Мордидита

ㅤ       Голова разрывалась. Спина, плечи – всё болело. По этой боли я верно понял, что спал на полу. Нос жгло. Стонала, казалось, даже душа. На секунду в моей голове пролетела мысль, мол, я пожалел, что вообще проснулся, но такую чушь я быстро отмел. Глаза открывать не спешил, хоть и не мог пока понять, где вообще проснулся. Да было и неинтересно. Сейчас мне захотелось лишь еще полежать и еще немного пострадать от чересчур яркого солнечного света, бьющего сквозь раскисшие веки, от этого дурного предзнаменования очередного тяжелого в своей бессмысленности дня. А-а-а! Да сколько можно! Всё! Итак, с этого дня я отказываюсь от этой драмы поиска и перестаю задаваться вопросом, куда я веду свою жизнь. Нет, ну кто я вам?! Не философ я и не мудрец, чтоб начинать сегодняшнее и без того жалкое существование с таких не менее жалких вопросов. А ну прочь! Пусть жизнь моя остается изворотливой, скрытной змеей-загадкой: я больше никогда не хочу ее познавать. Я больше ничего не преследую и никем не являюсь.       Рука дернулась, как-то не совсем осознанно полезла в карман и пошарилась там. Срочно мне захотелось хотя бы одну дорожку. Одну, ну-у! Даже на нее не наскребется. М-да.       Я приподнялся, уселся на полу у изножья кровати и уперся локтями в матрас, облокачиваясь, кладя голову на свои руки. Она лежала на кровати и болтала ногами, глядя на меня сверху вниз. Я как-то даже напугался. Всё понятно.       – Вы веселый. Мне понравилось.       Я вытер влажный от холодного пота лоб рубашкой. Веселый? Да ты вообще знаешь, что я вчера чувствовал? Веселый?!       – Прошу меня извинить, кариньо, но я ничего не помню. Как мы вчера отвеселились?       – Ну… Даже и не знаю, с чего начать. – Она обвела меня строгим и отчитывающим взглядом. Под ним стало как-то тяжело. – Вы, конечно, меня подставили, попросив главного провести Вам обряд посвящения, про который я рассказала вообще-то по секрету. Поссорились с половиной культа и обругали их за то, что они пьют и веселятся, пока Вам грустно. А потом сами к ним присоединились. – Теперь насмешливо разглядывала меня, потягиваясь после сна. – Вы веселый, но веселиться не умеете.       Наглецы! Конечно, как смели они плясать и развлекаться, пока я был в унынии! Как смели! Когда я грустен, все до единого должны либо быть грустны, либо принуждены к такому способу поведения, который, ну не знаю, поддержит меня? Да, вы должны успокоить меня! Понять! Чтобы я чувствовал себя нужным и незабытым в том или ином обществе! Почему всем стало наплевать на меня? На мои чувства?! На меня должны обращать внимание!       Нет… Мое сердце не сможет успокоить плотская человеческая, тьфу, любовь. Нет, мне не нужно утешение. Или нужно! Да что за?! Это черпание с бездонного колодца, который жажду мою никогда не утолит! Нет, никто, я повторяю, никто не сможет меня успокоить, ровно как и понять! Мог один, да не может больше! Остальные же – узколобые, тупорылые лопухи! Им бы лишь плясать. Плясать, плясать и плясать в бешеных танцах. И не говори: эти нелепые, несвязные танцы точно им к лицу. Такие же они ограниченные, как и сами танцующие.       – Я умею веселиться. Просто мне не понравилась среда веселья.       – Да? А в какой среде Вы бы показали свой потенциал? У меня сегодня выходной. Даю Вам еще шанс.       Как великодушно! Спасибо уж.       Я вытянул ноги и посмотрел на нее снизу вверх. В моем взгляде она была вверх ногами. Смотрела как-то слишком игриво. Вот она странная. Эй, боженька, ты есть? Ты кого мне послал? Обязательно это должна быть русская сумасшедшая сектантка на одно лицо с ним?       – Сейчас придумаем. Когда голова трещать так перестанет.       – Есть одно лекарство... полечить Вас? – Она поднялась, зевнула и размяла плечи. – А Вы пока мне поведайте, что там с работой? Кстати, она вообще существует?..       Ничего себе! Медсестричкой ли будешь? Такое я люблю.       – Существует. Так-с… Пробы что ли Вам провести?..       Хороший у нее номерок. Комнатка-студия: кухня со спальней разделены были только одной аркой, и я мог наблюдать за нею, ушедшей на эту кухоньку, даже не меняя своего положения. Чего-то она там суетилась, готовила что ли?       – Ну-у, проведите. И расскажите о роли. О персонаже, о настроениях.       – Персонаж… Как бы Вам его раскрыть…       Я замолчал и начал думать. Во рту всё неприятно иссохло и я кусал щёки. Каким он был? В голове столько характеристик, подходящих ему, но ни одной истинной. Он прятался. Он был всегда разным. Тоже играл. А я знал его лучше всех и в то же время не знал его совсем. Разломал, прочитал все его маски, но так и не узнал его настоящего. И разве мог я после такого называться другом?! Да я даже до звания рядового приятеля не дотягивал.       – Его? Это мужчина?       Вот зараза! И что вообще ее удивило! Это стандартная практика.       – Эм-м, ну «его» в смысле персонажа.       Рассказать ей о нём? Раскрыть? Нет, балериночка, боюсь, что это невозможно. Более того, это самая настоящая глупость! Бред! Его невозможно раскрыть. Я пытался, пытался, понимаешь? Но не успел. Теперь я могу только мечтать хотя бы об образе, об оболочке, о простом внешнем воплощении! Наверное, я ошибся. Жалкая актеришка, разве под силу тебе его сыграть? Нет! Ни один величайший талант мира не смог бы!       Она вышла с кухни со своеобразным подносом: на деревянной доске для резки стоял графин с плавающими в мутно-коричневой жидкости кусочками лайма и два советских граненых стакана.       – Это канчанчара. Мне очень полюбился этот коктейль. Не такой разрекламированный, как всякие там дайкири и куба-либре. И в сто раз вкуснее. – Она болтала и разливала по стаканам. – Его назвали в честь кожаных фляг, которую мамбисы, ну, военные кубинские, носили на седлах. А еще его пили рабы с тростниковых полей. Ну, короче, это вроде свичеля на юге. Как там говорится, без сахара нет страны! Ну так вот, первые пили канчанчару перед боем, как чаёк с утра, а вторые – как энергетик после своих рабских смен. В общем, чтоб прийти в тонус, нет коктейля лучше,       – Да Вы прям моим гидом заделались. Спасибо. – Я жадно отпил. Боже, я готов воевать за Кубу и собирать тростник хоть всю жизнь, лишь бы только пить это. – Какая вкуснятина. Что здесь. Ром и?..       – И мёд с лаймом. Мне тоже очень нравится.       Она включила старенькую магнитолу и с подносом вернулась на кровать, продолжала пить и валяться блаженно. Отрадны выходные на Кубе! Я так и сидел на полу, любуясь, но любуясь напряженно. Меня, признаться, пугали пьяные женщины. Нет, конечно, в них были и плюсы: они становились податливее. Но в остальном! В остальном я их боялся, не вру. Интересно, а она какая, когда под градусом? Вчера ей в голову дало с полстакана рома, но ее вчерашнюю я почти не помню. А сегодня мы уже выдули весь графин. Вот меня, пропитого, такое количество мало взяло – только расслабило. А с ней там что?       Я откинул голову на кровать, глядя на нее вверх тормашками. Сексуальна даже валяясь на кровати пьяной. Ну всё. Не могу.       Протиснул ввысь руку и схватил ее ножку, что лежала чуть ли не у самой моей головы, за щиколотку и принялся щекотать. Она, смехом резвым заливаясь, всё пыталась выбраться из моей ловушки, но я сжимал ее ножку очень крепко и лишал ее всякого шанса на это.       – Что Вы делаете! Ха-ха-хаа!.. Пустите! Пустите!       За ногу стянул ее по кровати ниже, притянул почти к себе и понял, что это было ошибкой: она вцепилась в мои волосы в попытке противоборства, но я по силам ее превосходил явно. Схватил и вторую ножку, придвинул ее к себе полностью. Теперь они лежали на моей груди, а голова моя очутилась в интересной позе: по обе стороны от нее были ее ляжки. Конечно, с направлением я чуть ошибся: стоило бы обернуться в более сладенькую сторону. Сам себя дразнил. Ладно, не к спеху.       Она игриво смеялась и наигранно пыталась выбраться. Провоцировала (да, именно провоцировала, правильно понял я, потому что при явном желании выкарабкалась бы эта хитрюга в два счета!), смехом своим и дерганьем раззадоривала меня всё сильнее. Наглая.       Ладно, стоит признать: наверное, не все пьяные женщины страшны. Эта, например, очень даже мила и весела. Я был горд: превозмог свой страх. Сам рассмеялся с собственных мыслей.       Я укусил ее за худое бедрышко. Мне не верилось: сейчас я наконец-то расцелую эти лапки. И я начал расцеловывать. Сначала по внутренней стороне: целовал, кусал, сжимал и с упоением слушал, как она там сверху вздыхает тяжело и соблазнительно. Потом ну просто невероятно длинную (не поверите – да, как у него!) изящную балеринскую ее ножку задрал выше, согнул и зубками царапнул кость на лодыжке, сразу же за этим нежно чмокая.       Хороши же ее ножки! Такие целовать да целовать, а в перерывах между целовать – у них валяться.       Так я и поступал. Сел только поудобнее, а то в брючках всё слишком давило. Как же я себя раздразнил. И дразнил, дразнил дальше, мучаясь от ноющего ощущения стояка в штанах, гладил ее худощавые голени, покрывал поцелуйчиками роскошные коленки. Тонкие. Казалось, чуть надавишь – сломаются. И хотелось надавить. Да чего только не хотелось сделать. Всё у нее такое аппетитное.       Наконец-то созрел развернуться: ноги ее легли на мои плечи, а лицом оказался я теперь у ее шортиков. Они мне еще вчера приглянулись, но лишние, сейчас – лишние, срочно избавляемся!       – Позволите?       Позволила. Я стянул с нее низ. Не мелочился, вместе с шортиками сразу избавился и от белья.       – Если б я был этим самым… ну этим, синтерийским духом, я бы точно смилостивился при виде Ваших белых трусиков. Вы меня... благосклонили.       – Сантерийским. – Поправила она, зарумянилась и хихикнула. Я понял, что такого небанального комплимента ей не выдавал еще никто, и был теперь невероятно горд собой. Милая. Пыталась сдвинуть ножки, но я запретил. Укусил больно-больно за ляжку.       Нет, ну эти трусики – просто великолепие какое-то! Резная работа! Я поднял их на свет напротив окна и рассматривал светящееся ажурное кружево. Искусство!       Балеринка снова смутилась, выхватила их из моих рук и куда-то выбросила. Зажала своими ножками мою голову и притянула ближе в нетерпении. Сейчас, сейчас, ну как я могу торопиться! Подожди же! Я хочу еще чмокнуть еще вот здесь, еще на ножке…       – Раздвиньте!       …И только теперь прямо вот сюда.       Фух. Оставил, наверное, штук сто беглых поцелуев на ее влажных губках, ну, тех, что снизу. Она то смеялась, шепча, что щекотно, то постанывала неприлично мило и смущенно. Теперь принялся кругами обводить язычком клитор, да, только обводить, не касаясь его. Мне очень-очень нравилось ее дразнить и подстрекать на новые робкие вздохи. Кого она из себя строить пытается, когда на деле такая душечка?       – Шире. Можете ведь.       И она послушалась, бог ты мой... Ой, так вот она какая, хваленая гибкость балерин. Если я сейчас кончу в штаны, это будет моим самым большим в жизни позором.       Я вылизывал теперь ее так жадно, так рьяно, что сам себе удивлялся. Это, признаться, непривычно. В сексе я любил только получать. Признаюсь, меня совсем не интересовало то, удовлетворится ли женщина в постели со мной. Но отчего-то сейчас мне так нравилось, как она извивается подо мной, так любопытно было узнать, усилятся ли эти извивания, когда я сделаю вот так: притяну ее ближе и задействую аж всё своё усердие, ускоривши язык. И да, извивания усилились. Могу с уверенностью заявить, что я был невероятно горд и мысленно себя нахваливал: нет, вы не подумайте, я не был совсем зелененьким в этом нелегком деле, но и аж до такого женщин не доводил. По крайней мере, не припомню!       Я уже не замечал, как и сам постанывал несдержанно. Невыносимо, просто невыносимо! Мой приятель в штанах был со мной явно солидарен и, стоило ей проскулить так, дернулся в нетерпении. А я мучительно терся о край постели, как придурковатый пубертатный мальчишка!       Она зарывалась ручками в мои волосы так, словно хотела их выдрать с корнями, и всякий раз, когда она это делала, я готов был буквально рычать диким и бешеным животным, но только выдыхал томно и лишь сильнее вжимался пальцами в ее бедра, облизывал, казалось, ее целиком, языком проходясь вверх-вниз по всей ее влажности, а она ногами дергала в попытке их свести, не могла, видно, больше выносить моей изощренненькой пытки. А я был в раю. Да-да, торжественно заявляю: рай – это между женских ножек. Где еще, как не в раю, может быть так сладко?       Ладонями я еще крепче сжал ее ляжки, удерживая на месте: ишь ты! Отстраниться захотела. А хотя всё. Я и сам больше не могу. Одной рукой не переставал гладить ее ножку, а второй расстегивал пуговицы на белой гавайской рубахе. Забирался к ней в постель.       – Эй, а ну не лезьте на кровать в уличной одежде! Быстро снимайте.       Как пожелаешь! Я одной рукой стянул с себя всё те же пляжные брюки и откинул куда-то, рассыпая на старый линолеум сигарный пепел с карманов, а второй продолжал играться с ней пальчиками. Рубашка полетела следом. Заметил, что я хорошо так загорел здесь, когда она, вытянувшись кошечкой, подползла ко мне и стянула с меня сменные плавки, обнажая бледную под ними кожу паха.       – Да чёрт… Кариньо, у меня с собой нету…       – Вот уж не верю. Возьмите в тумбочке. Второй ящик.       Меня кольнуло неприятное чувство: я вдруг ревностно фыркнул, ощутив вселенскую ненависть к тем, с кем и ради кого она организовала это хранение во втором ящике. Так, что за чушь… Я потянулся к названному хранилищу. Прежняя радость быстро вернулась, когда я нащупал и достал из открытой пачки ленту презервативов.       Я зубками торопливо, но осторожно открыл один и выплюнул на пол кусочек фольги. Дрожащей отчего-то рукой растянул резинку по члену, усадил ее на себя сверху и резко-быстро вошел в нее. Она вскрикнула то ли от боли внезапности, то ли от удовольствия. Ах. Такая узкая. Такая маленькая и хрупкая в моих ручках.       Мне нравилось, как она возмущенно цокала, когда я не позволял ей задавать ритм, а имел так, как хотел я сам. Терлась о мою грудь твердыми сосками, а я, обнимая ее, иногда ловил их губками, кусал, втягивал в рот, а потом тянул ее худое личико ближе к себе, целовал и в каком-то сумасшествии всю ее трогал, ласкал, чтоб не осталось на ее теле мест, где не прошлись бы мои шаловливые ручки. Запустил вот пальчики в ее волосы и стянул с черных волос заколку. Натянул их, задирая ее голову назад, открывая себе простор ее нагого костлявого туловища. Как так? Бюст большущий, а сама – идеально точеная худышка.       Да плевать на груди! Волосы, эти волосы... Ну как, как же?! Его цвет… Да даже по длине такие же, как у него, так подходят! Да ты вся подходишь на эту роль. Играй же для меня.       Играй! Я ускорился, входя глубже, сам задавал темп, заставляя ее всю дрожать и устраивая ей полное родео: ха, да она еле на мне держалась! Потянулся теперь к запыханному раскрасневшемуся личику, целовал, целовал и целовал, снял с нее очки, чтоб не мешали мне целовать еще. А без них она еще больше похожа.       Наверное, это мое проклятье.       Радио, перебивая помехи, напевало что-то про siempre amor, а я, сжав до синяков ее бедра, помогал ей ими двигать и трахал ее так же бешено, как бешено в голове моей рисовались яркие картинки с его образами, его лицом, его телом; я замечтался: представлял почему-то, как кусаю его выступающие ребра, покрываю, наверное, худощавый, но подтянутый живот своими шалыми, да просто бешеными поцелуями, а он в отместку за то, что когда-то я его убить пытался, грубо нарек бы их иудиными. Ничего. Я уже осознал свою тогдашнюю ошибку и хотел бы за нее хорошо извиниться. Просил бы прощения на коленях: старательно, искренне. Вымаливал.       От этой грязной мысли я вдруг завелся еще сильнее и впился зубами в ее ключицу, оставляя следы, кусая до боли. Она в ответ укусила меня за ушко и в него сладко простонала. Боже. Как я захотел, до боли захотел, чтоб это были его стоны, чтоб это он меня так касался, так царапал пальчиками мою спину, да, да, я очень любил, когда меня трогают, и был уверен, что он бы делал это не так, как все, а еще лучше, еще приятнее, ну просто как-то по-особенному! По-особенному у Фёдора было вообще всё, и я бьюсь об заклад, что и ласкал бы меня он тоже с какой-то некоторой особенностью. Я не верил, что не успел этого попробовать и больше не попробую. Эта фантазия отчего-то казалась мне сбыточной, очень близкой и реальной, и это меня очень радовало. Я будто предвкушал. Предвкушал и мечтал, и одновременно от этих мечт меня воротило.       Нет, ну вот просто интересно и не более: решился бы он? Даже не знаю. Наверное, с куда большей вероятностью послал бы, обозвав содомитом. Тогда б я не спрашивал. Просто делал. А сломить его было бы еще интересней. Вымышленные мои сценарии рождались с новой силой, но картинка расплывалась быстро, слишком быстро, и заменила ее теперь эта сидящая на мне тощая балеринка.       Амор, ах, амор…       Сукин сын, на ее месте должен быть ты. Ты, ты должен на мне так скакать!       Балеринка неистово прыгала на мне и в каждом новом прыжке впивалась зубками в свои губы в попытках не визжать так сильно. Она, конечно, очень сексуальна… Но я вот не понимал сам себя: я того? Что это у меня за мысли во время секса с красивейшей да такой старательной девочкой? Во время него вообще не должно быть мыслей, а таких… Что со мной, боже, что? Я ведь педерастии никогда не предавался, одна даже мысль об этом, да чтоб еще и с Фёдором – фу! Что со мной? Может, мне пора завязывать нюхать?       Я откинулся на подушки, чувствуя, что уже совсем близко. Да отвалите вы, мысли. Я просто хочу насладиться женщиной! Насладиться жизнью, отдыхом, свободой, а не страдать!       Актриска первоклассно исполняла свою предначертанную мною роль, всё выгибалась на моем члене уже так, как надо было ей, а мои руки змеились по ее животику и сжимали тонкую талию, насаживали на себя, и каждый звук, каждый мокрый, грязный всхлип был для моих ушек мёдом. Я, как подобает завзятому и страстному театралу, восторженно наблюдал, но в постановке этой находил и свои смыслы. И далеко не с ней их связывал. Вольготно вытянувшись, пальчиками вскарабкался выше, сжал в них ее сосок и больно ущипнул, ухмыляясь ее мычанию. Хотелось, конечно, и укусить, но как же хорошо улегся. Лень было вставать.       – Так к-как… ах!.. Вас зову-ут?       – Николай. Николай Гоголь. А Вас?       Она что-то простонала мне в ответ и объявила, что уже всё. Я подумал: какое же красивое имя. А уже в следующий миг оно вылетело у меня из головы. Да я все мозги прожег. Рассудок протестовал, отказывался запоминать чужие имена, да и я больше я не хотел знать и помнить оных. В голове только он, там только его имя! Больше имен я не знал и не помнил! Всё. Опять под мысли о нём я кончил в ней в резинку. Это клятое помешательство. Что это?       Ч т о с о м н о й?!       Не понимал. Зато был горд тем, что верен. Знал и помнил имя только свое и его.       Теперь только я и он, упс, вернее, мы. ㅤ ㅤ