А ещё он думает, что ахуенно опозорился тогда в сраном школьном туалете. Боже.
Фелпсу был к лицу темный оттенок деревянной мебели в церкви, немного вьющиеся волосы, спадающие на лоб, осанка и отчаянный осенний ветер, который выдувал тепло из помещения настолько, что неотремонтированные витражи под потолком храма ходили ходуном. Ходила ходуном, будто волны на море, и дикая трава в полях и горных желтеющих лесополосах, где находили тела. Или же их останки. Трэвис не любил новости. Всю эту новомодную чушь о том, что нужно «отгородить себя от негатива» тоже не поддерживал. Каким образом, интересно, купить билет в астрал в надежде, что отец и паства не достанут его там? Он не показывал себя самого изнутри, настоящего и шарахался от любой попытки залезть глубже, чем «Доброе утро, Трэвис, пастор уже может принять группу миссионеров из Теннесси?». Кривил губы и на ходу придумывал свой неитрально-сухой, однозначный ответ.Но ведь кто-то, как выяснилось из недавнего разговора в углу школьного заплеванного туалета, не считает его плохим человеком. Нельзя однозначно сказать, что Трэвису полегчало от этих слов, скорее сопутствовало тому, чтобы накручивать новый киллометраж мыслей перед сном.
Его не интересовало, какого хрена сюда приезжают ваши миссионеры из Теннесси, если в штате стабильно раз в месяц-полтора находят, будто случайно, истерзанные трупы в горах, разодранную в клочья одежду, ну и ещё окурки, конечно. Кеннет нашёл окурки. Трэвис никогда не называет отца по имени, но именно в тот вечер чуть не выдал себя, мать его, да он чуть не обделался, когда в его комнате, вылизанной накануне практически до блеска, на пустом столе лежала измятая пачка классического Лаки Страйка и стоял остаточный запах отцовского одеколона. — Трэвис, — его чуть передёргивает от собственного имени, — Ты что, куришь? — Нет. Это не моё, отец. Как уже и было сказано, ебаное флагеллианство. Иисус семь дней в поте лица создавал этот прекрасный мир, А́ве, Новый Завет, чтобы Трэвис Фелпс, будучи порот плёткой на протяжении добрых семи минут в отцовской спальне, лежал на боку в своей комнате в обнимку с подушкой. И всхлипывал. Практически беззвучно. От унижения, саднящей во всю спину боли и нового чувства. Осознания, что с ним что-то не так. Вишенка на торте в жизни Фелпса, честное слово. Нахуй вашего пастора, нахуй ваши поездки, миссионеров туда же, он просто хочет целовать до усталости того самого мальчишку из средней школы и чтобы все наконец отстали от него. Он хочет поцеловать хоть кого-нибудь, чтобы понять и почувствовать наконец-то, что это вообще такое. К чему вообще разговоры с ним о целибате, если Трэвису до банального волнующе думать о том, чтобы просто держаться за руки или открыто смотреть в глаза в том самом смысле. Правда Трэвис и целибат, наверное, вещи несовместимые. Он долго не протянет, ха-ха. Это осознание не было настолько оглушающе, как обычно рассказывают. Он просто начал медленно обращать внимание на вещи, которые его не касались раньше. Да, Сал Фишер, можешь смело врезать ему по лицу, есть надежда, что это его разбудит. Его собираемая самодисциплиной, молитвами и катехизисом личность медленно и позорно расползалась в стороны перед, обозначаемым с придыханием, новым и непонятным чувством. Трэвис уже сомневался, что представляет из себя целостную картинку, сын пастора, будущий священник с явным индейским носом на земле «Бога белых людей», для них ринопластика под запретом, или просто идиот, который не может спокойно смотреть на своего одноклассника. Спокойно — это слово, совсем не подходившее ему, казалось, что последний раз он был спокоен, когда ползал на четвереньках в саду возле церкви, играя, копаясь в земле своими детскими смуглыми ручками. Духовенство, однако, было в восторге. Аббаты и послушницы при встрече невольно расплывались в улыбке, видя, как отец на руках с годовалым ребенком общался с паствой, «Ах, Кеннет, у вас такой чудесный сын, будто ангел, — причитала очередная миссис — Но все-таки, святой отец, я соболезную о потере вашей жёны». Пастор немного менялся в лице, учтиво поджимал губы, кивая головой. Еще бы, смерть во время родов. Было ощущение, что это всё не про него. Детские фотографии в выцветших альбомах, закинутых куда-то на дальние полки, где с каждым годом огонёк в его маленьких глазах превращался в тёмный отблеск, какой-то глухой и немного запуганный. Он чувствовал, что запутался. Несколько дней спустя Трэвиса схватила вялость и температура, провалявшись в постели около четырех дней, он начал осознавать, что мысли в его голове становятся громче собственной речи. Распятие над его кроватью, если лежать на спине и смотреть вверх, выглядело перевернутым тёмно-коричневым крестом и Фелпс мысленно усмехнулся, было ощущение, что пейзажи южной готики с пригородных холмистых улиц через приоткрытое окно уже просочились к нему в комнату.«Я не считаю тебя плохим человеком, бла-бла-бла». А кем, мать его, тогда считаешь? Или со стороны реально виднее? А Трэвис, как тупая болонка, не может ничего разглядеть в зеркале напротив, да какой там, он даже не знает что и думать по поводу всей этой ситуации, как снежный ком, свалившейся на него сверху.
Снега, кстати говоря, так и не было. «Нокфелл переживает самый дождливый год в истории наблюдений, — отозвалось радио где-то из глубины спальни, — Новых сведений по поводу найденных фрагментов тел в западном районе города, на пятом километре по Вест Роад, к сожалению, пока нет, но полиция штата продолжает работать в этом направлении». — Ага, продолжает, — иронично полушёпотом отозвался себе Трэвис, укрываясь одеялом практически с головой. Дома он один. Воскресенье ему было дано, чтобы окончательно напичкаться фармацевтической химией перед учебной неделей, а не быть в церкви в капелле, голосить при температуре и розовых щеках с другими хорисами. Хотя у Фелпсов был прекрасный, поставленный голос. Ему бы украсть гитару, а лучше Сала Фишера вместе с его гитарой и с выражением исполнять какую-нибудь Андру Дэй, стоя босиком на алтаре. Трэвис медленно расхаживал по дому в своих клетчатых пижамных штанах, в полдень, абсолютно не стесняясь ни грязной головы, ни ругательств, пытаясь найти свежие вещи после своей скорой уборки, случившейся почти неделю назад. Он не любил каких-то резких решений по поводу себя, предавая свою жизнь, буквально, на волю Божью, но в последний выходной ноября Трэвис решил, что завтра окончательно со всем этим разберётся.«А кем ты меня считаешь, Сал? Послушным мальчиком-щеночком или защитником веры, полу-другом, а может быть безвольным дебилом, который слишком заигрался собственными мыслями и не может выбросить тебя из головы, а? Долбанная дрянь!»
Харе. Не Харе Кри́шна, которая та индуистская мантра на санскрите. А просто хватит издеваться над собой, в конце концов, та странная, щемящая полу-зацикленность на Сале настоятельно надоела Трэвису. Как будто это было единственное живое и действительно интересное цветное пятно в его сознательной жизни. И в раннее, невыспавшееся утро понедельника, оно медленно вплыло в класс вместе с манатками и полузакрытым портфелем. И Трэвис окончательно понял, что дороги назад уже нет. Сидя напротив окна с разгарающимся декабрьским солнцем, уставшим и замотавшимся вокруг самого себя красным флагом с пятьюдесятью звёздами, он мысленно напрягся, приготовился услышать гадость. — Привет, монашка, — лишь без напряга бросил проходящий к своему месту Сал, даже не обернувшись в его сторону. Монашка? Да, она самая, девственница-матершинница-хористка, с индейскими перьями в светлых волосах и чернокожей попсой в кассетном плеере. И Трэвис решил попробовать. Хоть раз в жизни не быть хаотичным мудаком, а попробовать, просто попробовать начать общаться с ним. Удивительно пролетел декабрь, затем Трэвис выпал из жизни по случаю Рождества и непомерных объемов работ в церкви, в январе они первый раз посмеялись с общей шутки, в феврале пару-тройку раз пожали друг другу руки при встрече, Сал даже поздравил его с днём рождения, в марте вместе оказались на пересдаче по испанскому, в апреле вдруг сели за один стол в столовой, в мае впервые погуляли вместе, прошлись после школы. Сал Фишер на редкость в жизни Фелпса оказался классным и понимающим человеком. С ним он не чувствовал себя обязанным или оцениваемым, хотя за ту драку извиниться все-таки стоило. Он думал об этом практически каждый день. В июне они погуляли пару раз, в июле шатались по городу, под палящим солнцем и практически в тишине, телефонные звонки, ранее вгоняющие Трэвиса в раздражение и желание побыстрее закончить эту чепуху, стали чуть более естественными. Религия, эзотерика, странная старинная литература, всякие полузабытые и дурацкие места в их маленьком пригороде, который можно было бы обойти пешком за два с небольшим часа — у них оказалось достаточно много общих тем для обсуждения. И Фелпса это изрядно удивило. Всё так быстро закрутилось, а Трэвис лишь с полу-рассеяной, еле скрываемой улыбкой наблюдал за происходящим. — Делай так почаще. — Что? — Тебе идёт улыбка, Трэв. Ему вдруг захотелось не потеряться в новом учебном году среди других, рассказать Салу про мертвую мать и отца-пастора, про его внутренние делемы. Краем сознания он чувствовал, что ему можно доверять, но всё-таки не спешил.Стать частью его жизни.
Стать его другом.
Или же…
Он помнил, как несколько раз отчётливо сжимал розарий на строчке молитвы «И не введи нас во искушение…»
А затем одним августовским вечером, придя домой после очередной прогулки, разрыдался в своей комнате, медленно сползая спиной по закрытой двери, закапываясь пальцами в волосах, потому что понимал, что думал совершенно не о дружбе.Гори в аду, Трэвис, блять, блять, какой же ты идиот.
Сентябрь прошел как в тумане. Приближался выпускной класс. Он всегда здоровался, перекидывался парочкой фраз и садился на своё место. А Трэвиса изнутри размазывало в отчётливо неправильной, но такой тягучей нежности.Вторник.
— Привет, Трэв. Как ты?
Среда.
— Привет, монашка. Что нового?
Четверг.
— Салют, пастор. По твоей физиономии вижу, что огонь инквизиции сегодня не горит?
Пятница.
— Buen día. Как твоя домашка, разобрался по испанскому?
Суббота.
— Слышал утром? Вроде как нашли еще одно тело в лесополосе.
Желание поцеловать кого-то никуда не пропало. В какой-то момент это тепло внутри становится просто невыносимимым и Трэвис, неосознавая того самостоятельно, заходит слишком далеко и совершает ошибку.За восемнадцать лет это впервые, сближение случилось слишком резко, он ещё не успел разобраться в себе.
Поначалу ему стыдно. Перед собой, перед Богом, перед своими руками.
Его будто обдает жаром с ног до головы, растягивая это неудобное и судорожное удовольствие по всему телу, он запрокидывает голову назад, закрыв глаза до цветных полукругов. Подается бедрами вперед и еле может сдержать полу-стон, полу-протяжный вздох. Трэвис повторяет его имя почти беззвучно, безо всякой цели, просто чтобы услышать в голове хотя бы еще раз, просто чтобы вспомнить движения губ. Он цепляется за этот образ в голове, внизу необъяснимо тянет и он совершенно не понимает собственное тело. Почему? Почему именно это? Не девочка-послушница, не старшеклассница-черлидерша, а именно этот странный, неаккуратный парень, красивший волосы в светло-голубой цвет и его это безобразное, практически бессовестное «Трэ-э-эв». Он чувствует себя где-то между «ужасно» и «пожалуйста, не тормози». Фелпс готов выпороть сам себя, до кровавых полос и запить святой водой, но думает, от этого легче не станет. Его дыхание дрожит в тишине комнаты, а на правой руке всходят голубые вены. Совершенно бесстыдно и развязно. Его коротко потряхивает, он понимает, что ничего не может с собой поделать и тело действительно просит. Просит целовать, трогать, согревать, сжимать, гладить, царапать, а затем снова целовать и целовать. Целовать с языком, так, чтобы нитка слюны повисла между ними, задерживаясь на подбородке, целовать щеки, ключицы, лопатки, выгибающуюся спину, запястья. Расскованно и нагло. Он инстинктивно втягивает живот, снова ощущая накатывающее ощущение судороги вкупе с теплом, под носом и на лбу слегла выступает пот и он представляет Фишера в виде инкуба. Боже, пожалуйста, сохрани этого ебучего девственника. Раздвоенный язык, аквамариновые безумные, чуть ли не святящиеся в темноте глаза, длинные волосы и руки, которые бесстыдно трогают живот, рёбра, подбородок, большой палец скользит по губам, заставляя уже чуть ли не плачущего парня раскрыть рот. И Фелпс всё равно не может перестать прикасаться к себе, образ, как будто въелся в голову, он задерживает дыхание, сжимается изнутри, чувствует волну мурашек и вязкие капли попадают ему на живот. Он смущен, растерян и кажется совершенно бессильным. Зачем-то проводит пальцем по животу, подносит к губам и немного брезгливо пробует на вкус. Ужасно. На следующее утро он проводит в ванной около полутора часов. Обмывается и выливает на себя половину бутылки шампуня. На душе ужасно, некомфортно, грязно. Он выходит босыми ногами, с мокрой головой кружит по комнате вокруг стационарного телефона. Не решается. Выпивает ледяной воды, трёт лицо руками. Со вставшими в глазах слезами поднимает трубку и набирает номер.Гудки.
Автоответчик.
Трэвис неожиданно для себя освобожденно выдыхает.«Оставьте сообщение после гудка».
Он перекладывает трубку к другому уху и слышит в ушах удары собственного сердца.— Сал. Хм, привет, это я, это Трэвис, —его голос неожиданно звучит слишком высоко от волнения, чем смущает его самого, — Трэвис Фелпс… В общем, это, не знаю лимит этой штуки, но я лучше так, чем в живую, ха-ха…
Он чертыхается сам про себя, продолжая далее низким полушепотом.— Нахуй. Я устал, честно, я давно хотел сказать, собирался с мыслями… На самом деле я хотел извиниться за все оскорбления, за драку в коридоре в прошлом году…
Он мысленно бьёт себя ладонью по лбу. Что ты несёшь.— Нет, нет, Сал… Забудь, что я только что сказал. Я имею ввиду, ну и это тоже имею ввиду конечно, но если честно…
Блять, — он начинает нервничать ещё сильнее, ладони мгновенно становятся мокрыми и трубка неприятно липнет,— Я… Я бы очень хотел остаться частью твоей жизни, мне, типо, нравится с тобой проводить время, ха-ха, что-то вот мне захотелось сказать это… Я бы…
Черт, не соображаю нихрена. Я бы хотел сказать тебе, насколько ты замечательный. Насколько ты добрый и понимающий, ты умеешь прощать и я буквально хочу быть похожим на тебя.
Он сглатывает вязкую слюну. И слезы снова постепенно застилают глаза.— Я очень боюсь, Сал. Я не знаю, что я чувствую.
Он слышит помехи и внезапно снимающаяся трубка на другом конце провода заставляет его на секунду задержать дыхание. — Повтори то, что ты сказал сейчас… Трэвис?