За что боролись, на то и напоролись.
— Теперь-то ты довольна? — спрашивает Сейран глухо, но в голосе её нет ни мести, ни ненависти. Разве что бескрайняя усталость да капелька разочарования. Пелин это уже не радует, не злит. Какой смысл в победе над кровным врагом, если он не испытывает тех чувств, что прописал ты ему в своей собственной голове так красочно и вероломно? — Это не то, чего я хотела. — Это именно то, чего ты хотела, — обличает бескровно, будто ей уже давно нет до этого дела. Словно это не вчера её вывернули с костями наизнанку. Распотрошили прилюдно. И оставили гнить в собственном мерзком теле, столько раз отвергнутом, преданном, таком безвольном и слабом, что, казалось, будто она уже на финишной прямой. — Не таким образом, — всё ещё пытается отстоять свою честь. Сейран усмехается, видя, что от той там ничего не осталось. А было ли когда-то вообще? — Имело ли когда-нибудь значение, каким образом? — Вопрос скорее в пустоту. И, ожидаемо, остаётся без ответа. Пелин не знает, куда себя деть, куда смотреть и о чём думать наедине с девчонкой, которую ненавидела так долго. Ей было за что: несчастная, провинциальная разлучница, что в один день, один час и минуту разрушила её жизнь. Её мечты и планы на будущее, когда Ферит, цепляясь утопающим за её руки и всё отводя взгляд грустных глаз, вынес приговор: Дед заставляет жениться. От собственной беспомощности бесполезно смотря на часы над столом на своей кухне, она посекундно запомнила тот проклятый момент, когда разбилось сердце. Как разлетелись его осколки по паркету, по тёмным углам, застряли в просвете между кухонными шкафчиками и пыльным полом. Когда от розовых её мечт остались лишь кровавые куски, что с затихающим пульсом мёртво бились в ладонях. Как ненавидела и завидовала. Завидовала и презирала. Презирала и слала проклятия другой – чужой – женщине, что выходила замуж за её мужчину. — Спасибо тебе за это, — вдруг прорезается сквозь музыку ресторана и бесконечные пустые разговоры людей голос разлучницы, и Пелин поднимает взгляд, начиная бояться того, что может произойти дальше. У Сейран, как и у всей их ненормальной семейки, Шайтан ядом растекается в крови, и на взводе горит она адскими кострами так ярко, что выжигает сетчатку до взрыва мозга да кипятит нервы, пока от врага её совсем ничего не останется. Йылмаз лишь прикрывает в защитном жесте прилично большой свой живот руками и взглядом настороженным обводит оставленный стул Ферита, которого будущая-не-Корхан прогнала равнодушно с гадкими словами:«Ты сам себя понять не можешь, куда уж тебе женская душа».
— Спасибо тебе за этот опыт, — вновь повторяет Сейран и откидывается на своём стуле подальше, безмолвно заявляя своей извечной сопернице о благородности собственных намерений. Что она, больная дура какая-то что ли, чтобы причинять боль беременной женщине? Такое не каждый мужчина себе позволить может, а если и они – женщины – начнут друг с другом грызться на этом прогнившем поприще, то, что вообще от их цивилизации останется? — Видно, для чего-то действительно он был мне нужен. Ферит, ты и ваш ребёнок, — замученным и страшным усилием воли не смотрит на выпирающий живот, любовно спрятанный надёжными материнскими объятиями, и говорит. Говорит сквозь улыбку. Говорит, пока зубы не сводит, и не крошатся они пылью. Говорит, пока в глотке стоит нервный ком, через который ни вдохнуть, ни выдохнуть. У скоро-не-Корхан всё меньше кислорода в лёгких. Всё больше кладбище надежд за пазухой. Не раз и не два сломанные родным отцом рёбра трещат от усилия, но кажется, что и они вот-вот разлетятся трухой прогнившей. — И я прошу прощения, — говорит, а у самой язык едва ворочается. Немеет и не двигается. Не потому что признавать свои ошибки тяжело или гордость не позволяет. А потому что, оказывается, слишком много и её проклятых розовых мечт было связано с тем, кто их был совершенно не достоин. Ни одной из них. Никогда. Теперь она это ясно видит. Видит картину во всей её красе, в полном объёме, и не понимает, как могла быть настолько презрительно слепа так долго? Словно вся её жизнь – дорогой драматический сериал, а она в нём – несчастная главная героиня. Сейран не любит таких сериалов. А героинь – на дух не переносит. Так что пора и в этой трагедии что-то менять. — Я прошу прощения за то, как однажды ворвалась в вашу жизнь и уничтожила все ваши планы, — Сейран подбирается, расправляет плечи и произносит с достоинством. Гордо. Даже если отец давил её столько – бессчётное количество – раз, это не значит, что она спрячет голову в песок и проведёт там остаток своей мрачной, хрупкой жизни. Или она не достойна своего имени. — Я прошу прощения за все грязные слова и за все обидные мои действия в отношении тебя. Я прошу прощения, что тебе пришлось так много пережить. Я прошу прощения, но не нуждаюсь в нём. У Пелин на глазах почти выступают слёзы. Почему унижена эта девчонка, а поверженной чувствует себя она? Скоро-не-Корхан встаёт со своего места, вежливо задвигает стул, размеренно надевает куртку, пока проводят эти последние секунды наедине они в полном молчании. — Я надеюсь, ты правда понимаешь, кого всё это время добивалась и в чью семью с таким упорством пыталась влиться. Снова смотрит на уже-не-соперницу, на её круглый живот и даже уже не кривится от очередного прошивающего насквозь осознания, что в утробе этой женщины ребёнок от её любимого мужчины. Ребёнок, о котором она и сама мечтала. Которого планировала, разделяя с мужем постель. Безвозмездно даря поцелуи, объятия, ласки; безгранично, щедро и полно отдаваясь и принимая в ответ. — Когда вступишь на порог того проклятого дома, заботься о себе хорошенько, — даёт вдруг совет, неторопливо, чтобы не вспугнуть, преодолевая два жалких метра, что их, словно бесконечностью, разделяли, и заглядывая этой маленькой глупой девочке в её большие всегда такие безмятежно печальные глаза. Это предупреждение лишь между ними двумя, и не дай Аллах, кто их подслушает. — Корханы привыкли избавляться от всех им неугодных безмолвно и тихо, так что не забывай проверять еду на наличие даже крысиного яда. Сейран склоняется на уровень встревоженного её жестокой правдой женского лица, осторожно кладёт левую руку, гадко исполосанную свежей раной от своей больной любви, поверх чужих тонких кистей, всё ещё предупредительно спрятанных на большом животе. У неё нет плохих мыслей и гнусных намерений. Никогда не было, если честно. Не против них. Этим двоим они достанутся в том гадюшнике и без неё. С нечёткого разрешения матери-уже-не-соперницы располагает ладонь чуть выше выпирающего пупка, из эгоистичной жадности обнимая в последний раз частичку того светлого, чистого и прекрасного, что знала, помнила и сохранит в памяти как самую редкую свою драгоценность она о своём любимом человеке. Сегодня, сейчас, в эту минуту она его отпускает. Сейран не смотрит на часы, что висят на противоположной стене, отмеривая последние секунды посмертного прощания с её старой жизнью. Ей не охота запоминать этот проклятый момент, когда разбивается сердце. Она улыбается тепло и грустно, но не потому что всё заканчивается так. Как-то скомкано и драматично – сцена, достойная показываться на больших экранах под плаксивую музыку и рыдания малолетних девчонок или отчаянных домохозяек, что напрасно треплют себе нервишки этим плешивым сериалом. Всё только начинается. И она с гордо поднятой головой входит в свою новую жизнь без страха и сожалений. Без долга перед ненавистным отцом.Благословлённая любимыми матерью и старшей сестрой.
Без обязанностей перед уже-не-своим мужем.Прощённая матерью его ребёнка.
Без груза ответственности перед кем бы то ещё ни было.Единственный человек, ради которого изначально она обязана была на износ стараться – это она сама.
И пора отдать себе должное.
— Будьте счастливы, — просит на прощание до боли искренно. Наклоняется ближе к уху Йылмаз, шепча в чернильные волосы на издохе сил последнее наставление: — И, пожалуйста, не пожалей однажды обо всех тех розовых мечтах, что так стремишься исполнить сегодня. По-матерински сердечно и любовно касается тёплым прикосновением губ женского виска. И отпускает. Наконец, отпускает.* * *
Однажды Пелин Корхан просыпается в своей большой супружеской постели в одиночестве. Вообще-то она просыпается в одиночестве почти каждое новое утро. С мелким тремором, что неустанно бьёт со шкалящим пульсом в руки, берёт телефон и первым делом заглядывает в вечерние-утренние новости Стамбула, ища хоть какое-то известие о своём любимом – будь он проклят – гулящем муже. Ненадолго успокаивается, ладонью на грудной клетке стараясь привести бешеное сердце в порядок, когда ничего не находит. На завтраке за круглым столом – нововведение давным-давно ставшего главой дома Кайи под началом тоталитарной супруги – помогает своему сынишке приготовить его любимый бутерброд с маслом и ягодным джемом. И улыбается-улыбается-улыбается то на очередную шутку близнецов – озорных четырёхлеток – Сонмез, то на – конечно же, до бесконечного полезное – замечание госпожи Нюкхет под аккомпанементы мамы-Гюльгюн, то на какие-то пространственно-важные слова Асуман, так и не покинувшей этого дома. И улыбается, смотря на пустое место слева от себя, где – никогда, на самом деле, – не бывает в столь раннее время её собственного мужа. Им невероятно везёт, если он появляется хотя бы к ужину. И улыбается, пряча в уголках своих безмятежно печальных глаз чёрную, как смоль, зависть, когда смотрит