, доверяясь, обвиваю колено, окончательно теряя опору, но зная, что ты не дашь мне упасть, не позволишь порваться связи наших тел, без лишних слов уловишь мою потребность быть еще ближе, быть твоей.       Пусть это и продлится совсем недолго.       Я веду ладонь вниз живота, не желая уступать тебе в бурной, неистовой погоне за наслаждением, как не поддаюсь, когда мы мчимся и петляем по ночному городу в своих иных, но таких же реальных ипостасях. Однако ты перехватываешь мою руку, отталкиваешь в сторону, находишь самую восприимчивую, чувствительную точку, делаешь все сам, пусть это и заставляет тебя отвлечься, замедлиться. Твои пальцы ласкают настойчиво, пылко, вызывающе — не сравнить с моими неумелыми движениями.       Оргазм приближается быстро, накрывает порывисто, бурно. Я кусаю твое плечо, чтобы не кричать. Ты не отнимаешь руку, лишь сбавляешь темп и нажим, позволяя мне ненадолго продлить блаженство, утонуть в нем с головой, как и в твоих глазах.       Ты кончаешь следом, словно сам вид меня, расслабленной, довольной, подталкивает тебя к экстазу.       Три дня спустя я заглядываю в твой кабинет с какой-то пустяковой просьбой и замолкаю на полуслове, заметив трещину на стене, бурые пятна вокруг и осколки мозаики на полу.       Твоя рука до сих пор кровоточит, стоит тебе, забывшись, излишне резко сжать кулак.       Всю следующую неделю я ошеломленно молчу, кусаю губы и делаю, что велят.       «Ты то ли заболела, то ли снова что-то натворила», — с подозрением хмурится Рем. — «И я даже не знаю, что из этого пугает меня сильнее!»       Я равнодушно пожимаю плечами, пока сердце колотится и едва не выпрыгивает из своего костяного плена. С губ слетает нервный смешок при мысли, что стало бы с наставником, увидь он меня с тобой — там, у стены, нагих, окутанных лишь ночным мраком и искрящей пеленой одержимости.        — Никуда не годится, — киваешь ты на исписанный папирус и накрываешь мои пальцы властной рукой, зачеркивая один иероглиф за другим.       Черным чернилам ты предпочитаешь красные. Я протестую, ругаюсь с тобой над каждым исправлением. Все заканчивается опрокинутыми стульями, противным скрежетом деревянных ножек о каменный пол, помятыми и промокшими свитками и моим далеким от приличного наброском нас двоих в качестве домашнего задания. Я подсовываю его тебе среди рабочих бумаг и, кажется, слышу твои вопли через разделяющие нас три этажа.       Безлюдная, вымершая окраина города — и еще одна незаконно вскрытая гробница — остаются за спиной ожившим ночным кошмаром. Я сижу на берегу Нила, свесив уставшие от бесконечных лестниц ноги над водой и рисуя круги и узоры на ее блестящей прохладной поверхности.       Когда, немного отдышавшись, я поднимаю глаза, передо мной на длинной, усыпанной темно-зелеными листьями ветке призывно раскачивается черная гроздь винограда.        — Выглядишь так, будто тебя вот-вот наизнанку вывернет. Позеленела вся, как вода в болоте. Позавтракать забыла? Или безобидной мумии испугалась?        — Ты забыл добавить, что на ней не было бинтов, внутренности выпотрошены, как у рыбы, а сама она изрезана на куски. Напомни еще раз, зачем я тебе нужна? Зарисовки на память делать? Прости, мне не слишком хорошо даются ужасы…        — Это так ты говоришь «спасибо», что я не водой тебя окатил, чтоб в чувство пришла, а поесть принес?       Вместо ответа я тянусь, срываю несколько крупных спелых ягод и подношу к губам. Краем глаза замечаю, что ты садишься рядом, но оставляешь между нами приличное расстояние — на всякий случай. Усмехнувшись, не ем виноград целиком, но откусываю от ягод по половинке. Мякоть сочная и сладкая, язык пощипывает от пикантной кислинки. Все равно что твой короткий, украденный в разгаре рабочего дня поцелуй.       Лакомлюсь неожиданным десертом, прикрыв глаза и причмокивая. Чувствую, как из уголка губ стекает темный сок. Ты ничего не можешь с собой поделать — стираешь его кончиком пальца и недовольно морщишь нос:        — Как ребенок. Ты хоть что-то в этой жизни можешь делать по-человечески?        — Соблазнять тебя, господин. Справляюсь на отлично, не находишь?       Ливий с маниакальным интересом изучает останки мумии. Охотники обыскивают улицы и подворотни, чуть ли не припадают носом к земле, пытаясь взять след, словно гончие. Лекари осматривают опустевшие дома в надежде застать живым хотя бы кого-то.       У нас всего несколько минут. Равно что дать умирающему от голода одну крошечную ягоду винограда.       Я довольно облизываюсь — в точности кошка после сытной трапезы, — растягивая на языке приятное, тягучее послевкусие. Ты поправляешь пояс и плотнее запахиваешь накидку. Солнце не успело оставить свой след, зато мои губы постарались на славу. На шее и груди расцветают бордовые метки.       Не сомневаюсь, расплата не заставит себя ждать.       Ты придираешься, высмеиваешь, провоцируешь, кричишь так, что вся свора бросает дела и смотрит на нас, гадая, чем эта девчонка вновь вызвала твой праведный гнев. К нам спешит встревоженный Рем, на бегу отвешивает торопливый поклон, вступается, испепеляет меня взглядом и поскорее уводит, держа цепкими смуглыми пальцами за запястье. Но его заступничество выходит боком: внезапно ты видишь в нем нечто большее, чем обычное покровительство старшего.       Никто не смеет посягать на твое. Ты ведешь себя так, будто до нашей встречи, до тебя в моей жизни не было прошлого. Семьи, друзей, мужчин. Ты признаешь одного Исмана — и то потому, что он мертв. Демоны хмурятся и держат совет, а у меня трясутся руки в приступе бешенства.       На твоих глазах я благодарно целую наставника в щеку, наплевав на субординацию («Совсем сдурела?! В могилу сведешь своими выходками!»), как бы невзначай беру под руку Рэймсса по дороге домой из библиотеки (верный друг рад поддержать любую шалость, не вникая в детали) и с восторгом слушаю лекцию Ливия об искусстве бальзамирования (парень расправляет плечи и заливается соловьем).       Ты смотришь тяжело, огненно, пронзительно — пытаешься выжечь меня к черту из этого мира, оставив обугленное пятно и горстку безобидного пепла на земле. Ведь я нарушаю порядок, над которым ты так патологически трясешься.       У меня вновь возникают вопросы к твоему прошлому.       Из всех игр, которые мы ведем, эта — самая безобидная.       Реммао обучает нас с утроенной скоростью, требует невозможного и мимоходом подкидывает заказы — так уверенно и легко, будто жонглирует игрушками, а не жизнями своих подопечных.        — Пора учиться летать, птенчики. Спокойные времена прошли, с каждым днем будет только сложнее. Просто делайте свое дело. Фивы — лучший экзамен, который мог вам достаться. Выберетесь живыми — и уже никто не сможет вас остановить.       Наставник темнеет лицом и устало, с нажимом потирает пальцами воспаленные от недосыпа глаза. Под ними со дня приезда в Фивы залегают тени, а в волосах уже поблескивают серебристые нити, хотя Рем ненамного старше тебя. Не могу отделаться от леденящего внутренности ощущения, что он готовит нас к катастрофе куда большей, чем ты и твои охотники.       Реммао — лучший, на шаг впереди любого врага, и вообще-то очень нас ценит, но сейчас не решается поделиться опасениями — и планом выжить — даже с младшим братом.       Не думать. Просто делать. Я не могу его подвести.       Сердце замирает от ужаса при мысли о встрече с тобой.       Ты приходишь за час до рассвета, серьезный, притихший, измотанный. Покорно склоняешь голову, протискиваясь в низкий дверной проем. Без раздумий расстегиваешь и стаскиваешь с плеч накидку, обнажая красно-синие следы наших непрошеных встреч. Бросаешь ее на постель, не подозревая, что простыни и подушка смяты лишь для вида, ведь домой я вернулась всего полчаса назад.       Выдвигаешь стул и ставишь второй напротив, садишься, взглядом зовешь меня, но я его игнорирую, по-хозяйски устраиваясь у тебя на коленях. На столе ждут своего часа вино, полный флакон спирта и льняные лоскуты. Ты вскидываешь брови, не переставая удивляться моему нахальству, но я успеваю уловить блеск удовольствия и какого-то необъяснимого умиротворения в твоих потускневших от еще одной бессонной ночи глазах.       На мои робкие попытки завязать разговор ты реагируешь сухо, с неохотой, но, когда тебе пора уходить, на порозовевшем лице написан покой, как будто я не только заставила утихнуть боль от ссадин и порезов, но и сняла часть груза с твоей души. Я не понимаю тебя, однако и у меня на сердце становится чуть легче.       Вино из лотоса давно впиталось в землю под окнами спальни, но рядом с тобой мои чувства и так обострены до предела. Я ловлю тени и свет на твоем лице и прячу глаза, когда вина обжигает мне пальцы сильнее, чем спирт. Ты ведь тоже просто делаешь свое дело.       Я обнимаю тебя за плечи и спускаюсь короткими поцелуями от шеи до низа живота, не пропуская ни одной, даже самой бледной и почти зажившей раны.        — Не боишься, что в ней может быть яд?       Нет, ведь для меня это было бы слишком подло.       Но все дело в том, что Тизиан и остальные гонятся за Дией, Рэймссом и Реммао, а ты — в одиночку — за мной, всегда за мной.       Ты целуешь меня в лоб и разглаживаешь безымянным пальцем тонкую морщинку между бровей.        — Что тебя тревожит, Эвтида?       Как скоро мне суждено стать еще одним застарелым шрамом на гладкой алебастровой коже?        — Ты не думаешь, что шезму однажды сами нападут на наш лагерь? Они ведь тоже могут разозлиться…       Ты смеешься, притянув меня к себе, зарывшись носом в распущенные волосы и ревностно обнимая за талию. Глупая, глупая девочка…       Всего одно мгновение, один короткий взгляд глаза в глаза — и нам уже не нужна постель, и я перепачкана твоей кровью, и ты во мне, и все исчезает в белом, как смерть, рассвете и хаосе наших сплетенных воедино тел.       Мы оба бьемся сразу на две войны, и личная намного страшнее общей.        — Отпусти меня, — рычишь с отчаянием и злобой загнанного в ловушку зверя. — Отпусти!       Я смеюсь в поцелуй, и томно прикрываю глаза, и сжимаюсь вокруг тебя, влажная и тугая, и двигаю бедрами в унисон, не позволяя выйти до конца, оставив меня в пустоте, в холоде, и самозабвенно царапаю твою спину. Я не стану за ней прятаться. Я хочу, чтобы каждая отметина, каждая выступившая капля крови принадлежала лишь мне.        — За что ты так со мной, жестокая Неферут? — обреченный, хриплый, жалобный шепот ничуть не хуже проворных и чувственных пальцев у меня между ног.       Никогда бы не подумала, что твоя сила способна быть настоящим искусством. Я зажимаю себе рот, боясь криками перебудить весь лагерь, но ты вгрызаешься в ладонь острыми, как у хищника, зубами. Должно быть, мои стоны слышат оба мира, живой и мертвый.        — Не-на-ви-жу, — надрывно выдыхаешь мне в губы, содрогаясь всем телом в сокрушительном, всепоглощающем оргазме.       Я хватаюсь за тебя, соскальзывая в сладкую бездну, теряю все за лихорадочными ударами сердца, тону в ослепительной лихорадке эйфории, забываю дышать, не вижу большего смысла жить.       Да будет так.       Аминь, господин эпистат.       Ты не можешь позволить себе быть со мной. Что-то в тебе, древнее, нутряное, отчаянно сопротивляется, чувствует мой темный, мрачный секрет, осознает лучше нас всю глубину пропасти и хрупкость связи слабых человеческих тел. Но без меня тебе отчего-то все сложнее выносить этот несовершенный мир.       Смирение — явно не твоя черта. День за днем ты изводишь нас обоих.       Афири шипит и не подходит к моей постели, потому что та насквозь пропахла тобой.       Ливий мрачнеет, подозревая, и упорно избегает встреч. Не показывается в столовой и самовольно уходит в другой отряд, прислав вместо себя крайне нерасторопного ученика. От меня уже не пахнет дикими ягодами и мятой, а вот гранатом и миртом — все отчетливее.       Реммао рыщет по городу скользкой тенью, плетет паутину прямо под носом твоих охотничьих псин. У них заплетаются лапы, рвутся жилы, хрустят кости и ломаются шеи. Ты теряешь бойцов, я смеюсь и выпрыгиваю в окно, восхищаясь своим наставником. Но тебя мне все еще жаль.       Рэймсс веселится и ждет все новых свиданий с мертвыми, а за ухмылкой, которой при встрече обжигает тебя Аш, явно скрывается что-то личное.       Дия теряет последние крохи рассудка. Ее волосы, одежда, постель, воздух в комнате и сами стены насквозь пропитываются приторным ароматом ибоги. Меня подташнивает, но я не осуждаю. В кошмаре, что творится вокруг, каждый сам ищет свой выход.       Мой исчезает вместе с душой брата.       Исман обретает покой, из моей жизни уходит всякое подобие смысла. Во время похорон ты стоишь у меня за спиной, ближе, чем диктуют приличия и разница нашего положения, но дальше… Чем я нуждаюсь.       Однако в ту ночь ты приходишь на закате и остаешься до утра, отослав Дию в библиотеку. У нее дрожат руки, записи получаются обрывистыми и неразборчивыми. Ты едко отчитываешь мою напарницу, пока твои глаза сквозят равнодушием и то и дело соскальзывают ей за плечо. На меня.       Когда мы остаемся вдвоем — Афири недовольно фыркает и уходит охотиться, — ты выглядишь непривычно растерянным и смущенным. Не могу понять, раздражает меня это или веселит. Всего минута, и твоя одежда валяется на полу, моя летит следом. Бледные губы кривятся в ухмылке. Я остаюсь серьезной. Сегодня мне не до игр.       Думал, буду скулить и плакать в спасительных объятиях? Ты плохо знаком со мной и моим отчаянием, господин. Я толкаю тебя в грудь, вынуждая лечь на спину, торопливо привязываю твои запястья к изголовью, как это сделал ты в тот, первый, раз, забираюсь сверху, раздеваю нас обоих. Под моими пальцами рвется ткань.       Нетерпеливо кусаю твои губы, вынуждая скорее меня впустить. Ты позволяешь мне делать все, что захочу, — отдаешь контроль без злости, с любопытством и каплей удивления.       У тебя во рту очень горячо. Я насаживаюсь до конца, до искр в глазах и тянущей боли в мышцах. Сегодня мне не будет одиноко.       Я не узнаю, что произошло в то утро на берегу на самом деле. Я никогда не прощу себя за это и еще очень многое. А значит, я могу уничтожить, разрушить себя до самого основания и никто мне не указ и не помеха.       Наутро ты смотришь странно. Как если бы лишился разума и сохранил мне жизнь, узнав, кто я такая. Видимо, уже после, покачиваясь на узкой грани между сном и явью, я все же позволила себе заплакать, прижавшись к твоей груди.       Это называется «милосердие», эпистат. И оно станет нашей общей погибелью.       Знаешь, иногда мне кажется, что нас всех провели и имеет смысл лишь жизнь, потому что там, за ее чертой, ничего нет. И никогда не было.       А может, все дело в том, что я схожу с ума, перестав чувствовать душу Исмана, хотя он верил, что для любви смерть — ничуть не преграда.       Я продолжаю дышать и выбираться из постели и объятий такой же осиротевшей Афири, улыбаться Реймссу и огрызаться Тизиану, рваться на самые опасные вылазки и требовать с Реммао все новые заказы. Но с каждым рассветом жизни во мне остается на искру, на каплю, на песчинку меньше. Она утекает сквозь пальцы, и я ничего не могу с этим сделать. И чем быстрее пустеют и сгорают мои вены, тем я смелее, безумнее и ненасытнее.       Как будто пытаюсь отыграться за все, все, все.       Или сделать себе еще больнее.       Я выгибаюсь, запрокидываю голову, бьюсь об изголовье, сжимаю и рву пальцами промокшие от пота простыни, раздвигаю ноги шире, умоляю войти глубже, не сдерживаться, и протяжно постанываю от ощущения тебя внутри. Ты выходишь, усмехаешься над моим возмущением и тут же врываешься снова, загоняешь член целиком, не давая сделать вдох.       Ты быстро понимаешь мои желания, и подхватываешь ритм, то поглаживая, то жестко терзая мою чувствительность, мою слабость. Ложишься на меня, вжимаешь в матрас, целуешь горячо и яростно, кусаешь, оставляя лиловые метки.        — Мне нравится, что ты такая мокрая, такая тесная, такая теплая. Оставь это для меня, только для меня, слышишь, Неферут? — нашептываешь, не переставая двигаться, зная, что в минуты приближающегося блаженства я пообещаю тебе, что угодно. — Будь моей. А я дам тебе все, что захочешь.       С тобой удовольствие неизменно переплетается с болью — и непонятно, что из них ощущается ярче. По тому, как обессиленно ты падаешь рядом, как измученно закрываешь глаза, с какой паникой смотришь на меня, очнувшись от сладостной истомы, я догадываюсь, что с тобой творится то же самое, если не хуже.       Я позволяю тебе все и даже больше. Я знаю, ты не останешься в долгу.       Ты сажаешь меня на бедра. Я запускаю обе ладони тебе в волосы, сжимаю их и тяну, пока ты не зарычишь, будто кот, которого гладят против шерсти.        — Хочу на столе.       Одно размашистое движение рукой, и разноцветные склянки Дии звонко падают на пол. Твои ступни сплошь в крови и осколках, но ты не замечаешь, сталкивая в сторону скатерть и опрокидывая меня на твердую шершавую поверхность. Я сжимаю бедра вокруг твоего торса, чувствуя, как плохо обработанное дерево колет мне спину. Мы оба любим острые ощущения.       Из-под подушки торчит краешек скомканной темной ткани, моей накидки. Я не успела как следует ее спрятать. Ты приходишь все чаще, врываешься вихрем без приглашения и без стука.       От тебя не спрятаться, не уйти. Даже во сне ты клянешься поймать и придушить эту проклятую, грязную, бездушную шезму.       Я танцую по самому краю.       Мне снится мутное кроваво-красное зарево над головой. Это не рассвет и не закат — это даже не небо. Надо мной безучастно и навечно смыкается Нил. Душит, давит своей глубиной и вековым равнодушием. Ему не привыкать быть безмолвным свидетелем последних мгновений, укутывать души празднично-алым саваном и сопровождать глухо рокочущим течением на тот свет.       Ты просыпаешься от моего крика и поишь меня ледяной водой прямо с ладони. Наверное, это ненормально — пить воду, находясь под водой.       Ты знаешь, я не умею плавать.        — Скажи мне. Даже если это был ты — или его убили по твоему приказу. Скажи.        — Клянусь всем, что мне дорого, Неферут. Твой брат не заслужил смерти, и я найду виновного и принесу тебе его голову. Ты мне веришь?       У меня подрагивают губы. А что тебе дорого в этой жизни, кроме твоего кинжала, эпистат?        — Нет.       Ты молчишь и сближаешь наши лица, стремясь прочитать что-то в моих глазах. Я выдерживаю испытание. Наградой служит скупая, циничная улыбка и легкий щелчок по носу кончиком указательного пальца.        — Умница, девочка. Верить можно себе и совсем немного — богам.       Я ловлю твою руку, выкручиваю так, что ты морщишься от вонзившихся в кожу иголок, будто неосмотрительно сунул ладонь в крапиву, и ищу губами место, где бьется пульс. Ты притягиваешь меня к себе, сдавив затылок, и впиваешься опьяняющим поцелуем.        — Если обманешь, я утащу тебя на дно Нила и буду держать и целовать, пока не захлебнешься.        — Обещаю не сопротивляться… Если останешься там со мной.       Мы стираем границы, и дуем на обожженные пальцы, и сами перестаем понимать, что творим.       Когда ты не приходишь, мы с Афири переглядываемся грустно и понимающе.       Для уличной кошки привязаться равносильно самоубийству.       Я собираю с пола рассыпанную землю, старательно приминаю ее в цветочном горшке, говорю себе, что не строю иллюзий, зарекаюсь даже смотреть в твою сторону… И тут же до краев наливаю в бокал вино, потому что ты едва дышишь после очередной погони, и распускаю волосы, ведь так тебе нравится больше.       И ты появляешься в моей спальне снова и снова, проиграв очередную битву с шезму и собственными демонами, проклинаешь меня, зажмурившись, остервенело кусаешь за шею, наматываешь мои волосы на кулак, воешь раненым волком и не терпишь разговоров и понимания.       Ты берешь меня грубо, распутно, по-животному, словно мстишь за то, как чутко твое тело отзывается на мои прикосновения — обычные мимолетные касания, не говоря уже о ласке. А затем, совсем как я твои раны, зализываешь, зацеловываешь, высасываешь каждое неосторожное слово, ядовитый укус, хлесткий, будто плеть, взгляд.       Агния ластится к тебе счастливым накормленным котенком. Восторгается, доверяет, благодарит. Ты улыбаешься мягко, говоришь тихо, обещаешь заботу и защиту. Хорошая девочка, незаметная и покладистая. Совсем не я, правда?       Милый ребенок. Должно быть, так ведут себя слегка приставучие младшие сестры.       Исфет, да кого я обманываю?       Ревность жжется, колется, травит меня хуже черной хвори. Я запираю дверь и сижу на полу, прижавшись к ней спиной. На улице ливень и пронизывающий насквозь ветер, по ногам ползет холод. Я моментально замерзаю, но не встаю, наказывая себя за глупость, страшную, непростительную глупость. Я не вы-но-шу видеть этого ангелочка рядом с тобой. Кажется, я и правда в беде.       Сегодня ты снова охотишься. Я молюсь земле и небу, чтобы Реммао тебя убил.       Но ты ничего не узнаешь. И, конечно, вернешься живым.       Вернешься ко мне. Сорвешь с плеч накидку, швырнешь на стол кинжал, не скрывая досады и гнева, бросишь свое мощное тело в прохладные объятия моей постели и без лишних слов потянешь меня за собой. Будешь долго целовать, просто целовать, не посягая на что-то большее, а еще гладить по щеке и любоваться моим телом, изгибами и округлостями, смотреть без похоти, но с нежностью и затаенной печалью. И вскоре забудешься некрепким, прерывистым сном, прижимая меня к себе, переплетая наши пальцы и нашептывая слова, от которых у меня останавливается и остро болит сердце.        — Ты нужна мне, моя любимая непокорная Неферут. Я ненавижу тебя лишь за то, как сильно ты мне нужна.        — Почему ты так смотришь, девочка?       Наутро в бесцветных глазах — все та же мертвая, выжженная пустыня. Я теряюсь в ней, увязаю в зыбучих песках, чувствую, как в венах высыхает кровь, а сама лукаво улыбаюсь и цепляю твои губы игривым поцелуем.       Я готова простить тебе все — не за любовь, но за твои от нее страдания.       Соскучившись, следующей ночью под изумленными взглядами других охотников ты берешь меня с собой патрулировать улицы.       «Глазастая она, да и бегает быстро», — лениво закатив глаза, бросаешь ты через плечо. И все слушают, и все верят, и все беспрекословно подчиняются. Я нервно посмеиваюсь.       Значит, так надо. Со мной не слишком считаются, но держатся ровно, не желая обидеть или задеть.       Разве что Тизиан… Но с ним все было понятно с первой встречи. Догадывается, что тобой движет, и отдал бы все, лишь бы поменяться местами — не в зале фараона, но в моей постели.        — Ты сегодня рассеянна, девочка.       Я задумываюсь, не попросить ли Аша при встрече метнуть не знающий промаха нож в твоего помощника, и прикидываю, во сколько мне обойдется неразумная просьба почти-незнакомцу.       Долго ли ты будешь горевать по нему, эпистат? И привязан ли вообще к кому-то в этой жизни?       Похоже, теперь я думаю обо всем, что меня окружает, сквозь призму твоих глаз и молчания.        — Не посылай ко мне Тизиана с обедом. Боюсь, он вот-вот не выдержит и опрокинет на мою голову поднос с горячим супом.        — Значит, отныне будешь есть в моем кабинете. Не позволю, чтобы ты снова голодала.        — Как скажете, господин.        — О, правда?       Верховный эпистат ждет подвоха, и я не могу его разочаровать.       Ты застаешь меня сидящей на столе и с любопытством изучающей твои бумаги: свежие письма от фараона, списки охотников, подозреваемых и умерших, график патрулирования, план города и действий, доносы местных. Из одежды — лишь белая накидка, такая огромная, что я обернулась ею на манер простыни и спустила ниже приличного, наполовину оголив грудь.        — Эвтида!       От твоего крика вот-вот треснут и разверзнутся небеса. Не поведя бровью, разворачиваю очередной свиток и усаживаюсь поудобнее, как бы случайно высунув ногу из-под накидки до самого бедра. Прочитанное пренебрежительно сброшено на пол и негромко шуршит от дуновения ветра в окно.        — Тебе не кажется, что мы в неравных условиях? Ты проявляешь столько интереса к моему свободному времени… Вот и я решила утолить собственное любопытство. Не беспокойся, я почти закончила.       Ты идешь за мной по пятам, подкрадываешься тенью, прижимаешь к стене, задираешь платье, резко проникаешь пальцами внутрь, минуя чувствительный комок нервов, доставляя неудобство и боль, не дожидаясь, пока мое тело встрепенется и ответит на твою близость. Сажаешь на бедра, берешь грубо и безжалостно, смыкаешь пальцы на шее, приникаешь к уху, и угрожающим шепотом и клацаньем зубом выспрашиваешь, выпытываешь, выгрызаешь из меня признание.       Где была, что делала, о чем читала и писала, с кем говорила, зачем ходила гулять в город, почему встречалась с Реммао вдали от посторонних глаз — да, ты видел, как голубки стояли в закутке у заброшенных домов и о чем-то подозрительно шептались.       Ты доводишь меня до исступления толчками и вопросами, срываешь злость и усталость, выходишь слишком поздно, до конца получив свое и не заботясь о моем удовольствии и последствиях, но все никак не можешь успокоиться, ведь твоя комната вновь перевернута вверх дном, а один из охотников зарезан спящим в своей же постели.        — Новая техника допроса? Ко всем девушкам ее применяешь? Надеюсь, Агния не очень пострадала, такая крошка рядом с тобой…       Это почти смешно. Это — почти война.       Внутри все горит. Я глубоко дышу, без сил опираясь на стену, в тревоге прижимаю руку к низу живота и обещаю напоить тебя отваром полыни вместо вина к обеду.        — Наглеешь не по дням.        — Так накажи меня, эпистат.       Ночью, за крепко запертой дверью, ты склоняешься ко мне, распластавшейся под тобой на кровати, обжигаешь холодом скорбной улыбки и ведешь лезвием кинжала, самым его кончиком, по моему телу. Одного плавного движения достаточно: одежда расползается на ровные лоскуты и соскальзывает вниз, на постель, обнажая плечи, грудь, живот.       Я закрываю глаза, заостряя ощущения до предела, и представляю, как ты сидишь на неразобранной постели в своей комнате и не спишь ночи напролет, затачивая и полируя нагретый в руках металл.       Сколько лет тебе было, когда твои пальцы сомкнулись на его рукояти? Что почувствовал, когда кинжал впервые окрасился алым, разрезав чужую плоть, вынув душу, забрав с собой жизнь? Ты помнишь имя той, первой, жертвы? Он — она? — приходит по ночам в твои сны?       Ты убьешь меня, если я спрошу об этом вслух?       Смертоносное острие поблескивает и переливается жидким золотом в пламени свечей, танцует по грудной клетке, обещает странное, извращенное наслаждение. Щекочет ребра, обводит пупок, скользит по груди, снова и снова задевает напряженные соски. Я сжимаюсь в болезненном предвкушении. Металл очень холодный, но отчего-то оставляет за собой на коже огненные дорожки, которые ты прочерчиваешь еще раз, губами — высшая награда за мое безрассудство, за любопытство, за молчаливое согласие делать с этой-непослушной-девчонкой все, что захочешь.       Это не о любви, нет, совсем не о ней. Тогда почему я теряю голову от волнения? Почему наша близость — все, что мне нужно?       Для своей вечной ярости, для сокрушительной силы, для сиюминутной, но безграничной власти надо мной ты удивительно, так по-человечески осторожен.       Ты смотришь мне в лицо и жадно цепляешь взгляд, заинтригованный, затянутый дымкой желания. Меня прошибают пот и влага там, внизу. Я заливаюсь краской, дышу рвано и провожу языком по пересохшим губам, еще раз и еще. Тебя сводит с ума то, что ты видишь.       Кинжал движется по моему телу спокойно и ровно, словно он — продолжение твоей ладони. Рука не дрожит, но костяшки побелели, и я чувствую, как в бедро упирается твоя горячая, возбужденная плоть. Она наверняка причиняет тебе мучительную боль, а мое сердце тем временем заходится в беспорядочных ударах и грозит разорваться. Потолок темнеет, и плывет перед глазами, и видится таким же высоким и бескрайним, как само небо. У тебя глаза цвета далеких звезд, ты знаешь?       Твоей выдержке позавидовали бы мертвые. Я хочу ощутить тебя внутри, напористого, неистового, требовательного, жестокого.       Но ты отстраняешься, не выпуская из рук кинжал. Зачем, господин? Забывшись, слепо ищу тебя, выгибаюсь, строптиво дергаюсь и тут же со стоном вздрагиваю от точечного взрыва острой боли: над левой грудью тянется тонкий порез. Ты сдавленно ахаешь, шипишь, как если бы поранился сам, и смотришь до смешного сердито, а в следующую секунду припадаешь к царапине губами. На кожу не успевает сорваться ни одной алой капли.        — Надо же, для бунтарки у тебя очень сладкая кровь, — с добродушной ухмылкой протягиваешь ты. — Не ожидал, Эвтида. Думал, тебе уже нечем меня удивить.       Я притягиваю тебя за шею, напрягая слабые, разомлевшие мышцы, и шепчу, прежде чем увлечь поцелуем:        — Ошибаешься, эпистат. Тебе не хватит жизни, чтобы раскрыть все мои тайны.       Если меня не убьешь ты, очень скоро этим займется мой наставник. Утром я пожалею о своих опрометчивых словах. Но сейчас твои губы, руки и широко раскрытые глаза, в которых неукротимым штормом плещется жидкий огонь, стоят всех мгновений моей жизни, сколько бы их ни осталось.        — Ты смотришь на мир, на людей, на меня с таким вызовом, Неферут, будто не хочешь жить.       Ты не представляешь, насколько прав. Рассвет за рассветом я говорю себе, что это — мое неоспоримое право на тебя и на наше общее сумасшествие.       Твой рабочий стол — иронично-белый — разрисован паутиной извилистых темных полос, напоминающих наши ночные свидания, когда я хитрой лисой кружу по городу, упорно сбивая тебя со следа. Мои ногти обломаны до основания, на кончиках пальцев багровыми полумесяцами запеклась кровь. Ты целуешь их по одному, облизываешь, покусываешь, втягиваешь в рот. Вслед за бельем промокает платье. Я могу смотреть этот маленький спектакль бесконечно, пусть и знаю, чем он закончится.       Но тебе ни за что не прочесть обожания и преклонения в моих дерзких черных глазах. Перед твоей необычной, завораживающей внешностью, твоей верой в себя и в то, что ты все делаешь правильно, твоей болью за ремесло и поражения, твоей мощью, упорством и бесстрашием.       Нет, ты не увидишь моего тобой восхищения. Ведь оно спрятано очень, очень далеко — в тугом и безнадежно спутанном клубке вен у самого сердца.       Ты смотришь в глаза и толкаешься ритмично, в такт искусным, танцующим скольжениям руки на моих тайных влажных местах, задеваешь каждый нерв, не оставляешь без внимания ни одного движения, взгляда и невысказанного вслух чувства, и мне не остается ничего, кроме как принимать тебя, отдаваться полностью, без остатка, и ловить волны подступающего удовольствия.       Ты обожаешь, когда мы отдаемся им одновременно.       Ты с особенной теплотой и доверием гладишь меня по волосам, пока я, утомленная, проваливаюсь в объятия сна. Долгожданного сна, в котором нет ничего, кроме солнечных бликов на спокойной поверхности Нила.       Уже засыпая, я кладу руку тебе на грудь, немного надавливаю, наслаждаясь литыми мускулами и ощущением безопасности, но не чувствую биения одной, самой важной и такой ранимой мышцы.        — Я променял его на то, чтобы мое чутье никогда меня не подводило, — хрипло смеешься ты, с улыбкой наблюдая за моей растерянностью.       Дия задыхается под толщей ярко-желтого раскаленного песка. Ты три дня выбирал, станет ли ее последним приютом пустыня или помост с виселицей на главной площади города, пока она корчилась и скулила под пытками в сыром подвале, в окружении твоих гончих. Сжимая крик ужаса и горя между ребрами, я стою босиком на могиле подруги, ко мне со всех сторон подбираются, громко щелкая клешнями, скорпионы, а над головой низко стелется небо, неестественно-красное даже для времени заката. Я оборачиваюсь для того, чтобы увидеть твою удаляющуюся спину.       Ты говорил правду.       Ты всегда говоришь мне правду.       У тебя нет сердца.       Мне еще долго снятся ее окровавленные пальцы с вырванными ногтями, что судорожно раскапывают песок и пытаются уцепиться за воздух, а затем повисают в нем безвольно, но изящно, как будто она с присущим ей кокетством протягивает руку для поцелуя самой Смерти.        — Что, если я и есть та, кого ты ищешь? Задушишь прямо здесь, в постели?        — Не шути так со мной, моя девочка. Не нужно, — твои глаза темнеют и наполняются грустью.        — Прости, господин. Болтаю глупости.       Я поила тебя вином, набрав его в рот, и, видимо, опьянела сама.       Ты хватаешь меня за длинный подол и тянешься то ли сорвать, то ли разбить мою маску, а все, чего хочу я, — поймать тебя за руку и соскрести, стереть, а если потребуется, срезать метки служения свету с твоей кожи.       Во тьме намного веселее, эпистат, не находишь?       Ты лишаешь меня близости и насмешливо предлагаешь приласкать себя самой — не иначе, как очередное наказание, ведь в тот день я дерзила тебе больше обычного и заливисто смеялась с Рэймссом о чем-то, известном лишь нам двоим. Садишься в кресло, широко и властно расставив ноги, демонстрируя, кто здесь главный. Я не позволяю тебе одержать победу так легко. Приближаюсь грациозным прыжком разъяренной львицы, опираюсь о подлокотники, отталкиваю твою руку, что тянется обнять меня за талию, шепчу в губы:        — Я буду думать о ком угодно, кроме тебя. А ты не выдержишь и половины этого зрелища. И я еще не знаю, разрешу ли тебе присоединиться.       Я проворно сбрасываю одежду, не заботясь о том, чтобы сделать это красиво. На самом деле ты любишь, когда все просто. Мне некуда спешить: забираюсь в кровать (ты с шумом и недовольством двигаешь стул для лучшего обзора — наивный, рассчитывал, что я устроюсь на полу перед тобой), разглаживаю рукой сбитые еще с прошлой ночи простыни, по одной вытаскиваю из волос заколки, позволяя прядям свободно рассыпаться по плечам. Но ты смотришь, и кожа вспыхивает от малейших и случайных касаний, и тело ноет, требуя новую дозу наркотика и эйфории, и я возбуждаюсь помимо собственной воли.       Опускаюсь на колени, слегка откидываюсь назад, глажу раскрытыми ладонями грудь, растираю, массирую, сжимаю, выкручиваю, впиваюсь ногтями, оставляя ярко-розовые отметины.       Ты наблюдаешь, пристально, алчно, ни на секунду не отвлекаясь. Я соврала, эпистат. Я не знаю, что заводит меня сильнее: твои безумные, наполненные белой пустотой глаза, искусанные в вожделении и оттого покрасневшие губы, стиснутые на подлокотниках пальцы, шумное сглатывание и нервные движения кадыка или отчетливо выпирающий член под опасно натянувшейся светлой тканью штанов.       Я проникаю вниз, веду вдоль складок, с губ слетает первый, тихий стон. Ты вздыхаешь, раздувая ноздри, скрипишь зубами, постукиваешь ногой по полу, но не подходишь. Я же размазываю пальцами влагу, сажусь и развожу ноги, стараясь, чтобы ты видел как можно больше, касаюсь воздушно, потом с нажимом, направляюсь вверх-вниз, по кругу, постепенно расширяя границы. Ускоряю движения, помогаю себе бедрами, свободной рукой провожу по шее, ключицам и снова возвращаюсь к груди.       Внутри разливается тепло, охватывает меня всю до кончиков пальцев, покалывает, сводит судорогой, предвещает скорый прилив блаженства. На лбу выступает пот, я чувствую стекающие по вискам, щекочущие кожу капли. Взгляд затягивает густая, шероховатая тьма, в ушах шумит и пульсирует кровь. Я всхлипываю, закрываю глаза и из последних сил пытаюсь не дать себе произнести твое имя.       Ты думаешь, я отдаляюсь, утопаю в своих фантазиях, не желаю принадлежать одному тебе… И не выдерживаешь, не в силах стерпеть это безобразие. С голодным, утробным рыком бросаешься к постели, сгребаешь меня в охапку и стаскиваешь на ковер, сгорая от желания закончить эту сладкую пытку для нас обоих.       Но все же, охваченный маревом страсти, успеваешь просунуть руку между моим затылком и полом, опасаясь, как бы я не разбила себе голову. Я смеюсь в голос, ты непонимающе и немного раздраженно вскидываешь брови. Я не думаю о подобных мелочах. Но мне нравится, слишком, опасно нравится, что о них думаешь ты.       Ты спускаешься поцелуями к бедрам, покрываешь ими все мое тело, не пропуская ни сантиметра, где-то мимолетно, где-то дольше, оставляя засосы, доводишь меня до изнеможения. Но останавливаешься, любимый мучитель, на самом важном, небрежно мазнув языком вокруг. И отдаляешься с мстительной гримасой на лице.        — Ненавижу, — пересохшими, омертвевшими губами выдыхаю я…       Ты улыбаешься. Ты знаешь.       …а затем меня рвет на части самым мощным оргазмом и все вокруг теряет значение, растворяясь во тьме.       Я кончаю, даже не прикасаясь к себе, потому что иначе с тобой невозможно. Потому что одного вида твоих глаз, рук и тела достаточно, если я знаю, что ты здесь, со мной — целиком, до последней мысли. Ты устраиваешься рядом, обнимаешь меня за талию, покрываешь неспешными, вдумчивыми поцелуями плечо, посасываешь грудь, продлевая негу, выжидаешь, пока мое сердце перестанет колотиться, как сумасшедшее, ловишь улыбку и берешь свое.       Наша связь далека от человеческой — и человечной. Она неестественная, озлобленная, агрессивная, первобытная. Отнимающая и опустошающая. Неправильная. Несуществующая.       Нам почти не о чем говорить. У нас нет прошлого и не случится будущего.       Мы лежим рядом, но каждый из нас при этом остается наедине со своими демонами, страхами, ранами и одиночествами.       Иногда, под скрип кровати, шуршание простыней, шлепки соприкасающихся тел, мои стоны и твои хрипы на краю неверного, ускользающего разума роятся и шуршат странные мысли.       Может, все началось совсем не в этой уединенной, дарящей тишину и покой спальне, а на вершине старого храма, у богохульно распахнутого саркофага, на глазах друзей и врагов?       Может, мы оба — сами того не замечая — стремимся поскорее закончить наш танец смерти, поставить точку в разговоре твоего кинжала и моей маски? И поделенная на двоих постель — продолжение непрошеного свидания, еще одна битва в многолетней войне света и тьмы?       Может, ты и я и правда не способны любить друг друга — только биться в вечной схватке, истекая кровью и ядом, рыча и кусаясь, подавляя, унижая, накидывая удавку на шею и ровняя с землей?       Мы платим своим демонам — и блаженному в неведении миру — баснословную цену за то, чтобы просто быть вместе.       Иногда мне начинает казаться, что мы давно все поняли, но как можем оттягиваем момент истины, зная, что он станет смертью для нас обоих: для шезму, повелевающей хаосом, и эпистата, несущего очищение и порядок.       Слишком поздно. Слишком близко. Слишком больно.       Ни один не спасется.       Но я не успеваю додумать их до конца. Надо мной смыкаются чистые, прозрачные воды Нила, сквозь которые пробивается ослепительно-белый солнечный свет. И я хочу остаться в них нав-сег-да. Мне незачем выплывать на поверхность.        — Амен…       Да будет так. Я шепчу твое имя на сбитом выдохе, благоговейно и благодарно, будто оно — моя молитва, но никак не проклятие. И в эту минуту — единственную ценность, что осталась во всей моей поломанной жизни, — мне все равно, даже если ты пронзишь меня своим кинжалом и злорадно произнесешь: «Я все знаю, моя девочка. Я все знаю».       Но ты лишь целуешь меня в губы, задумчиво и нежно, покидаешь мое тело, ложишься рядом, выдыхаешь и молчишь, всегда молчишь. И это хорошо, правильно, мудро, потому что любые признания между нами — ложь и грех. Приближение конца, ничуть не обет любви.       И снова ты бежишь за мной, гонишь по переулкам и подворотням, зажав кинжал в ладони, и целишься, неся гибель всему живому во мне. И снова смотришь, забывая дышать от волнения, как терпеливо и бережно я залечиваю твои раны.        — Спасибо, Эва.        — Пожалуйста, Амен.       Белесые брови изломаны трепетом и меланхолией. Ты не привык, чтобы о тебе хотели заботиться.       Знаешь, господин… Гори оно все огнем.       Ты кричишь и ехидничаешь при всех, а по ночам, уверенный, что я сплю, просишь меня не верить и не подчиняться никому, даже богам, но прежде всего — тебе.       Я откидываюсь назад, опираясь о твои ноги, прогибаюсь в спине и двигаюсь нарочито медленно, срывая с бледных губ ругательства, недостойные верховного эпистата.       Но все дело в том, что после ты не ложишься на меня, никогда, ни за что не ложишься сверху, не теряешь контроль, потому что помнишь, что способен переломать своей хрупкой, уязвимой Неферут все до одной кости.       Ты думаешь обо мне.       Ты ложишься рядом и обнимаешь, окутываешь внимательными, надежными руками, защищая от всего мира — и от себя. Почему-то в эти моменты мне хочется плакать.        — Добрых снов, господин.        — Из твоих уст это звучит как угроза, Эвтида. Надеюсь, ты не задушишь меня во сне. Спи крепко и сладко.       Мне нечего терять. Только тебя.       Иногда, на рассвете, когда твой сон особенно глубок и безмятежен, я глажу тебя по белым волосам, и перебираю их пальцами, и целую в висок, и молюсь, чтобы все закончилось.       Однажды ты и правда поймешь. Голос наставника бьет в голове похоронным набатом: он кричит на меня при каждой встрече, со злостью, но больше — с тревогой и жалостью. Я становлюсь неосторожной, неосмотрительной. Безразличной.       Сниму ли я сама свою маску или ты разобьешь ее прямо у меня на лице? Знаю, у тебя недостанет подлости расправиться со мной в постели — как я перестала смазывать свои ножи ядом, когда ты открыл на меня охоту.       Станешь пытать своего писаря сам, выбивая имена жертв и сообщников ударами плети, или отдашь на растерзание любимой шавке — Тизиану? Он будет счастлив.       Ты казнишь ненавистное отродье тьмы без раздумий и сожалений. Выдержишь до самого конца, не отвернешься, не опустишь глаз. Обещаю, я забуду о своих и буду смотреть на тебя. Не стану просить пощады, о, нет, нет, нет. Облизну кровь с разбитых губ, отряхну пыль и песчинки с твоего любимого красного платья, как бы случайно проведу руками по бедрам и улыбнусь тебе напоследок, открыто и доверчиво.       Как улыбалась после, в душном, приторном мраке июльской ночи, когда уже не оставалось сил даже на поцелуй.       Ты прищуришься, скрывая глаза за пушистыми ресницами, но я все равно увижу, как они теряют остатки цвета и наполняются пустотой.       Мы оба знаем, что глубоко внутри, там, где давно не бьется сердце, ты умрешь вместе со мной.       И за это — за нас двоих на весах Анубиса — мне отпустят любые грехи.       Ты очень сильный, Амен. Но я — хитрее.       В этом нелепом, проклятом мире я могу бесконечно смотреть на три вещи. Как на исходе лета краснеет и разливается Нил, как скромно танцует огонь, укрощенный крошечным фитилем свечи, и как ты пытаешься уйти от меня, господин.       Но не уходишь. Нет, не уходишь.       Из всей моей жизни, из всей моей смерти я хочу, я выбираю только тебя.       По этому, по нашим страданиям, я буду скучать сильнее прочего, когда ты, наконец, меня убьешь.       Я уже знаю, как все будет.       Я нырну в свет твоих глаз. Опущусь на самое дно. Вдохну поглубже. И больше никогда не захочу оттуда выбраться.       Сделай это поскорее, господин эпистат.       Я чувствую, что слабею.       Я чувствую, что влюбляюсь.