„нет, валер, мне кажется, это ты меня уже не понимаешь совсем!“
***
валеру, как выходца из обычной семьи, к тому же и не совсем полной, всегда учили простым быть, не наивным дурачком, конечно, мать растила, но все же убеждала, что к людям открытым и отзывчивым быть нужно, таким, чтоб и помочь смог в трудную минуту, и сострадать умел. его в детстве, дошкольном еще, казалось бы, таком беззаботном, вообще учили много: прививали понятия о добре и зле, хорошее и плохое учили различать; учили вежливым быть, опрятным, да культурным. а главным, чему мама учила его, и что валерка не забудет никогда, это уж точно, стало золотое правило: «счастье тишину любит». и тишина это распространялась на многое: и на то, что мама с работу какую-нибудь сладость принесла, и на новую игрушку, которой точно ни у одного мальчишки или девчонки во дворе нет, и на похвалу от ребят старше, что манерно треплют по кудрявой голове, называя шустрым, и на то что дома тихо и без криков уже пару дней. только валерке о радостях делиться хотелось, улыбаться во весь рот и говорить о том, что душу греет. оно ведь счастьем называется? вот мальчик их и не слушал совсем. да и чего взрослых слушать, когда на дворе лето, на столе вода с цедрой лимона, только-только из старенького холодильника вытащенная, такая освежающая и холодная, которую мама на стол поставила и запретила пить, пока она немножко на солнышке не нагреется, мало ли горло сынок ещё застудит, а улице ещё пару таких же шабутных мальчишек, который ждут пока валерка выйдет и они, все вместе, начнут играть в догонялки. а ещё на улице она, счастье, о котором он никому не скажет, даже по секрету: ни маме, ни друзьям дворовым, даже игрушечным солдатикам не проболтается. с косичкой своей дурацкой, за которую так и хочется дёрнуть. и валера дергает, пока девчонка то ли от боли, то ли от удивления, завизжит, тихонько. и он тогда весь день улыбаться будет, ярко так, будто с солнцем соревнуется, кто ослепительнее. ему и сбитые колени тогда нипочем, и разбитый локоть не кажется чем-то смертельным, даже не болит почти, да и мамины упрёки у него грусти не вызывают, а перекись врагом не кажется в такие моменты. главное, что эмоцию у девчонки вызвал, а остальное уже не так уж и важно. потому что счастлив он, а, в этом случае, счастье тишину действительно любит.***
с возрастом установки у валеры меняются кардинально: принципы, заложенные в раннем возрасте, на второй план отходят, сменяются пацанскими понятиями. пацанами быть в почете, у них по-другому все, ценности, правила, течение жизни, а туркин на поводу у них идет и головой своей, почему-то, думать отказывается, только руководствуется слепыми желаниями и идеализациями, на «вежливость, опрятность и культуру» положив самый большой и толстый, что есть в арсенале. какая вежливость и культура, если простые пацаны на улицах выживают, не живут, ежедневно за то, что простые работяги жизнью называют, борются, да зубами выгрызают путь в люди. кругом нищета, разруха, все за последние копейки глотки друг другу рвут, ещё и жизнью это называют. суворов каждый день повторяет это, как мантру, что только пацаны людьми и являются, остальные так, враги и душегубы, а у них есть то, чего нет у других – честь. а ещё шансы «лучшую жизнь» отвоевать, главное вместе держаться. валера ему верит. вова ему не врал ни разу, ни ему, ни пацанам. вова как лучше для всех хочет. вову дома ждут с накрытым столом, что от еды ломится, у него не пустота и холод, а из окон, в особо ветряные дни, не сквозит, как у остальных парней. ему не только валера верит, но и с десяток таких же, как и туркин, у которых матеря пропадают на сменах, а отцы чередуют завод и водку по вечерам.у суворова иначе, а ему верят, он вес имеет.
и валерка, оставив позади все сомнения, верит, да одного не забывает только: «счастье тишину любит» с ней-то по-другому все. уже с пятнадцати лет иначе жизнь с ней ощущается. девочка ему и раны подлатает, нежно каждую ранку на лице обеззараживая, не забывая слегка подуть, чтоб не щипало; и приласкает, в особо тяжкие для универсама дни, когда кажется что все, точно конец, по голове кудрявой погладит, да в кудри мальчишеские аккуратно пальцами своими тонкими зароется и посидит с ним, молча поддерживая. она рядом, она его. он любит, а она, как зеркало, в ответ с такой же силой отдается чувствам между ними. она – не «кодекс пацана», не враг или душегуб. она – такая же жертва, как и валера, как и вахит, как и все они, пацаны, только девочка. у нее тоже бывают тяжёлые моменты в семье, когда денег совсем не хватает, когда из еды остаются хлеб и немного молока, а она живёт. живёт и маме помогает, и с отцом не ругается, и верит, что в будущем будет лучше, не борется за обещанную «лучшую жизнь», только верит в нее. туркин бы, за глаза ее красивые и сияющие, «лучшую жизнь» ей к ногам положил, да и сам бы в ее ноги упал, если бы попросила, не забыв перед этим за это глотки всем желающим перегрызть, ради нее отвоевать хоть кусочек, самый маленький, главное под солнцем. она всего самого лучшего заслуживает. пацану, группировщику, о таком даже думать стыдно, не то что говорить о таком, не по-пацански это вообще. тут девчонки, ради всего самого-самого, к ним ноги падать должны, не наоборот, у них для этого есть честь и потенциал. валера же, перед детской любовью своей, готов последнюю рубаху на себе порвать, да руки в кровь стереть от работы, лишь бы она счастлива была рядом с ним. а она просто так рядом. улыбается и робко целует в щеку на прощание. без лучшей жизни, без всего самого-самого, без дорогих подарков. без перспектив на светлое будущее рядом с валерой. просто рядом и, кажется, очень даже счастлива тому, что он, туркин, все ещё жив вообще, постоянно упрекая, мол: «ты же понимаешь, что заиграешь в группировку свою и только два выхода у тебя будет: либо тюрьма, либо смерть от рук такого же, как ты, пацана. ты полжизни за решеткой отсидеть собрался? или на тот свет пораньше захотелось, а, валер?» а валера смеётся только, словно ни одно ее слово всерьез не воспринимает. только в лоб ее целует постоянно, да по волосам треплет, успокаивая то ли себя, что всю жизнь они так и проживут, в тишине, счастливые, вместе, то ли ее, что рановато ему, валерке, на тот свет ещё. но про себя, где-то внутри, отмечает, что ради нее ни за решетку сесть не страшно, ни в могилу лечь, лишь бы у нее эта счастливая жизнь была. она только губы дует обиженно. не нравится что валера, ее валера, жизнь свою ни во что не ставит. туркин же не верит в то, что все может кардинально развернуться.ему вот-вот восемнадцать будет, у них ещё вся жизнь впереди.
***
валера и сам меняется зимой восемьдесят девятого. когда вова с афгана вернулся, перемен захотел, остальные, как по щелчку, на его сторону перешли, считая, что кощей краёв совсем не видит. володя – он другой, душой и сердцем с улицей, пока изворотливый кощей дипломатию между группировками строит, чтоб без конфликтов, да смертей обойтись, суворов действовать хочет.валера ему, как и прежде, верит.
в лучшую жизнь верит, в перестройку и в то, что все деньги сейчас в бизнесах крутится будут. верит, потому что у туркина кроме улицы и нее, девчонки с соседнего подъезда, никого толком и не осталось, потому что мать все так же на сменах денно и нощно пропадает, а отец стабильно квасит после смены на заводе. вот и идёт, убежденный, в правильности действий своих, на каждую адидасову аферу: барыжит сигаретами среди малолеток, которые с универсамом не связаны; стопает машины на въезде, прося три рубля за проезд, не упуская возможности и по морде особо наглым водителям съездить пару раз, и стекла им, за ту же наглость, выбить, а вырученные деньги в карман либо себе на жизнь, либо ей на подарочек небольшой. – я тебе вот, – он раскрывает кулак, где на ладони его, мозолистой, грубой, пара объемных резинок, самых модных у девчонок, и жвачка со вкладышем. – подарок приволок. поработал сегодня, решил порадовать. – туркин аккуратно затылок, от смущения, почесывает свободной рукой, зная, что сколько бы лет не прошло, сколько бы они не пережили вместе с ней, все равно лицом к лицу без смущении и сердца, что вот-вот разобьёт грудную клетку своим быстрым биением, не сможет. он любит, волнуется перед ней как в первый раз, но знает, что всегда любить будет. подарки ей делать всегда особенно приятно: может быть валеру так завораживает блеск девичьих глаз, которые с восторгом смотрят на новые резиночки для волос из комиссионки, а может быть розовеющие кончики ее ушей кажутся самой милой вещью на свете. он, честно, не знает, но приятное чувство в груди разливается теплом от ее счастливого вида. ее счастье для него как воздух, которым надышаться невозможно, хочется все больше эмоций впитывать в себя, словно губка, да самому изнутри светиться. она тоже светится. улыбается, краснеет и, неизменно, целует щеки юноши, выражая благодарностью. она тоже любит, тоже волнуется перед ним, принимает изменения и молчит, зная, что вместе через любые обстоятельства, рука об руку, пройдут. – на дискач со мной пойдешь? – спрашивает он скорее формально, знает же, что не откажет. приобнимает только за плечи, ответ наперед зная. – пойду. – она крутит в руке резиночки, что так на ощупь приятны. бархатные, импортные. валера ей плохих не принесет, всегда говорит: «для тебя все самое лучшее достану». – как же я тебе отказать смогу-то, валерка. и смеётся, звонко так, как в последний раз, будто чувствует, что неладное что-то может случиться.***
а потом мишу их, ералаша, юнца совсем, хадишевские запинали на остановке. и тогда валера совсем отъезжает головой, словно выключает ее совсем. нервничает, места найти не может себе ни дома, ни в универсаме, среди своих чужим себя чувствует. потому что винит себя, в том что недосмотрел за ним, что отпустили его с кириллом этим, а мишка ему как брат младший был. всегда с ним, всегда под крылом его, валериным. только она домом становится, с ней рядом душа отдыхает. и он, как слепой котенок, тянется все к ней, ближе и ближе, так и норовя под кожу залезть, одним целым стать. лишь бы спокойнее стало, лишь бы душа его, черствая уличная, покой обрела. она у него всегда понимающая была, ее тоже всем нормам и ценностям была научена, тоже все детство учили: сострадать умеет, помощь готова оказать, особенно валере, что в той же комнате, как в далёком августе, стоит перед ней израненный не физически, но морально, одними глазами о помощи просит. а ей и слов не надо, все понимает и так, все чувствует. и слезы его, скупые, что так долго он держал и у морга, и на похоронах, принимает, только обнимает его крепко-крепко, позволяя, как туркин и хотел, чуть ли не под кожу залезть ей. – валерочка, – ее голос, нежный, на шепот срывается. нету мочи больше смотреть как он страдает, сам себя изнутри съедает от осознания несправедливости, от чувства вины за то, как с мишей обошлись, от того, что люди те ещё суки, позволяющие себе судьбы других вершить, решать кто жить на этом свете будет, а кто умрет затоптанный. – завязывай с этим, валер. хватит, наигрались, мишу убили, как собачонку на улице растерзали, а дальше кого так же убьют? тебя? вахитку? может вовку вашего? – она всегда как лучше хочет, ждала пока сам валера одумается, решит, что не нужно ему это все, а он, словно здравый смысл в голове отключил, ни в какую, даже слушать не хочет. – хватит, прошу тебя, – туркин в открытую на нее смотрит, на равных, шепчет в ответ. – ты не понимаешь, ничего не понимаешь. – он ближе жмется к ней, чувствуя спокойствие, конфликтовать не хотелось. – они — самое дорогое что у меня осталось, пойми. моя семья, мой дом, который примет меня любым: злым, расстроенным или полумертвым. все силы положат, что все было у меня хорошо, все силы друг на друга тратят, чтоб все свое место нашли в жизни. не могу я их оставить, я – часть улицы, такие как я без нее сгниют. – валера сжимает руками девичьи бока, кажется, пуская очередную слезу, очередной показатель того, как же он слаб сейчас. его глаза снова блестят в искусственном свете.перед ней не стыдно быть слабым, не стыдно смотреть красными глазами, она поддержит, она любит. она точно поймет.
– а я? – на ее лице грустная улыбка. универсам – его дом, его семья. они те, кто примут его любым, но кто же она для него, раз слезы льет он не первую ночь, скрываясь лицом в старой домашней футболке, ища живое человеческое тепло и поддержку. – кто же я для тебя, валера? – ты – мое счастье. счастье, оно, знаешь, тишину любит. я бы тебя ни одному живому человеку не показал никогда, чтобы счастье не разбить на миллион осколков, понимаешь меня? – нет, валер, мне кажется, это ты меня уже не понимаешь совсем! – у нее сил не осталось совершенно. она кричит, срывая голос, потому что видит, прекрасно видит, как любимый человек чахнет, умирает морально, стараясь сделать вид, что все как прежде хорошо. у валера ни черта ничего не хорошо, он страдает, мучается, а она только и смотреть на это может. – тебе твои пацаны совсем голову отбили? как же ты не понимаешь, что тонешь в болоте этом, со своими блядскими пацанами, которые первым же делом убегут, как только ситуация обострится максимально. – слезы текут по пухлым щекам, ее на тысячи маленьких кусков разрывает от всего: от группировок, от валериной глупости, от любви. – а ты, как самый глупый, будешь до последнего стоять, пока вас всех не убьют! уходи пока не поздно, прошу тебя, валерочка... и только силы реветь остаются у нее, своими руками сжимая кудри на чужой голове, пока на душе кошки скребут. не может она больше не это смотреть, хоть убейте, не может. а туркин, как обычно, не слышит ее, не понимает о чем она говорит, что донести хочет. – хватит. – валера срывается на шепот, сил повысить голос нет. печаль сменяется злобой: его не поняли, его не приняли и не поддержали, единственная с кем он хочет весь путь пройти говорит о том, что все это игра. игра закончилась в тот момент, как суворов с афгана вернулся, как решил новые порядки строить, захотел кощея отшить, игра на том моменте превратилась в реальную жизнь, где уже не просто ощущается эйфория от драки с соседской группировкой. – замолчи! не говори ничего о них. ни об одном из них. – он впервые кричит на нее, грубо вырывается из девичьих рук, впопыхах надевая жалкую тонкую куртку. уходит. в квартире только тишина и шлейф отчаяния повсюду. на улице минус двадцать, а та ночь, особенно колючая, стала одной из тех, когда в комнате, освещенной настольной лампой и дворовым фонарём, девчонка лила свои слезы, переживая за судьбу несчастного группировщика, что без тормозов за своих решил идти до конца.только вот неизвестно вместе ли теперь они, рука ли об руку, как валера обещал.
***