•·······························•
Гоус не помнит, как со стыдом шел обратно в свою комнату, но у него есть смутные воспоминания о том, как он бросил ботинки у двери, прежде чем сесть на матрас, и он отдаленно осознает, что сидел на краю своей кровати уже некоторое время. Хорошо. Достаточно долго, чтобы докурить оставшуюся пачку сигарет, его пальцы уже жаждали еще одной. Блокнот лежит на полу перед ним. В нем вся истина. И Гоуст слишком боится его открыть. Учитывая его нынешнее состояние, он решает, что это неизбежность, способная переждать ливень. Он поднимается на ноги, ноги окоченели, колени пружинят, голова кружится от той же патоковой дымки, которая была в его сознании с тех пор, как он проснулся от двухчасового бессознательного состояния прошлой ночью, затем бросает беглый небрежный взгляд на проклятый блокнот, лежащий у его ног, прежде чем читать его нужна... Ванная. Он стягивает с себя мокрую от дождя и пота одежду, отводя при этом взгляд от зеркала — скорее привычка, чем сознательное усилие. Он не хочет рисковать провоцировать воспоминания, похороненные в его шрамах, и еще меньше заинтересован в повторном посещении ежедневного визуального напоминания об отце Саймона в угле наклона его надбровных дуг и посадке челюсти. Предпочел бы избежать доказательств всех имевших место злоупотреблений. Сегодня вечером особенно. Гоуст заходит в душевую кабину, увеличивает напор воды и встает под душ. «Для меня это не было случайностью». Он прижимается головой к стене, позволяет струе воды ударить по затылку, что приводит лишь к возникновению небольших приступов боли — фантом рук Соупа проникает под его одежду и царапает плечи. «Я не думаю, что для тебя это тоже было так уж плохо». Гоуст закрывает глаза. Теория о взаимном интересе Гоуста к Соупу с самого начала становится пугающе убедительной. Это создает существенную проблему, потому что это кажется неправильным, нереальным, и есть только одно место, куда он может пойти, чтобы подтвердить это, и Соуп практически приказал ему пойти по этому маршруту, но Гоуст… не может. Что бы там ни было, он не думает, что будет этим удовлетворен. Он уже думал об этом раньше, вот в чем дело. На самом деле несколько раз. Всякий раз, когда они сидели спиной к спине, согревая друг друга во время дежурства, когда Соуп легко обнимал его после того вечера в пабе, когда они лежали в одной постели. Каково было бы иметь это...какого было бы с Джонни? Он никогда не действует в соответствии с этими фантазиями, потому что это не более чем несбыточная мечта. Он не создан для этого. Эмоция, давно дремлющая, недавно возродившаяся, слишком интенсивная, когда она поднимается. Он понятия не имеет, насколько серьезно Соуп относится к нему. Гоуст не сможет этого сделать, если их возможные отношения — это не на сто процентов реальность. Он не делает половинчатых действий. Никогда не был склонен к ненужному риску, когда он может его смягчить, и это величайший, самый ненужный риск из всех. Если он отдаст все Соупу только для того, чтобы снова его потерять, если он оправдает свои надежды и получит отказ, он будет несчастен. Обижен, что ему в этом отказывают. Гораздо легче позволить одиночеству поглотить его целиком, чем проиграть себе. Но Соуп разыскал его. Попросил его напрямую попробовать, поэтому Гоуст систематически анализирует то, что, по его мнению, он знал, оспаривает эти предположения с помощью того, что он узнал сегодня, пытается применить скрытое понимание к своему взаимодействию с Соупом в прошлом году, перепроверяя, нет ли каких-либо в этом есть хоть капля смысла. Пытается делать это объективно, методично, так, чтобы это имело смысл с точки зрения Соупа, потому что очевидно, что Гоуст что-то упустил, и если он попытается рассмотреть это со своей собственной точки зрения, его охватят сомнения, что он обманывая себя принятием желаемого за действительное. Хотя Соуп практически бросился на него. Хотя Гоусту очень сложно обмануть самого себя. Потому что его мозг функционирует вечно, перескакивая к наименее благоприятному исходу, а затем откатываясь оттуда обратно. Он позволяет спрею смыть как можно большую часть дня, прежде чем взять мыло и тряпку и потереть себя. К тому моменту, когда он выходит из душа, он ничуть не приблизился к выяснению того, что кажется правдой. Обладателем этой точки на шее мог быть какой-нибудь актер из фильма, который Гоуст никогда не смотрел, или очень старый друг или любовник из дома, или даже персонаж, созданный самим Джонни, что было бы унизительно, но Гоуст старается об этом не думать… Он, черт возьми, не знает. Властное присутствие этого мужика в реальности убьет его. Это то, что в конечном итоге подстегивает его вперед, посмотреть. Он натягивает что-нибудь удобное; спортивные штаны, толстовка, балаклава. Затем возвращается в свою комнату, задергивает шторы, дважды проверяет, заперта ли дверь, затем берет блокнот в руки, сжимая руками темную кожаную обложку. Гоуст открывает его, читает слова, выгравированные на первой странице. Если KIA, вернитесь непосредственно к-... Блокнот закрывается с щелчком. Гоуст смотрит в пространство примерно тридцать секунд. Ждет, пока его мысли снова придут в порядок, затем снова открывает. В случае гибели вернитесь непосредственно к командиру Саймону «Гоусту» Райли. Хорошо. Ага. Это то, что он прочитал в первый раз. Неожиданно. Удерживай эту мысль. Еще целый блокнот предстоит прочитать. Плохое время для аневризмы. Не можешь удержаться даже на первой чертовой странице. Он продолжает. К счастью, большинство первых отрывков, с которыми он сталкивается, написаны на шотландском гэльском языке. Ему не хочется читать больше, чем нужно, но не посмотреть на его эскизы труднее. Достаточно лишь беглого взгляда, прежде чем образы закрепятся в его сознании — широкие пейзажные виды северной сельской местности, выполненные углем; холмы, скалистые обнажения и болота, иногда сопровождаемые крупным планом, детальными изображениями акварельных грибов, папоротников и местных цветов. Еще одна страница: ряд надгробий, украшенных замысловатыми кельтскими узорами и покрытых мхом. Следующее, что-то похожее на группу мальчиков, играющих на футбольном поле, чернильные линии грязные и размазанные; молодого Джонни явно больше заботило представление плавного движения, чем анатомическая правильность. Короткие, краткие обзоры его дома, его воспитания, его детства. Здесь гораздо больше искусства, чем письма, хотя на полях страниц выгравированы небольшие сноски — такие безобидные вещи, как запах леса, который они исследуют, постоянные обновления его плана ПТ, списки продуктов и рецепты, сопровождающие наброски еды, которую он пропустил. во время базового. Несмотря на все это, Гоуст не может не фыркнуть на очень плохой рисунок того, что могло бы быть фейерверками и пюре; К счастью, сейчас это было бы убийством для хаггиса моего сына , каракули неряшливые и однобокие — Соуп явно был пьян, когда взял карандаш и бумагу. Гоуст находит двухстраничный разворот, посвященный его временам CQB. Первый раз он записал хорошо — более чем достаточно, чтобы сделать выбор без дальнейших уточнений, но здесь записано более трех десятков раз, каждый из которых сокращает миллисекунды, по одному сценарию за раз. На полях есть примечания; резкая критика всего, что он сделал неправильно, и того, что он должен сделать лучше. Карта трассы со стрелками и маркерами, указывающими на разные участки. Гоуст никогда не читал официальное дело Джонни — ему нравилось думать, что он способен предоставить своему сержанту некоторую конфиденциальность в этом отношении (да, черт возьми, выносливый), но он знал о репутации Соупа. Когда начался отбор в SAS, МакТавиш прошел дистанцию самым молодым и быстрым кандидатом, получив максимально возможные оценки на всех трех этапах дистанции, отстав от рекордсмена всего на несколько секунд. В правом верхнем углу следующей страницы находится небольшой рисунок пенистого куска мыла. Чуть покрупнее, под ним, мультяшный рисунок красноносого клоуна с подстриженным ирокезом и большой глупой ухмылкой, глаза соприкасаются в глубокие полумесяцы, ноги вытянуты в каком-то дурацком джиге. И на мгновение Гоусту приходится остановиться. Его поражает, что даже здесь, Соуп, привыкший к тому, что люди принимают его таким, какой он есть на первый взгляд, усвоил эту личность. Красавчик, самоуверенный хвастун, снисходительный и откровенный шут. Использовал это в своих интересах. Обезоруживающий, эффективный. Гоуст тоже однажды попался на эту удочку. Он переворачивается вперед, не задерживаясь, бегая глазами по бумаге, чувство вины бурлит в его животе. План здания, следующая страница, схемы взрывчатки, незавершенные работы. Определенно незаконно. На следующей странице беспорядочные абстрактные узоры, резкие и злые, внизу выгравировано одно-единственное слово; онемевший . Эмоции Гоуста не должны быть раскрыты. Следующий, очень знакомый комплект панамы и бараньих отбивных: Прайс, задрав ноги на скамейку, крепко спит. На странице расположены красивые, аккуратные карандашные наброски архитектуры. Далее еще один контур карты: Восточная Европа, края заляпаны сухой коркой грязи. Далее еще одно визуальное проявление сомнения, страха, сожаления — Гоуст не может быть уверен. Может только почувствовать глубокие чувства пощечины, которую он получает, резкое напоминание о том, что ему не следует читать этот блокнот. Следующая страница- Его пальцы замирают на складке уголка, между ушами громко слышен стук его сердца. На двух страницах нарисована линия трупов солдат, наполовину прикрытых черными простынями. Мрачное изображение окровавленных туловищ, безжизненных глаз, вялых рук. Гоуст узнает список имен, написанный на полях. Эти образы пробуждают в нем воспоминания об этой сцене. Соуп у его плеча в задней части вертолета, губы в тонкую линию, он изучает медленное стекание крови по наклонному рифленому полу. Это первая ночь, когда они встретились. В то время он уже сбрасывал со счетов сержанта Мактавиша как чрезмерно нетерпеливого шотландца, отчаянно пытающегося проявить себя, с ужасной прической и неудачной склонностью раздувать дерьмо до небес. Встреча с ним лицом к лицу мало что сделала для того, чтобы развеять это мнение. Что касается представлений, это было… непросто. Соуп показался ему наивным, нетерпеливым, высокомерным и сразу слишком фамильярным. В лучшем случае он был раздражен, а в худшем активно беспокоился о безопасности своих людей. По обширному опыту Гоуста, солдаты, которые отправляются в бой и ищут победу, обычно оказываются мертвыми, часто ставя при этом под угрозу выполнение миссии. Однако Соуп показал себя более чем компетентным. Он был дисциплинированным, стратегическим, сосредоточенным на миссии и быстрым. Именно то, что Гоуст должен был ожидать от одного из любимых проектов Прайса. Ничто из этого в конечном итоге не привлекло его интереса. "Ты хочешь сказать, что нам не следовало помогать?" Это заставило Гоуста задуматься. Этот тон, выражение глаз Джонни, уклоняющиеся от упрека. Соуп заботлив. Не так, как Гоуст. Не выборочно. С самого начала он был человеком, который больше всего заботился о спасении жизней, прежде всего, несмотря на последствия. Легко относится не наплевательски. Следовать приоритетам. Впасть в ступор добровольного нигилизма и выполнять свой долг. Труднее сохранить человечность. Ставить под сомнение приказы. Это тонкая грань между безрассудной глупостью и замечательной храбростью — продолжать перекачивать кровь в это кровоточащее сердце, а не просто позволять ему иссякнуть. Независимо от его первоначальных сомнений в отношении Соупа, Гоуст всегда уважал это в нем, даже когда ему приходилось становиться голосом холодной рациональности в его ухе. Джонни не преувеличивает и не упивается полученными здесь чаевыми. Не прославляет это. Просто записал так, как запомнил. Два слова помещены по краю обычным небрежным почерком Соупа. Направляясь домой. Объединение мыслей и переживаний Соупа через образы продолжается, только на этот раз некоторые из представленных лиц и сцен ему знакомы. Ни к одному из рисунков не прикреплена дата, ничто не указывает на течение времени, но Гоусту легко отслеживать их прогресс. Зарисовки пейзажа Лас-Алмаса, архитектуры и формы гор, скальных обнажений, каньонов, лиц Руди и Алехандро, периодически разлетающиеся по памяти испанские фразы. На одной странице — эскиз маски Гоуста с глубокой трещиной на лбу. Под ним: "думаю, я наконец-то разгадал мистера большого, напряженного человека-черепа. Под всей этой бравадой он скрывает какое-то темное остроумие. Ужасные шутки. Ужасные каламбуры. Какие-то дикие тенденции. Забавный мужик. Кто бы мог подумать?" Сердце Гоуста сжимается, тепло разливается по груди. В подшучивание над Соупом было легко вступить, как только они нашли свою опору друг в друге. Он никогда не был против этого. Иногда необходимо немного черного юмора — он помогает людям справиться с напряженной или интуитивной реальностью. Дерзость и веселость часто идут рука об руку с поддержанием морального духа. Понятно, что первые пару раз он определенно застал Соупа врасплох. Это было проявлением обычной человечности, которую он обычно не проявлял к тем, кто не входит в число один-четыре-один, но шутки с Джонни очень быстро стали изюминкой его работы. Это становится совершенно ясно, когда он доходит до настоящего дерьмового шоу, которое Лас-Алмас приготовил для них — искусство падает, сменяясь обычным видом пятен крови. Гоуст вспоминает, как впервые увидел блокнот в руках Соупа; его правая рука была недавно зашита, и он морщился, когда яростно записывал информацию. "Грейвс нас трахнул. Теневая рота обучалась так же, как и мы. Выступаем против небольшой армии." Следующая страница немного менее пуста. Там маленький череп, рядом с ним чашка чая. "Принеси нам чаю." Подробнее написано ниже: "Соблазн допросить Гоуста о том, как ему удалось проскользнуть мимо всей Теневой роты, в то время как я, простой смертный, вынужден часами ползти, истекая кровью, через засаду после заминированного дверного проема с дробовиком в руке, заманивая полмиллиона янки по одной разбитой пивной бутылке за раз." Если быть полностью справедливым по отношению к Соупу, то ему пришлось гораздо хуже, чем Гоусту: он находился глубоко в тылу врага, будучи раненым, один, без оружия и с ограниченными знаниями о партизанской войне. Честно говоря, единственной причиной, по которой Гоуст не оказался в подобном положении, было сочетание тупой удачи и врожденного недоверия, беспокоящего у основания черепа, удерживающего его в трех шагах от группы, на расстоянии от опасной позиции, в которой находился Соуп. Частично это его вина в том, что он полагался на Джонни в освещении социального аспекта работы. Гоусту следовало предостеречь его, чтобы он не приближался слишком близко к команде Шепарда. Он должен был предвидеть это. К тому времени, когда Гоуст предостерег Соупа от излишней доверчивости, было уже слишком поздно. Стресс этих нескольких часов, вероятно, состарил Гоусту более чем на десять лет. В то время это было странно: Гоуст не привык бороться с тошнотворной ямой страха, которая сопровождала неуверенность в том, выберется ли Соуп из этого. Только после этого он действительно осознал, что это было. Они подкрались к нему, эти чувства, которым он отказывается дать название. Поначалу все было достаточно просто, чтобы сохранить строго профессиональный уровень. Отвечайте так, как он ответил бы любому другому, кратко. Саркастичное, максимум. Даже когда он начал чувствовать себя более комфортно с Соупом — достаточно, чтобы обмениваться шутками и советами, — он сохранял свою обычную настороженность и деловой настрой. Это имело смысл. Однако Соуп продолжал, осторожно дразня его струны. Прежде чем он это осознал, он проявил искреннее уважение и восхищение к Соупу, делясь знаниями и навыками, которые помогли ему выжить, раскрывая информацию о себе, которую он никогда бы не передал свободно кому-либо еще. К тому времени, как Соуп устроился рядом с Гоустом, залез в его личное пространство, через его тело, чтобы украсть напиток, а затем указал на три недостатка в тщательно составленном плане Гоуста... Он уже ушел. Это было окончено. И он продолжал исчезать в этом чувстве снова и снова, с каждым днем все больше. Спарринг с ним. Слышать его смех по связи. Соуп насмехается над ним, все время улыбаясь, хотя мало кто осмеливается. На следующих страницах представлены заметки о миссиях и дополнительные сведения о планировании. Целый ряд секретной информации, наверняка, вызвал бы у Ласвелл своего рода сердечный инфаркт, если бы она узнала, что Соуп носит ее с собой в кармане. Он останавливается на грубом наброске лица, линии беспорядочные и спешные, как будто Джонни пытался записать детали в темноте, пока память была еще свежа. Здесь нет никаких примечаний, здесь приложено немного ощутимых эмоций, помимо, возможно, стресса в явной суетливой спешке всего этого. Но ни один из других рисунков Соупа, которые он видел до сих пор, не вызывает такого беспокойства. Несмотря на то, что Соуп, кажется, предпочитает рисовать все, что он наблюдает, в реальном времени, он обладает исключительной памятью. Нет причин для такого стресса. Никаких причин, кроме, конечно, того, что это лицо Гоуста. Между вдохом и выдохом он сидит на полу, блокнот лежит у него между ног. Его черты лица — или, по крайней мере, то, что Гоуст может из них понять — точны. Он невыразителен, грязные черные глаза и пустое лицо, за исключением слегка поднятой брови, хотя трудно сказать, действительно ли это отражает то, что он чувствовал, когда снял маску, если он вообще был способен чувствовать. Его разум был наполнен помехами, кожа зудела от дискомфорта под всеми этими глазами. Края бумаги заметно более сморщены, чем предыдущие страницы, как будто Соуп постоянно к ним возвращался. На второй странице есть кольцеобразное пятно от кофе, свидетельствующее о том, что сверху на него поставили кружку, оставив корешок открытым. Если не считать шрама на губе и синяка под глазом, набросок лишен каких-либо отличительных черт. Это вполне мог быть любой случайный прохожий, которого Соуп выбрал на улице. Гоуст не знает, что с этим делать. «Это… нехорошо», — решает он, потому что это кажется наиболее разумным выводом, к которому можно прийти. Вот он со своим секретом, самым большим секретом, который наверняка подвергнет его опасности, если когда-нибудь станет известен, и один из последних людей, которых он впустил, немедленно воспользовался возможностью, чтобы записать это в свой дневник. И, что невероятно — возможно, самый пугающий и самый противоречивый аспект всего этого — Гоуст обнаруживает, что он не злится по этому поводу. Возможно, это просто шок, прожигающий его организм, но это не похоже на предательство. Для Гоуста ничто в этом не выглядит мстительным. Честно говоря, это немного ошеломляет. Что он понятия не имеет, что заставило Джонни, но Гоуст доверяет ему до такой степени, что его первым инстинктом является понимание, мгновенное, врожденное, что в этом ни в коем случае нет никакого злого умысла. Внезапное осознание того, что Гоуст безвозвратно и необратимо испорчен. Потому что он должен быть в ярости. Более того, ему следует принять меры — вырвать страницу, измельчить ее, а затем выследить ответственного за это человека, потому что он стер все записи о своем лице по весомой причине, и Соуп это знает. Он понимает лучше, чем кто-либо. Это плохо. Это чертово святотатство. Это… это самое опасное. Гоуст не должен… Доверять ему. И тем не менее, очевидно, что он это делает. И Соуп никогда не узнает, что это значит. Как много это значит. Сам Гоуст до сих пор не осознавал масштабов этого. Это смешно. Он всегда был скептиком. Не думал, что у него хватит сил настолько доверять другому человеку. Это именно то, чего он пытался избежать. Гоуст просматривает страницу несколько долгих минут, парализованный этой бомбой, прежде чем он осознает, что, когда Соуп сказал ему прочитать блокнот, он, вероятно, имел в виду все это, и думает про себя: Двигаться вперед. Изучить остальные доказательства. Оценить масштаб ущерба. Определить, какую угрозу это представляет для них обоих. К счастью, то, что следует дальше, проглотить гораздо легче; Здесь сшиты несколько карт, план штаб-квартиры Грейвса, разные этажи. Стрелки указывают места для лучшего укрытия, расположение целей, автоцистерн и наблюдательных пунктов, места прорывов, самые безопасные места, где можно найти дополнительные боеприпасы или самодельное оружие в труднодоступном месте. Уровень детализации, представленный здесь, вызывает навязчивую, почти бешеную паранойю. Гораздо больше, чем то, что они изложили на совместном брифинге перед миссией, но это… чрезвычайно понятно, учитывая все, через что только что прошел Соуп. Он переворачивает страницу. Моргает. У Б И Т Ь Ш Е П А Р Д А. Надпись распростерлась на две страницы. Выделена жирным шрифтом, чернила слегка размазаны из-за того, сколько раз буквы были переписаны, ручка оставила вмятины на бумаге. Вот и все. Жестокая краткость этого блокнота почти комична по сравнению с исчерпывающими примечаниями, предшествовавшими ей. Он скользит вперед, просматривая новые карты и архитектуру, диаграммы и ряды цифр, кодов и расчетов, написанных на полях. Ничто из этого не имеет никакого значения для Гоуста, кроме того, что, возможно, именно так Соуп делит вещи на части. Не так, как это делает Гоуст, пряча все это в разных уголках своего разума, а выпуская их на бумагу, где они не будут перекрестно загрязнены гниющими мыслями и не превратятся в кашу. Профессиональные нарушения конфиденциальности продолжают накапливаться по мере того, как Гоуст перелистывает бесчисленные рабочие заметки — цели, стратегии, траектории гранатометов и расчеты расстояний, зона поражения взрывов, портреты целей и их опознавательные признаки, разведданные, меры предосторожности, резервные копии и точки эвакуации. Планы за планами. Чем больше он видит, тем больше растет чувство изумления и трепета. Изумление от того, что Соуп может подумать, что написание диссертации для каждой отдельной операции не является излишним, и трепет от того, что Гоуст действительно может точно определить несколько раз, когда миссия провалилась, и их спас один из пунктов, перечисленных здесь. И тем не менее, после многих из этих миссий Соуп проводит беспощадные разборы полетов, критикуя каждую мелочь, которую он сделал неправильно – ошибки, которые могли привести к гибели людей, о том, как ему следует быть лучше, быстрее и проницательнее. Это более творчески жестоко, чем любой выговор, который мог бы придумать Гоуст, часто за вещи, за которые он никогда бы его не отругал. Ему, как другу Соупа, трудно читать критику. Это невероятно самонаказание для одного из самых умных, самых преданных и трудолюбивых людей, которых он когда-либо встречал, и большая часть описанного дерьма ни в малейшей степени не является его виной. Как его лейтенант… то, что он здесь видит, слишком подробно для сержанта. Сказать, что это выходит за рамки его должностных обязанностей, было бы значительным преуменьшением, хотя Соуп всегда имел тенденцию делать все возможное, дотошный до одержимости. Как ему удается сохранять концентрацию и самообладание, пока он так беспокоится о том, что все испортит и всех убьет, Гоуст не знает. Какая-то его часть смотрит на все это и не может не думать о том, что из Соупа получился бы хороший капитан. Мысль о том, что Соуп превзойдет его по рангу, на мгновение кажется забавной, но затем внезапно останавливает его. Это действительно не такая уж надуманная идея. Независимо от их звания, ему трудно представить Соупа кем-либо, кроме равных ему. Если бы Гоусту пришлось выбрать кого-то, кто потенциально может превзойти Прайса, из всех, учитывая инструменты и возможности, он бы каждый раз выбирал Соупа. Это почти сюрреалистично, учитывая, насколько тяжело обычно приходится Гоусту отдавать свою жизнь в руки какого-либо начальника. Даже со стариком рука доверия распространяется лишь в семи случаях из десяти. Однако концепция капитана Мактавиша… Чем дольше он на ней сидит, тем привлекательнее. Гоуст мог бы быть его правой рукой, прикрывать его спину, следовать его примеру. С радостью бы разорвал кого-нибудь на лоскуты. Ни ножа, ни острых зубов, только его руки, разрывающие конечности на части, сила, подпитываемая чистой преданностью. Конечно, это, вероятно, обеспокоило бы Джонни. Признает, что это именно та мысль, из-за которой его снова заклеймят как нестабильного и жуткого придурка, но это не делает ее менее правдивой, даже перед лицом того, что Гоуст увидел в этом блокноте. Настоящим шоком здесь является то, что Гоуст до сих пор не нашел никаких дополнительных доказательств присутствия партнера Соупа. Он видел эскизы Прайса, Газа, нескольких солдат, которые сопровождали их в операциях, других людей, которых собрал Гоуст, должно быть, семья Соупа… Никто не нарисован так хорошо, как Гоуст, хотя он полагает, что это имеет смысл, учитывая количество времени, которое они проводят вместе. Никогда больше он не будет ходить без маски рядом с ним, но… детали. Разные ракурсы и положения, Гоуст в тренировочном снаряжении, отжимающийся, тактические подвязки Гоуста, Гоуст, выполняющий какую-то обыденную задачу, множество тату Гоуста. Там целая страница только глаз, и они тоже принадлежат Гоусту, если судить по светлым ресницам и темной краске вокруг них. Уровень детализации одного из самых больших рисунков настолько точен, что его практически невозможно отличить от черно-белой фотографии, при этом учитывается каждый нюанс в штриховке, улавливаются тонкости — отражения света внутри глаза, темные тени вокруг складки век, капли краски склеивающие волоски на его лбу. Его взгляд опущен, словно он что-то читает, взгляд мягче, чем тот, который Гоуст привык видеть в зеркале. Количество усилий, затраченных на это... очень много, и не представлено ни одного описания или понимания, почему Соуп потратил так много времени на его совершенствование. В определенной степени имеет смысл, что Соуп уделил такое внимание этой части его личности. Это один из немногих аспектов Гоуста, который он видит каждый день и который он может воссоздать с уверенностью. Гоуст списывает все на чрезмерную скуку (ему уже слишком многое нужно переварить, и это намного проще, чем переваривать сентиментальность) и идет дальше. Грубые очертания сосен, замерзшее озеро, снежный пейзаж, и снова Гоуст помнит это. Еще одна миссия: выследить торговцев оружием на задворках Боснии. Джонни сидел напротив него, излучая немного тепла, в то время как Гоуст часами смотрел в прицел своей винтовки, отмораживая себе яйца. Соуп, похоже, согласился с этим мнением, написав то же самое с добавлением: «Здесь чистая Балтика». Гоуст натыкается на рисунок спины мужчины, бегло осматривает его, потому что одного раза было достаточно, чтобы выжечь его на задней части век, и у него нет особого желания исследовать то, что он уже осознает, во второй раз, несмотря на это единственное изображение партнера Соупа, которое он видел до сих пор. Это либо указывает на то, что это что-то очень новое, либо действительно ставит под вопрос, насколько привязан Джонни. Он знает, что приближается к концу дневника, когда шотландские пейзажи возвращаются; Последняя операция Соупа. Он переворачивает следующую страницу, ожидая еще одного резкого самоанализа, и останавливается. Есть набросок Гоуст, развалившегося в кресле, вытянув ноги, скрестив руки на груди, спящего с закрытыми глазами. Рядом с ним тумбочка, за ним занавеска, и вдруг воспоминания встают на свои места. Лазарет. Его рисунки, по-видимому, не прекращаются, потому что на следующей странице представлены жетоны Гоуст, и он не может вспомнить, чтобы когда-либо показывал их Соупу, но он, должно быть, их видел, потому что они столь же удивительно точны, как и любые другие рисунки. Изображено замылено — металл немного покоробился и сгорел дотла, текст едва читаем. Теги сыграли важную роль в том, что Саймон Райли был официально объявлен мертвым, и он твердо намеревался оставить их, равно как и любой шанс на гражданскую жизнь, твердо позади себя. Он получил их обратно только спустя годы, благодаря Прайсу, как напоминание о человеке, которым, по мнению старика, он все еще является, хотя для Гоуста это больше похоже на воспоминания обо всем, что он потерял, неся мертвых на своей шее. Страница напротив вызывает беспокойство. Он начинается со строки текста, зачеркнутой настолько толстыми чернилами, что у Гоуста нет надежды восстановить их смысл. За толстой, неряшливой линией следует страница, до краев заполненная письменами — то есть, если повторение двух букв можно считать письмом. Та же аббревиатура КO , выделенная жирным шрифтом, подчеркнутая, чернила практически вцарапаны на странице, снова и снова, буквы накладываются друг на друга, написаны так резко, что просто чудо, что бумага не порвалась, как будто Соуп проводит учения по наказанию, как будто он школьник, находящийся под стражей, повторяет то же правило. КО, КО, КО. Командующий офицер. Так что, возможно, Гоуст не единственный, кто мучился из-за него. Следующая страница пуста. Как и страница после нее, и страница после нее, и… Нет. Отвали. Это невозможно. Должно быть больше; Здесь должен быть какой-то простой и прямой ответ, способный устранить двусмысленность. Он перелистывает остальную часть журнала, его пальцы лихорадочно перебирают пустые страницы. Его цинизм усиливается по мере того, как сужается передний край и быстро приближается задняя обложка. Его внимательное изучение ускорилось до беглых взглядов, когда он пролистал оставшуюся бумагу. Гоуст почти не замечает этого. На третьей или четвёртой последней странице есть вспышка серого. Гоуст пятится, останавливается... Тревога хватает его за грудь. Раздается глухой стук, когда блокнот выскальзывает из его расслабленных пальцев и падает на ковер. Гоуст сидит. До пола совсем немного. Страница падает лицевой стороной вверх, трансгресс открывается и смотрит на него. Темные глаза, мешки под ними, выступающие без черной краски, чтобы скрыть их, передний план верхних и нижних век, аккуратно стертый, чтобы имитировать светлые ресницы. Глубоко посаженные брови. Римский нос, неровный гребень там, где когда-то была разбита твердая пластина его маски. Губы слегка приподняты, вытягивая длинный вертикальный шрам, доходящий до скулы, ямочки на щеках появляются, когда он ухмыляется, в глазах веселый блеск. Очень мелким текстом справа от рисунка: "Совсем наоборот… Нахальный ублюдок." «Это проклятая страница...», — первое суждение, на котором приходит его мозг. Это проклятая страница или, возможно, божественное писание, не созданное для глаз смертного, потому что оно оказывает реальное физическое воздействие на его тело. Гоуст слышит, как кровь течет мимо его ушей, его лицо бледнеет. Его желудок сжимается от… чего-то. Тошнота, неловкость, ужас. Он чувствует, как всепроникающее, ползучее ощущение перебирает лапами по его позвоночнику и шепчет ему в ухо, что это не для него. Это спорный вопрос. Бессмысленно. Гоуст имеет на это больше прав, чем кто-либо другой — фактически, самое большое право из всех человека, живых или мертвых, потому что это его собственное лицо в блокноте Джонни. Словно в восторге, он наклоняется чуть ближе к рисунку, рассматривая мелкие детали: светлые веснушки усеивают его лицо, светлые волосы присыпают линию подбородка, щель на вершине левого завитка челюсти; царапина от пули. Краткое описание, которое Соуп набросал в Лас-Алмасе, — ничто, ничто по сравнению с этим. Время и такая щедрая забота, потраченные на создание иллюстрации, излучают неоспоримую сентиментальную нежность. Чистое баловство. Частота сердечных сокращений Гоуста не снижается. Он был осторожен. Соуп видел его лицо только один раз. Это он знает наверняка. Это… Джонни видел это максимум пять секунд. Память у Соупа хорошая, но она не фотографическая. В то время он никак не мог загипнотизировать эту деталь. Не говоря уже о том, что Гоуст был уверен, что он не улыбался. На левой странице есть несколько карандашных набросков анатомии его лица, и все они гораздо менее детальны, чем основной фрагмент. Это черновики, вроде того, как Джонни тренируется набирать форму, прежде чем полностью вложиться в дело. Рисунки сопровождаются очень подробными описаниями, такими же кропотливыми, как и все его предыдущие заметки о миссии. Черт, возможно, даже больше. То, как это изложено, ясно дает понять, что это было сделано не за один присест: красная ручка использовалась для иллюстрации его носа, карандаш, чтобы проиллюстрировать наклон его глаз и изгиб бровей, уголь, вытравливающий форму его плечи… Это почти создает ощущение, будто кто-то пытается собрать Франкенштейна воедино, чтобы сформировать единое целое… Мысли Гоуста замирают. Медленно его взгляд скользит вправо. Весь. На иллюстрации Соупа есть одно заметное отклонение от реальности. Волосы у него в журнале неухоженные, лохматые, песочные, как в дневнике, такие же, как тогда, когда он неровно срезал их боевым ножом. Точно так же было и в Лас-Алмасе. Как сейчас… Гоуст в последнее время стал поступать более разумно — тщательно брил обе стороны головы, так что под балаклавой ему будет гораздо меньше хлопот с ними. Это развенчало бы концепцию о том, что у Соупа внезапно развилось рентгеновское зрение, и проложило путь к идее о том, что Джонни украдкой поглядывал на исходный материал всякий раз, когда Гоуст его не скрывал. Сохраняет его в своем банке памяти, чтобы он мог воссоздать образы в удобное время. И если Гоуст решил, что грубый, поспешный набросок Лас-Алмаса не годится, то эта невероятно точная, плавающая запись каждой видимой черты лица Саймона... Для кого-то, кто столкнется с этим, было бы... «Катастрофа» — вот то слово, которое, по его мнению, он ищет, хотя даже этого кажется недостаточным. Фатально. Это требует немедленного устранения. Для начала он мог бы отредактировать эти две страницы. Тот самый, который Джонни нарисовал в Лас-Алмасе, просто на всякий случай. Их удаления может быть достаточно, чтобы свести на нет риск. Достаточно легко. И Гоуст наверняка бы это заметил, если бы наткнулся на какие-нибудь другие свои рисунки без маски, да? Непрошеная мысль поражает, как молния. Свет в конце туннеля гаснет. Гоуст вздрагивает, сердце колотится. Он вскакивает на ноги, бросая дневник на землю, и мчится прямо в ванную. Оказавшись перед зеркалом, он хватает заднюю часть своей толстовки и дергает , стягивая с туловища оба слоя одежды одновременно. Срывает с лица балаклаву. К черту, пусть все это падает на плитку пола. Он проверил каждую шею на базе. Каждая шея, кроме… Он разворачивается, вытягивает шею назад и смотрит в зеркало. Его легкие все еще горят. Кожа Гоуста краснеет, пот выступает, хотя все его тело холодеет. Вот оно. Родимое пятно или, возможно, маленькая родинка, расположенная чуть выше ключицы на затылке. Следы от ногтей Джонни, которые собственнически царапали его. Гоуст кладет на пятно руку и скрывает его из виду. Он зажмуривает глаза. Чтобы прекратить видеть это пятно, хотя бы, блин, на мгновение. Он видел многое минутами ранее. Остаточные изображение могут быть результатом слишком долгого разглядывания этого блокнота. Бред, воображение, принятие желаемого за действительное, прагматический страх. Он убирает руку. — Пиздец. — Гоуст выдыхает, голос напряженный и тонкий. Это не может быть правдой. Гоуст не… Он не такой уж и глупый. Конечно. Он потирает пятно рукой. Это ручка. Это чернильное пятно. Это не реально, не реально, не реально. Он обнажает ногти и пытается его расцарапать. Пятно остается на месте. Родимое пятно, а не родинка. Саймон снова смотрит в зеркало и не узнает себя в нем. Он видит искривленную фигуру из кусочков головоломки. Сумма рисунков Соупа, его интерпретаций. Картинка не подходит. Рисунок Соупа слишком мягкий — Гоуст никогда не видел себя таким. Никогда не любил себя так. Гоуст бесстрастно смотрит на дурака с открытым лицом, который обвиняюще смотрит на него в ответ. Он хватается за раковину, как за спасательный круг, прижимаясь костяшками пальцев к фарфору. — Черт… черт. Кажется, он стоит там часами, а может быть и меньше. Его ноги медленно немеют, голова кружится, зрение вращается по оси, по мере того как нити предположений, которые он считал фактами, меняются и распутываются. Мир тает, меняет ориентацию, когда он переосмысливает каждое взаимодействие, которым он и Джонни поделились с тех пор, как встретились. Каждое слово, каждое прикосновение, каждый раз, когда он поворачивал голову, чтобы посмотреть на Соупа, и обнаружить, что Соуп тоже смотрит на него. Это всегда был только он. Только он. Гребанный ад... Гребанный ад.Глава 6
12 декабря 2023 г. в 23:32
Примечания:
Прошу прощения за долгое отсутствие, так уж вышло, что мой университет и работа задались целью меня заебать — разгребала все в беспрерывном формате в течении дней, так что на перевод оставалось не так уж много часов, да и сил, но сейчас, вроде, 2 раза перечитала текст, ошибок не нашла (конечно, до третьего прочтения, как всегда). Но так или иначе следующие два дня буду редактировать все главы, начиная с первой, потому что недавно возвращалась глазами к началу и ужаснулась какая же хуйня... Ну, Штирлец, будем исправляться, а Вам приятного чтения!
Гоуст не выслеживает Соупа. Не уверен, что этот жест будет оценен по достоинству. Не знает, с чего бы ему вообще начать объяснять, какого хрена он сделал то, что сделал. Сам этого не понимает.
Кажется, это правильный выбор, потому что Соуп тоже не смотрит в его сторону, хотя его эфемерное присутствие все же умудряется следовать за Гоустом, особенно в его команте, где запах Соупа еще остался на его подушке.
Но Гоуст скорее ляжет отдохнуть на холодный, твердый пол, чем будет греться в отсутствие веса и тепла Соупа в своей постели. Но даже ночуя на полу он не сможет избавиться от воспоминаний о себе под ладонями Соупа, от причитания Джонни, Джонни, Джонни, кружащимся в его мозгу. Это, черт возьми, никогда не прекратиться.
Гоуст издает глубокий, полной грудью вздох, легкие надуваются и сдуваются без легкого давления руки Соупа, прижатой к его ребрам.
Гребанный ад. Он не может даже вздохнуть без того, чтобы Джонни не вторгся в его разум.
Он прижимает тыльную сторону ладони ко рту. Зачем, зачем ему это делать? Даже исключая Пирса из уравнения (и черт возьми, если Гоуст еще не чувствует себя во всем этом правым придурком — слишком высокомерным в обоснованности своих предположений ради его же чертового блага), дорогой Соупу человек все еще лежит на страницах его блокнота... Он все еще там.
Но, черт возьми, где? Гоуст, должно быть, проверил шеи каждого человека на базе, и ему ни разу не повезло наткнуться на ту самую.
На ум приходят два варианта. Во-первых, возможно, человек со страниц блокнота Соупа — вовсе не отсюда , и Гоусту следует сосредоточиться только на том, чтобы сохранить Джонни жизнь, поскольку ему есть к кому вернуться домой. Во-вторых Гоуст ставит под сомнение сам факт существования этого человека — не является ли этот рисунок просто какой-то фантазией Соупа, придуманной ловкими, умелыми руками и сверхактивным воображением.
Гоуст не может решить, какой из вариантов хуже.
Несмотря на это, извинения Соупа тяжко откладываются у него в сердце, гложут его, стыд и беспокойство ощущаются густой и едкой смолой в горле. Это заставляет его желать исчезнуть, раствориться в пустоте, спрятаться где-нибудь, где он сможет зализать эту странную, извивающуюся штуку в грудной клетке, похожую на рану.
Ему хотелось бы окунуть голову в лед, вычистить мозг из черепа и счистить всего Соупа оттуда.
Это все так за-... он ненавидит мучиться из-за этого дерьма. Если бы это было в любое другое время и с любым другим человеком, Гоуст просто бы выкинул всю эту херь из головы. Вот только это не какой-то другой человек, и каждый раз, когда мысли Гоуста блуждают в направлении к Соупу, то все, что он может вспомнить — это сплошные хриплые стоны, покалывание губ и почти невыносимая тяжесть желания и-…
Идиот, дурак, придурок. Он был заинтересован в тебе. Просто поговори с ним.
При этой мысли он издает еще один разочарованный вздох.
Да. Разве это не было бы здорово? Если бы он мог поговорить. Разве это не сделало бы все чертовски правильным и простым. Просто поговорить с человеком о том, что с ними произошло, что может быть, он не хотел обижать его, а ещё, он, может быть,(определенно) абсурдно привязан к нему. Гоусту следует просто рассказать ему всю историю своей жизни, пока они будут разговаривать. Дать ему немного контекста своих действий. Ага, разве это не было бы легко?
Если отбросить сарказм, Гоуст подумывал отправить ему сообщение. Проблема с этой блестящей идеей в том, что каждый раз, когда он включает телефон, то обнаруживает, что тупо смотрит на пустое мигающее текстовое поле, а большие пальцы застыли над клавиатурой.
Это ужасно унизительный опыт. Он не знает, как сформулировать свою мысль — белая помеха на том месте, где должны быть слова. Это всегда, всегда было его слабым местом. Разговаривать. Объясняется искренне, без ограничений в выражениях. И на этот раз нет Соупа, который мог бы спасти его эмоционально подавленную задницу. Джонни не стучится в его дверь. Не звонит. Не пишет.
Если Гоуст не решит эту проблему, то, скорее всего, просто взорвется.
Он мог просто сделать то, что сделал бы любой нормальный человек в его ситуации, чтобы утолить жгучее любопытство — ворваться посреди ночи в комнату его сержанта и украсть его дурацкий чертов блокнот.
Заманчивое, но нет, не жизнеспособное решение. Гоуст отказывается нарушить эти узы доверия, зная, что Соуп возненавидит его за это. Зная, что он, скорее всего, никогда по-настоящему не простит его, если бы когда-нибудь узнал об этом. Гоуст не станет вторгаться в частную жизнь человека, который, как он уверен, не станет вторгаться в его собственную.
Между нанесением увечий, пытками и убийствами людей вместе — кажется странным, что Соуп никогда не показывал ему свой блокнот по какой-то причине. Он всегда держит его близко к груди. Это его личные мысли. Его разум на бумаге. Гоуст может с кристальной ясностью вспомнить, как Джонни отреагировал в последний раз, когда, как он думал, Гоуст заглядывал внутрь. Совершенно очевидно, что блокнот не предназначен для чьих-либо глаз, не говоря уже о Гоусте.
Гоуст обдумывает все еще несколько раз и понимает, что каждая мысль его истощает.
Итак, он лежит без сна, заложник своей же головы, и каждую секунду в его разуме царит растерянность и несфокусированный гнев. Она кипит внутри него, бурлящая без конца ярость, направленная внутрь, на него самого, на его собственные мысли, на действия, на обстоятельства, в которых он оказался, на туман неуверенности, окутывающий его, потому что его следующие шаги, если они существовали, если он вообще хотел, чтобы они существовали, оставались неясными. Гнев из-за того, что что-то столь юное — глупая, беспорядочная часть жизни, влюбленность и страсть которой все так одержимы и которую Гоуст блаженно и решительно списал со счетов как безнадежное дело – поражает его здесь и сейчас, и у него нет возможности избежать этого.
На следующее утро, несмотря на то, что он был начеку, Соупа по-прежнему нигде не было видно.
Было ли это совпадением или намерением, он не знает. Он также не может сказать, что у него есть желание найти такой ответ.
В течение дня он обнаруживает, что снова впадает в вредные привычки. Переизбыток кофеина, постоянное курение, самоизоляция, запирание в своем офисе и утопление в бумажной работе, потому что нет никакой миссии, на которую он мог бы направить свой разум, и нет ничего хуже, чем жизнь с праздным рагу из мыслей в голове Гоуста.
Эту таблетку легче проглотить, эту старую идею о том, что он избегает не одного человека, а всего мира. Или, по крайней мере, так бы и было, если бы он оставался тем человеком, которым был до формирования группы один-четыре-один. Он пытается проглотить эту дозу копиума сейчас и в конечном итоге задыхается от того факта, что им с Соупом удалось сформировать некую эмоционально заряженную историю, которая за очень короткий период времени необратимо изменила сущность Гоуста.
Наверное, это нездорово, то как на него это влияет. Это похоже на инфекцию или, возможно, на очень стойкий грибок, так как Соупу удалось прорваться под его защиту, прежде чем он осознал это. Гоуст слишком долго оставлял все это без внимания. Теперь он страдает от последствий — поднял броню, обнажив глубокую, мягкую рану, багровеющую по краям, уродливую и мокнущую трещину, и ни один врач не знает, как ее лечить. Хуже того, он не уверен, что хочет это лечить.
И если подумать, то, наверное, и хорошо, что Соуп отказался от него.
В определенный момент хандры Гоуст заставляет себя оторваться от экрана, выйти на улицу и… Господи , потрогать траву? И уж точно не ради английского солнечного света, ведь погода такая же скверная, как и его настроение.
Он пьет послеобеденный чай и сидит у поля — без зонтика и без пальто — под моросящим дождем. Его мозг начинает прокручивать события последней недели, и с этого момента он практически теряет всякое представление о ходе времени; может только измерить его прохождение по ощущению остывающей кружки в своих руках, когда испачканная поверхность меняет цвет с дымящейся на прохладную. Его маска намокает, а одежда прилипает к телу, холодная и тяжелая. Он смотрит на углубляющиеся грязные лужи, образующиеся в канавах вокруг поля, и испытывает к ним странное чувство близости.
Прикасаться к траве было плохой идеей.
Только когда его тело онемело, а маска становится неудобной, сковывающей и через которую трудно дышать, он выливает чай в грязь и возвращается внутрь.
По пути на него бросают несколько странных взглядов. Это и понятно. Гоуст весь мокрый, с него капает вода, он задумчив и бродил по грязи снаружи. Единственный способ, которым он мог выглядеть ещё менее готовым к контакту — это быть покрытым толстым слоем крови. К счастью, люди достаточно умны, чтобы не комментировать его вид.
Гоуст закрывает за собой дверь своего кабинета и с мокрым хлюпаньем плюхается на пол своим тяжелым грузом. Естественно, здесь холодно, сыро и неудобно, но сегодня у него нет сил снять с себя одежду. Ни умное, ни рациональное решение. Ему все равно. У него нет другого места, где он должен быть сегодня вечером. Если он просидит здесь достаточно долго, обогреватель высушит его.
И он сидит там часами, его руки медленно тают от статической покалывающей боли, пока он печатает на клавиатуре. Когда солнце опускается за горизонт, он не удосуживается встать и щелкнуть выключателем света. Раздражающе яркие светодиоды на потолке только усугубят головную боль, пульсирующую в висках.
Гоуст отходит от своих мыслей, когда без стука дверь со скрипом открывается и в кабинет из коридора проникает свет.
Никто иной, как Соуп МакТавиш, заглядывает в его кабинет.
Соуп выглядит почти таким же удивленным, как и Гоуст, его глаза слегка расширяются, когда он замечает его, скрывающегося за столом. Он открывает рот, закрывает его, указывает на дверь.
— На самом деле не ожидал, что дверь будет открыта.
Гоуст, честно говоря, не имеет на это ответа. Он почти ожидает, что Соуп закроет дверь и оставит его в темноте, решив, что все это была какая-то странная галлюцинация, вызванная мигренью.
Соуп не двигается. Стоит на полпути внутрь, на полпути наружу, отбрасывая длинную тень на комнату.
— Какого черта ты еще здесь делаешь, Гоуст?
Он моргает. Ну, это его офис. Гоуст отвечает односложно.
— Работаю.
Соуп скептически приподнимает бровь.
— В кромешной тьме?
— Естественно. —, Гоуст отвечает: нормально. Обычная прогулка по минному полю — это нормально. Его интонация слегка сбивается, мозг гудит на повышенных тонах, сердце колотится в груди. — Мне нравится темнота.
Гребанный ад. Его зубы сжимаются от желания удариться головой о стол.
— Хм. —, Соуп издает ноту, обычно сопровождаемую поджатыми губами и мудрым кивком. — Ну, что же, справедливо... Не возражаешь, если я присоединюсь к тебе в этой темноте?
— Да. — говорит он прямо, мышцы подсознательно напрягаются.
Соуп входит в кабинет и прижимается спиной к двери. Соуп не отпускает взгляда Гоуста, когда комната снова погружается в темноту.
Это позор.
Замок со щелчком закрывается.
Гоуст остается неподвижным за голубым оттенком монитора. Его взгляд снова опускается на экран. Может быть, если он просто... проигнорирует это, его мозг исправится сам.
— Ты выглядишь дерьмово. —, Соуп замечает, прежде чем произнести запоздалое:
— Сэр.
— Проницательно. —, Гоуст отвечает сухо, не поднимая глаз. — Выход там же, если тебя так беспокоит мой вид. — он не может заставить себя приказать Соупу идти на хер теперь, когда тот наконец снова здесь, перед ним. Но есть лазейка — Соупу может надоесть дерьмо Гоуста и тот может уйти по собственному желанию.
Но Соуп, строптивый, своеобразный создатель самых изощренных лазеек, так не делает.
— Ты был здесь весь день. Даже не остановился, чтобы поесть. —, он отмечает, как будто следил за ним, ожидая увидеть его где-то еще — ожидая Гоуста, хотя последнее больше похоже на принятие желаемого за действительное, чем на реальность. — Что произошло? Пока я не видел, началась еще одна война?
Никакой войны, хотя в разуме Гоуста определенно происходит какая-то осада. Он смотрит на те же три слова на своем рабочем столе, не в силах их понять.
— Нужно было много чего сделать.
Тишина, затем он слышит, как стук ботинок Соупа проносится по офису, приближаясь прямо к тому месту, где сидит Гоуст. Опасная территория.
На стол приземляется пара знакомых боевых перчаток.
— Ты оставил их вчера. — говорит Соуп, обращаясь к слону в комнате с такой же тонкостью, как таран сквозь фанеру.
Челюсть Гоуста сжимается, борясь с гротескной смесью вины и стыда, снова свертывающейся в его нутре.
— У меня есть запасные. — он тихо отвечает.
Короткая пауза. Соуп вытягивается перед ним, его рука медленно опускается на крышку ноутбука, закрывая её.
Да, они сделают это. Гоуст не пытается остановить неизбежное. Комната темнеет еще больше, пока они не превращаются в очертания, освещенные сиянием луны, струящейся через окно.
— Значит, все еще сердишься. —, говорит Соуп, прежде чем спросить, прямо, чертовски прямолинейно, и его голос почему-то громче в тишине темноты. — Это из-за того, что я сделал?
Кровь Гоуста стынет. Что-
— Я слишком сильно надавил?
Гоуст сидит и не может ответить. Соуп невероятно проницателен, а Гоуст не совсем слеп к самому себе. Он знает, что его неспособность справиться со своими внутренними желаниями привела к тому, что он отправил Соупу ужасную кучу смешанных посылов — калейдоскоп запутанных противоречий, ответы которых колеблются между таким количеством вариантов «да» и « нет» , что они больше не имеют никакого заметного значения.
— Поговори со мной, Гоуст.
В этом корень этой дилеммы, не так ли? Гоуст в этом не силен. В разговорах. Не тогда, когда это не имеет прямого отношения к миссии. Соответствующей цели. Если бы он знал, что хочет сказать и как все это сделать, все это вообще не было бы проблемой.
— Я не могу тебя понять без слов, когда ты в таком состоянии. Мне нужно, чтобы ты объяснил, что… —, Соуп качает головой. Он даже не выглядит сердитым. Просто уставший. Возможно, он утомлен тем, что ему приходится ловить все знаки, что Гоуст бросает ему на пути. — Я словно иду на ощуп.
В тоне Соупа есть искушение уйти от серьезности. Сказать ему, чтобы он поставил колеса на землю и включил чертов свет, тогда … Гоусту следует, по крайней мере, соврать — сказать Соупу, что это ничего не значит, что это ничего не значит, никогда не было и никогда не будет. В конце концов, полуложь, призванная одновременно успокоить и разозлить человека перед ним, неизменно была сильной стороной Гоуста.
— Чего ты хочешь? — Соуп давит, в его тоне прокрадывается нотка разочарованного отчаяния перед лицом продолжающегося молчания Гоуста.
— Не знаю. — наконец он отвечает, раздраженный и крайне неадекватный сейчас. У него нет слов, чтобы описать это состояние. Он просто не может перестать желать начать чесаться, до самого мяса, и Джонни единственный, кто когда-либо мог облегчить подобные состояния.
Последующее молчание наполнено чем-то напряженным. Соуп, едва видимый в лунном свете, смотрит на него сверху вниз с пристальным вниманием, которое раздражает его чувства. Гоуст закрывает глаза. Это не помогает.
Он чувствует теплую руку на затылке.
Его желудок сжимается.
Гоуст вскакивает на ноги, его стул резко царапает твердую древесину, когда он крепко хватает Соупа за запястье и отдергивает его от себя вниз, удерживая.
Соуп не реагирует, не отступает. Во всяком случае, он подходит ближе, внимательно наблюдая за чужой реакцией, не отрывая глаз от Гоуста.
Движение знакомое, это самое странное. Это не существенное изменение по сравнению с тем, как в перестрелке опираются друг на друга, оскалив зубы и кипятясь от горячей крови. Никаких отличий в атмосфере от их подшучивания по связи, узлов в желудке Гоуста, когда они игриво подкалывают друг друга, уверенности в этом тихом, низком смешке, резонирующем между его ушами, когда они погружаются во все более и более глубокую клоаку полную дерьма.
Гоуст уже делал это много раз — приглашал, тонко завуалированной провокацией, вызовом.
— Ты весь мокрый. — Соуп смотрит на него, хмуря брови. Его глаза опускаются туда, где они соединены. Он кладет свободную руку туда, где Гоуст все еще обнимает его запястье. Его хмурый взгляд становится глубже. — Пальцы холодные.
Гоуст не обращает внимания на то, как у него пересыхает во рту. Он отпускает руку Соупа. Делает шаг назад в угол комнаты и не идет дальше.
Соуп наблюдает за ним острым, внимательным взглядом. Спустя долгое время он устало фыркает и заявляет:
— Этого никогда не было.
Глаза Гоуст сужаются.
— Что? — он произносит.
— Я могу сделать вид, если хочешь. Что этого никогда не было.
Гоуст застывает. Его горло кажется что-то душит и сжимает. Должно быть, какой-то аспект его реакции виден, потому что выражение лица Соупа становится задумчивым.
— Нет? — он делает паузу, размышляя. — Я не собираюсь снова извиняться. Не после того, как я преклонял колени и умолял тебя о прощении.
Гоуст вздрагивает, извинения, оставленные без внимания, тяжело оседают внизу живота, гложут его. Джонни не тот, кто инициировал это. Это все он. И Гоуст даже, черт возьми, не может в этом признаться, потому что такое громкое заявление что-то да будет значит.
Соуп продолжает говорить, чутко воспринимая все выражения Глаз гоуста, но в остальном не обращая внимания на свой внутренний конфликт, слепо продвигаясь вперед, упрямый в своей цели как-то исправить ситуацию между ними.
— Я могу сдаться за дисциплинарное взыскание…
— Нет. —, Гоуст говорит, резче, чем ему хотелось бы, с большим посылом «бей или беги», чем что-то еще. Это последнее, что ему нужно было бы слышать, видеть. Двойной удар: Соуп наказывает себя за проступки Гоуста и, что еще хуже, Гоусту приходится заполнять для Прайса отчет о богом забытом происшествии, в котором подробно описывается какое-то унизительное объяснение того, как они вообще попали в эту дыру. — В этом нет необходимости, сержант. — он поправляется, немного спокойнее.
Гоуст сожалеет об официальном обращении к Джонни в тот момент, когда выражение лица Соупа становится жестче при произнесении звания, и гнев просачивается в его черты.
— Что мне тогда делать, лейтенант..? — спрашивает он, в равной степени раздраженный и озадаченный. — Скажи мне, какого черта мне следует делать!
— Ничего.
Соуп замирает и смотрит на Гоуста так, словно у него выросла вторая голова.
— Это был несчастный случай для нас обоих, да? — бормочет Гоуст, не обращая внимания на то, как это заявление зацепило его самого. Может быть, поэтому извинения Соупа так неправильно засели в его нутре. Почему он не может заставить себя сделать минимум и тоже поговорить с Джонни по душам. Никто не просит прощения за вещи, которые не кажутся ошибками.
— Несчастный случай? —, тогда Соуп усмехается, и этот смех звучит подло — как будто он тупой, как будто Гоусту не нужны все силы, чтобы поддерживать эту маску безразличия.
Гоуст уклончиво пожимает плечами.
— Когда дело касается адреналина, провода постоянно путаются... Я о нас.
Сплетенные горячим дыханием и вкусом борьбы — они могли случайно возбудиться. Вот про что он. Это официальное "неофициальное" объяснение. Хотя технически это правда, почти смехотворно, насколько оно полно и крайне упрощено, потому что никто не заставлял его желать так, как делает это Соуп. Никто за всю его жизнь. Иногда все, что делает Соуп — это смотрит на него , и ему хочется вырвать собственное сердце, разорвать вены, выцарапать себе глаза, сжечь кожу, чтобы ему больше не приходилось чувствовать, а затем заползти домой, в постель Соупа. Если бы Джонни это позволил. Смехотворно, если бы Гоуст не был так чертовски расстроен из-за этого.
Самая убедительная ложь, как правило, содержит в себе толику правды.
— Не нужно делать что-то из ничего. — он пытается демонстрировать расслабленную уверенность, хотя по большей части все его тело кажется напряженным, попытка "бить или бежать" — провалена и почти дошла до состояния замерзания, ему некуда бежать от спора, который, как он видит, приближается быстро, как буря.
Выражение лица Соупа мрачнеет.
— Это не… —, его рот захлопывается, выражение лица приобретает ту же напряженность, как в те редкие случаи, когда он категорически не согласен с одним из решений Гоуст на поле боя. Он крепко зажимает губу зубами и закрывает глаза. Когда он снова открывает их, после нескольких видимых подъемов и опусканий его груди, он успокаивается, черты лица выравниваются, мгновенная вспышка разочарования утихает.
— Смотри. —, он заявляет, его голос твердый, стабильный, в нем звучит больше силы, чем раньше. — Я думаю, что я не могу неправильно истолковывать вещи, да? И, может быть, я немного слишком надеюсь, но я все обдумал. Реально, честно задумался над всем, что происходит. Я чертовски старался не обращать внимания на всю свою чушь…
Гоуст качает головой, открывает рот, но Соуп накатывается на него, прежде чем он успевает даже пискнуть.
— Я продолжаю прокручивать это в своей голове. Раньше я восхищался тем, как ты постоянно опережаешь меня на пять шагов. Ты не делаешь ничего непреднамеренно. У тебя всегда все под контролем. Дисциплинированный до ужаса. Мне нужно все перепроверить, составить еще один запасной план за основным запасным планом, чтобы вести себя уверенно в миссии, и даже тогда я все еще чувствую себя на грани смерти без тебя в ухе — все еще сомневающийся в том, что я все сделал правильно. Но для тебя... Это все происходит мгновенно. Естественно. —, Соуп мягко стучит по своей голове пальцами. — Все здесь. Все, что ты делаешь, ты делаешь с определенной целью. Как будто всё уже продумано до мелочей. Отдельно от эмоциональных сложностей. Преднамеренно. Расчетливо. —, его взгляд на мгновение падает на руку Гоуста. — Хладнокровно.
Гоуст смотрит на него. Взгляд Соупа твердый, такой ощутимо серьезный, жар в нем достаточно сильный, чтобы сжечь все мысли, рикошетящие вокруг черепа Гоуста.
— Но именно это делает тебя профессионалом, так? Это то, что обеспечивает тебе безопасность. — Соуп колеблется, сглатывая. — Вот как ты выжил... тогда.
Воздух в легких Гоуста замерзает, его мысли спотыкаются друг о друга, как новорожденные жеребята на трясущихся коленях. Они никогда об этом не говорили. Соуп не должен… не может знать. Гоуст не позволяет своему разуму вернуться туда. Не тогда, когда он может помочь. Гоуст никогда никому ничего особенного не рассказывал, ни о прошлом Саймона, ни уж точно о Робе. Нет ни файла, ни записи о том, что произошло. Это тайна, спрятанная в самых глубоких уголках его разума, похороненные вместе с остальными людьми, которых он потерял. Он задается вопросом, немного тупым, как именно Соуп смог догадаться. Причастен ли к этому Прайс — единственный, кто хоть немного намекает на правду о Саймоне, единственный, кто еще знает всю правду о Гоусте?
— Вот почему для тебя все это так сложно, не так ли? Почему я вывел тебя из равновесия. —, говорит Соуп, подчеркивая эту мысль, делая шаг вперед, доказывая это тем, как разум Гоуста снова плывет, тем, как он колеблется, делая шаг назад от Соупа, ближе к стене. — Позволить себе просто чувствовать хотя бы на минуту — это ошибка для тебя.
Соуп продвигается вперед, делая еще один медленный шаг, они уже даже не на расстоянии вытянутой руки. Слишком близко, но Соуп сигнализирует о своем намерении, как если бы Гоуст был диким оленем, готовым броситься в бегство, что давало ему более чем достаточно времени, чтобы действительно уйти.
Но Гоуст может только смотреть.
— Это не так. — констатация факта: Соуп делает еще один шаг вперед, достаточно близко, чтобы их грудные клетки почти соприкасались при каждом вздохе, единственное пространство, разделяющее их в нескольких дюймах — это их рост. Близость кружит голову. Ни улыбки, ни лукавства в глазах напротив. Брови Джонни нахмурены, выражение лица каменное. Чертовски серьезное.
— Ты правда думаешь, что я не знаю, что делаю? — спрашивает он тихим голосом.
Что.
— Для меня это не было случайностью. —, Соуп продолжает, как будто он не разрушил все самообладание Гоуста за одну минуту. — И я не думаю, что для тебя это было так уж плохо.
Гоуст сглатывает, во рту у него внезапно пересохло.
Гребанный ад. Это даже не «ты этого хотел». Это дает Гоусту гораздо больше изящества и достоинства, чем он заслуживает, как если бы он мог быть нормальным — сдержанным в этом отношении. Не все так уж плохо.... Как будто эта жажда не гнила внутри него вот уже пол года, как будто Гоуст все еще имеет какой-то контроль над этим отвратительным желанием, вращающимся вокруг Соупа, как будто он планета с собственным гравитационным притяжением.
— Скажи мне, что я ошибаюсь. — Соуп смотрит на него, затем останавливается, умоляя и ожидая.
Ему нужно что-то сказать, что-то, что положит этому конец. Или что-то настоящее и старое, сложное, что-то истинное. Он не знает, способен ли он оторваться и сделать себя уязвимым. Это то, что сделал бы настоящий человек, а Гоуст уже давно этого не сделал.
Его молчание, кажется, только усиливает разочарование Соупа. Он сокращает расстояние, сжав кулаки, в его взгляде яростная напряженность. Гоуст готовится, ожидая удара.
Удар происходит в виде двух рук, прижатых к его плечам, отталкивающих Гоуста назад, пока его лопатки не сталкиваются со стеной. Уязвимое положение, в которое он только что позволил Соупу поставить его ненадолго, ощущается как ярко-красная вспышка в глубине его сознания, которую он должным образом игнорирует. Есть что-то еще во взгляде Соупа, что-то ищущее, раздраженное, разочарованное, подталкивающее. Дрожь пробегает по спине Гоуста.
Личное пространство Гоуста тщательно культивируется и его редко нарушают. Он ненавидит, когда его загоняют в угол. Ненавидит, когда люди стоят слишком близко. Соуп это знает. Подтверждает это, когда говорит:
— Скажи мне остановиться.
Он не может. Не скажет. Говорить хоть слово сейчас опасно. Что-то нарастало и горело глубоко внутри него. Какой-то безымянный ад давит на стенки его груди, манометр горит красным. Соуп, возможно, и является отличным подрывником, но Гоуст держал мысли о нем в себе так долго, что не уверен, что не взорвется, как только выронит хоть часть правды. Саймон определенно хочет освобождения — он слабо царапает внутреннюю часть его черепа, умоляя Гоуста отказаться от своей равнодушной маски, хотя на самом деле от неё осталось не так уж и много.
Однако Джонни привык к отсутствию вербального общения, свободно разбирается в мельчайших движениях Гоуста, может прочитать его под балаклавой, под твердым черепом, сквозь треск связи и несгибаемость, в которой тот никогда не давал повод сомневаться, всегда может прочитать того, кто внутри него. Они двигаются как один в пылу перестрелки. Он знает Гоуста, как будто это его родной язык, который понимает только он. Джонни достаточно было посмотреть на него, чтобы увидеть всю правду.
Соуп — дикий, безумный, безжалостный, когда это необходимо — но настолько болезненно нежен, когда, наконец, закрывает холод в воздухе между ними, окутывая Гоуста своими руками, сжимая в крепких объятиях. На мгновение Гоуст ошеломлен этим, ввергнутый в покорное оцепенение.
Этого почти достаточно, чтобы сломать его. Гоуст не знает, что с этим делать. Его руки парят в воздухе. Он чувствует, как его легкие раздуваются, а руки Джонни все еще обнимают его. Он чувствует, как бьется его сердце там, где грудь Соупа прижимается к его собственной. Это слишком светло. Слишком нежно. Он понятия не имеет, как ему справиться с теплом Джонни. Еще меньше имеет представления о том, как на это, черт возьми, ответить.
Это все, чего он не знал, чего он хотел. Этого всего — слишком много. Большую часть своей жизни он прожил в скучном, хладнокровном монохромном режиме, словно сидел в длинном старом фильме — достигнув кульминации кровавой резни в черно-белом изображении, только для того, чтобы эмоции внезапно овладели им, порочно и ярко. Объектив, что снимал все в черно-белом свете без предупреждения снова переключается на цвет — сцена резко становится еще более полной болезненной.
Должно быть, с Гоустом что-то не так, если он воспринимает мягкость Соупа как насилие.
Ему хочется скалить зубы. Хочет, чтобы Соуп окутал его полностью, хочет, чтобы тот надавил сильнее, покрывая каждый дюйм его тела своим естеством. Глупая мысль. Гоуст слишком большой и высокий. Занимает слишком много места. Но это не останавливает желание быть взятым в ловушку рук Джонни. Его руки снова дергаются с тем же импульсом, который он обычно может контролировать.
Несмотря на всю жажду, которая кипит внутри него, Гоуст с тем же успехом может быть безвольной тряпичной куклой в теплом круге рук Соупа, поскольку не отвечает на этот жест.
Он все еще медленно привыкает к этому ощущению, когда Джонни начинает отстраняться, создавая между ними небольшой промежуток.
Жарко, тепло, светло, а затем пустота.
Гоуст не любит и не приветствует физический контакт, но на этот раз лишение представляет собой вакуум. Слишком рано, ему недостаточно. Гоуст движется. Его руки, наконец, обхватывают Соупа за плечи, пальцы крепко впиваются в них и сжимают их вместе, будь прокляты последствия.
Соуп кряхтит от удивления, а может быть, это просто звук воздуха, покидающего его легкие с той силой, с которой Гоуст втягивает его обратно в объятия своих стальных рук. Такое ощущение, будто все слова, которые он так боялся произнести — выразились вот так. Он наполовину обеспокоен тем, что Джонни снова попытается отстраниться, но мгновение спустя Джонни поддается объятиям, его холодный нос прижимается к ткани воротника Гоуста, все тело Соупа растворяется в его руках.
Неопределенное количество минут спустя (он не может полностью справиться с течением времени в этой теплой дымке бессвязности) Соуп поднимает голову, его щека касается челюсти Гоуста. Каким-то образом Соупу удается взять руку Гоуста, не распутывая при этом весь клубок их конечностей. Он поднимает руку вверх, позволяя пальцам Гоуста уткнуться в полоску длинных мягких волос на своем затылке.
Соуп шепчет, его голос так близко, звук резонирует в его мозгу:
— Хочешь попробовать еще раз?
Руку Гоуста сводит судорогой, пальцы слегка сжимаются.
— Что? — говорит Гоуст, в горле пересохло, голос хриплый. Он до сих пор не совсем понимает, что они делают, за исключением того, что они, скорее всего, нарушают как минимум дюжину различных правил братания, на которые он сейчас не может заставить себя заморачиваться.
Соуп тихо смеется, затем наклоняется еще ближе, прижимает рот к уху, его губы отделены лишь тонким слоем балаклавы.
— Когда двое мужчин очень, очень сильно хотят прикоснуться друг к другу… — он тянет, медленно, ласково и внятно, как будто Гоуст, не более чем ребенок, и это желание дребезжит в его клетке — то самое, которое сопровождало его каждый момент бодрствования за последние полтора дня. Он не может быть в одной комнате с Соупом, не желая прижать его к стене и продолжить с того места, где они остановились, когда Соуп был прижат к матам и покрытый синяками.
Гоуст экспериментально и осторожно дергает его за волосы. Соуп напрягается, затем выдыхает, мягко и с придыханием. Шум его дыхания вызывает странное покалывание у основания позвоночника. Лицу Гоуста становится невыносимо жарко. Он вдавливает пальцы в плечи Соупа.
Ебать.
Было время, когда он думал, что эта слабость целиком принадлежит Саймону. Нет. Это враждебное желание вонзить нож в Джонни, просто чтобы удержать его на пару мгновений неподвижным. Прижать пальцы к ране. Это животное стремление бросить его на пол — кусать, терзать и рвать, пока они оба не станут мокрыми, красными от крови. Это все что чувствует Гоуст.
Какая-то его часть ненавидит это. Агрессия, пылающая в яме в груди. Он отшатывается от этого побуждения. Отказывается подчиняться своей злости. Он не хочет причинять вред Джонни. Ему просто хочется его немного покусать.
Он прижимается лицом к плечу Соупа, чувствует, как балаклава надвигается ему на нос. Это не имеет значения. Ткань больше не защита, а барьер, мешающий. Гоусту не терпится сорвать с него одежду, протянуть руку, потрогать, взять еще. Соуп высвободил эту штуку внутри него из клетки, и Гоуст не может вернуть ее обратно.
Внезапно возникает горькое и обиженное искушение позволить этому человеку из блокнота — тому, кому посчастливилось прижаться к сердцу Соупа – узнать, что Гоуст был здесь. Что он не единственный, о ком думает Соуп.
Это не правильно. Мстительно. Он не должен сейчас заботить Гоуста. Тот парень сможет найти кого-то другого. Джонни — это все, что у него когда-либо было. Вот только… Это тоже неправда. Как такое могло быть, ведь Джонни с самого начала никогда не был его.
Лучше так. Так безопаснее. Послужной список Гоуста в сохранении всего, что когда-либо было для него важно, просто ужасен. То есть вообще нет никакого послужного списка.
Нет. Соуп никогда не будет его. Но Гоуст может принадлежать Джонни. Он мог бы жить ради него. Умереть, довольствуясь этим.
Гоуст сжимает хватку, слегка оттягивая голову Соупа назад, предоставляя себе больше доступа. У него немного кружится голова от того, как быстро Соуп подчиняется тому, что он, черт возьми, делает. Его кожа соблазнительно близка. Запах какого-то ужасного крема, который Джонни наносит на голову, его пот, что-то несомненное, невыразимое окружающее Джонни, заставляет мир Гоуста кружится перед глазами.
На мгновение наступает тишина, замирает сердце, происходит выход в открытый овраг. Гоуст желает очень малого. Он всегда был сторонником терпения, усердия и принятия наиболее разумных решений, независимо от своих эмоций по этому поводу, но здесь, сейчас он думает, что заслужил небольшой свободы действий. Он прижимается губами к щетине на шее Соупа, чуть ниже его уха. Джонни делает резкий вдох, затем послушно наклоняет голову в сторону, позволяя Гоусту оставить след поцелуев с открытым ртом на его коже.
Гоуст может сказать, что он осторожен, что он не хочет прерывать этот момент, потому что это единственный раз, когда Соуп держит свой чертов рот на замке. Руки Соупа сжимаются вокруг него, когда Гоуст слегка смещается вниз, приближаясь достаточно близко к сонной артерии, чтобы почувствовать биение пульса Джонни, ударяющего по его губам. Гоуст прижимается к нему ртом, чувствует, как он ускоряется под ним, затем цепляется, задевая плоть зубами, и всасывает. Джонни издает какой-то полусдавленный звук, его бедра дрожат, и это явное приглашение продолжить.
Он воздействует на чувствительную кожу шеи, целуя, кусая и проводя языком, каждый горячий вдох и прохладный воздух касаются влажной кожи. Единственный звук, доносящийся до его ушей — это дрожащий выдох Соупа и скользящая ткань по ткани, когда он раскачивается на ноге Гоуста. Так близко, тела прижаты друг к другу, лицо уткнуто в горло, он чувствует каждый глоток, каждую дрожь.
— Сай-…
Гоуст чувствует вибрацию голосовых связок Джонни, щелчок в горле, когда Соуп сглатывает.
— Гоуст, ты, бешеный пес... —, говорит он низким и хриплым голосом, сжимая хватку. — Продолжая, ты оставишь след...
Это не предостережение. Джонни кажется немного запыхавшимся, хотя есть множество других причин, которые могли бы это объяснить. Слова подпрыгивают в голове Гоуста вместе с каждым толчком бедер Соупа относительно его собственных, пресекая мысли с партнером, с неким пятном на шее, не с тобой.
Гоуст чувствует, как его зубы царапают его кожу. Он не кусается. Ничего из этого вообще нельзя допускать, он должен придерживаться некоторой формы приличия. Соуп просит его быть здесь чертовски разумным, несмотря на то, какие остатки разума еще остались в том, чтобы притираться друг к другу, полностью одетые, как будто они чертовы подростки. Гоуст наклоняет голову ниже, тянет Соупа за воротник и прижимается ртом ближе к его плечу, туда, где легче спрятаться.
Соуп кряхтит и прижимается к нему, удерживая Гоуста на месте благодаря своему весу и силе нижней половины тела, как будто боясь, что Гоуст убежит, как только ему дадут передышку на обдумывания этой идеи. Гоуст поднимает глаза и отстраняется настолько, чтобы увидеть, как руки Соупа на мгновение покидают его и срывают его собственную куртку — вид движений Соупа, резких и поспешных, новых и знакомых одновременно. Нетерпеливый. Жаждущий.
Гоуст отрывает руки от Соупа на несколько секунд, чтобы помочь ему стянуть куртку с плеч. Как только вещь бросают на пол некрасивой кучей, он снова притягивает Соупа к себе, дергая за рубашку, чтобы тот не отодвинулся ни на сантиметр. Соуп, по крайней мере, похоже, разделяет это мнение, если судить по тому, как он прижимается к нему и трется о его пах.
Его энтузиазм чувствуется. Руки Соупа обхватывают бедра Гоуста, и… Гоуст знает, как его воспринимают. Он ростом под шесть футов четыре дюйма, сложен как кирпичная стена, носит маску с человеческим черепом и весь пропитан многочисленными слухами, связанных с его именем. Во всех смыслах он большой, тяжелый и устрашающий парень — был таким практически всю свою жизнь. Он считает, что сдавленный звук, который он издает, оправдан, когда Соуп воодушевляется и вдавливает его спиной в стену.
Испуганный, прерывистый вздох покидает его легкие, и на долю секунды его мозг отключается, он видит звезды, затем это похоже на отсроченный выстрел: ударная волна жара пронзает его тело, искрит в конечностях. Он слышит, как его сердце громко колотится в груди, кровь приливает к голове, лицо приобретает ярко-красный оттенок. Он на мгновение думает, что это, вероятно, чертовски ужасно для заживающего плеча Соупа, прежде чем его разум возвращается к тому факту, что ни у кого никогда не было уверенности, безрассудства, смелости, чтобы…
Соуп прижимается к нему, давление на его грудь усиливается, когда Джонни наклоняется к нему, широкие руки сжимают бедра Гоуста, удерживая его на ногах. Соуп прижимается лицом к открытой, бледной шее Гоуста, заглушая любой шум, исходящий от его губ, и поднимает бедра, притираясь к Гоусту, и давая ему возможность раскачиваться. Гоуст и в лучшие времена с трудом может возбудиться, но почему-то не так уж удивительно, что, когда Соуп снова двигает своим тазом вперед, вдавливая его в бедра Гоуста, он обнаруживает что их штаны натянуты в районе паха.
Соуп устанавливает ритм, бесстыдно трясь о него, горячее дыхание Джонни струится по его плечу, горячее, горячее, горячее. Гоусту снится сон, думает он, что-то о тепле, которое проникает до костей. Они связаны с ног до головы, в каждой точке соприкосновения. Возможно, если он прижмется достаточно близко, часть света Соупа прольется на него и заполнит эту пустоту, разъедающую Саймона, жидким золотом. Этого все равно было бы недостаточно. Не удастся рассеять блуждающий образ, царавший в глубине сознания Гоуста — рисунок мужской спины, наложенный на его веки тавром.
Соуп опускает его обратно на достаточно долгое время, чтобы протянуть неуклюжую руку к молнии на его штанах. Рука Гоуста опускается вниз и крепко сжимает его запястье, прежде чем Соуп успевает коснуться его пояса. Он этого хочет. Обжигается от прикосновения, но если они зайдут дальше, то он не сможет остановиться.
Во всяком случае, в этом нет необходимости. Соупу это и не нужно, чтобы получить от этого то, что он получает — быстрый трах, снятие стресса, что-то на стороне.
Движение Соупа немедленно прекращается. Когда Гоуст отпускает его, руки возвращаются на бедра Джонни, рука Соупа поднимается и упирается в стену возле головы Гоуста. Он не жалуется, не задается этим вопросом. Всегда быстро обучающийся и быстро схватывающий, Соуп сразу же возвращается к тому, что, как он знает, разрешено. Он намеренно оставляет член Гоуста нетронутым, не уступая ничему, кроме сладких толчков трения между ними, прижимаясь к Гоусту с целеустремленностью, от которой жар доходит до самых пальцев ног.
Это жалкая имитация траха, но превосходящая цель. Это не займет много времени. Между двумя твердыми поверхностями он обнаруживает, что падает обратно на Джонни, его сердцебиение отбивается, как чертов отбойный молоток, о грудь Соупа, громкий ритм заглушает остальной мир вокруг них. Соуп уже довел его до того, что голос Гоуста стал грубым и хриплым, а стоны то и дело непроизвольно вырывались из его горла. Если бы он сейчас чувствовал себя менее удачливым, ему было бы стыдно за это.
Соуп смещается, хватаясь за Гоуста, руками держась за его бедра, прежде чем настойчиво толкнуться тазом вперед. Зрение Гоуста мутнеется. Явного тепла и давления чужого члена на его, прижавшего его к стене Джонни, достаточно, чтобы сжечь клетки его мозга, сводя на нет весь здравый смысл. Он хватается за Соупа, одновременно ласкаясь и борясь, одновременно слабея и напрягаясь. Его внутренности опускаются до дна с каждым толчком бедер, интенсивность сладких толчков трения увеличивается с каждой секундой. Как турбулентность в вертолете с горящей хвостовой частью. Давление нарастает, голова кружится, тепло в глубине живота доходит до пламени. Его разум плывет, Гоуст чувствует себя невесомым и тяжелее миллиона камней одновременно.
Гоуст чуть не падает на пол, весь дрожащий и тлеющий, не способный к твердости, когда слышит грохот дверной ручки.
Его голова поднимается вверх, мозг работает с перегрузкой, ревет сигнализация, кричит: "Прием, злоумышленник, скомпрометирован." — раздается стук, и Гоуст напрягается, мышцы напрягаются. Соуп удерживает его неподвижно, заземляющая хватка на его затылке сжимается сильнее.
— Нет, смотри на меня... — его голос, не более чем шепот, с сильным акцентом, звучит невероятно громко для ушей Гоуста, отвлекая его внимание обратно, чтобы встретить стальную уверенность за грифельно-синим цветом глаз напротив. Соуп кивает. — Запер дверь за собой. Никто не войдет. Ты только мой. Только мой, слышишь?..
В тумане своего разума Гоуст верит в это. Присутствие Соупа равнозначно безопасности, доверию. Он отдаленно замечает, что Соуп пришел сюда с этой мыслью. Планировал это. Не собирается сдаваться, пока не доведет дело до конца. Он чувствует, как напряжение в его теле ослабевает, катушка за катушкой.
— Вот и все. — Соуп шепчет, вознаграждая его долгим и медленным скольжением бедер. — Хороший мальчик.
Тело Гоуста содрогается. Он наклоняет голову, хватается за спину Джонни, прижимая его ближе. Он практически чувствует ухмылку Соупа — небольшой всплеск сияния в кромешной тьме. Это порождает что-то соревновательное внутри Гоуста, все мысли о придурке за дверью покидают его сознание, и он решает поквитаться с Соупом.
Они оба тихо стонут, когда их бедра встречаются. Он теряет чувство времени и бездумно трётся взад и вперёд, каждое скольжение их одежды освещает какую-то жалкую, первобытную часть мозга рептилии. Слишком много слоев. Давление нарастает в его горле, в позвоночнике, обжигающий жар, который распространяется так неумолимо, что становится почти болезненным, настолько горячим, что удушает.
Дыхание Соупа учащенное, выдох ударяется о ухо Гоуста, на его коже выступает пот. Гоуст крепко сжимает задницу Соупа, притягивая его к себе невозможно ближе и выравнивая их как надо. Соупу удается залезть рукой под верхнюю одежду Гоуста, кожа прижимается к коже, ногти царапают его спину, оставляя за собой легкое жжение. Все, что есть у Гоуста, сжимается, жар сгущается внизу живота, близкий к высвобождению. Он уже в той точке, на том обрыве, на том краю, где всего становится слишком много. Он не продержится долго. Его мысли затуманивает бесконечная потребность. Он тает и изо всех сил пытается сохранить ритм и самообладание, пока не чувствует, что плечи Соупа начинают дрожать.
В тот же миг бедра Джонни резко дергаются в пах Гоуста, и сопровождающий его приглушенный стон звучит так, словно его вырвали из него, и с электрическим толчком он понимает…
Гоуст чувствует, как его сотрясает оргазм, чистое удовольствие разливается по его венам, затопляя остальные чувства. Он кончает так тихо, что Соуп, все еще в послесвечении, вероятно, даже не осознает, что произошло, пока дрожащие ноги Гоуста наконец не подгибаются, Соуп ловит его прежде, чем тот успевает упасть, удерживая Гоуста.
Они остаются так некоторое время, дыша, почти не шевелясь, пока прикосновение не начинает больше напоминать успокаивающее объятие, чем невыносимый жар.
Чья-то рука скользит по его затылку, пальцы скользят под край балаклавы, томно царапая там мягкие волосы. Гоуст вздрагивает, трусы неприятно прилипают, каждая функционирующая клетка мозга, еще не сгоревшая, сосредоточена на том, чтобы удержаться в вертикальном положении.
Соуп притягивает его к себе. Закрыв глаза, Гоуст чувствует, как лоб Соупа прижимается к его собственному. Джонни выдыхает имя в губы.
Саймон.
Влажное влажное тепло.
В воздухе запах меди.
Руки скользкие. Сквозь пальцы просачивался красный цвет. Бегущий по рукам. Широкая, зияющая дыра, кровь, лужа у его ног, ярко-алая на фоне белого снега-…
На половицах, жидкая кровь, преломляющая рождественские огни, закатившиеся глаза, отвисшие рты, выражение лиц, застывших в ужасе, лиц, которые он знает, лиц, которые он любит, на заднем плане играет веселая песнь, звон колокольчиков и тела, изрешеченные пулями. Он снова дома.
Фурункул в расщелине груди достигает апогея, чайник, оставленный на плите, кричит, что-то внутри него трескается, ломается, отдается, рушится, топя его в грязи, могильная земля давит на его грудь, словно тонна кирпичей.
Каждое мышечное волокно в теле Гоуста напрягается .
Его глаза резко открываются, голова отдергивается прежде, чем их губы могут встретиться, и отталкивает Джонни с гораздо большей силой, чем намеревался.
Между одним вдохом и другим, синевато-серые глаза расширяются, зрачки сужаются до точек, Соуп отшатывается, оставляя за собой пустоту тепла, спотыкается о собственные ноги, ругается, а затем падает назад на задницу.
Он выглядит сразу же шокированным. Он выглядит точно так же, как чувствует себя Гоуст. Подсознательно это не то, чего он ожидал. Он наблюдатель в своих снах. Беспомощный, безнадежный, бесполезный. Это все неизбежно и во всем виноват только он сам. Он никогда не имел возможности вмешаться.
Затем реальность возвращается, жестокая и карающая . На долю секунды на лице Джонни появляется выражение глубокой обиды — морщины прорезают чужие черты лица. Желудок Гоуста сжимается, во рту пересохло, в горле что-то скребет. Эмоция на чужом лице появилась и исчезла, Соуп маскирует вспышку удивления и огорчения во что-то более нейтральное и уместное - больше злится.
В следующую плавную секунду ноги Гоуста наконец подкосились. Его спина скользит по стене, щелкая зубами, он падает на пол. Такое ощущение, будто кто-то прижал его к груди ботинком, как будто он задыхался, его душили — эта неспособность отпустить последний вдох, тугие тиски вокруг его легких.
Дерьмо.
Гоуст дрожащими руками достает сигарету из кармана джинсов и кладет ее в рот.
— Черт, Гоуст? — голос Соупа доносится до него издалека. Есть и другие слова. Вероятно. Внимание Гоуста не такое цепкое, как обычно.
Он нащупывает зажигалку, открывает крышку и пытается зажечь ее, щелк, щелк, щелк.
Его руки не перестанут трястись. Жалкий. У него больше самообладания, нарушенного посреди гребаной военной зоны, чем сейчас.
Щелк, щелк, щелк —
Он яростно ругается.
Это было глупо. Самобичевание. Все это. Он на мгновение забылся и за это поплатится. Гоуст уже видит это: каждое из последствий, играющее в ярких красках. Это значительно усложнило ситуацию. Джонни облажался — его личные отношения, их профессиональные отношения, ведь то немногое из того, что еще существовало, теперь ушло. Кремировал его. Он ни что иное, как пепел. Злоупотребление властью со стороны Гоуста. Должен был предвидеть это. И все это определенно сделало Гоусту еще хуже, потому что, с его точки зрения, он, очевидно, так хорошо справляется со всем этим, сидя на полу в темном углу своего офиса, с трясущимися руками, прерывистым дыханием и изо всех сил пытаясь зажечь сигарету. Материал сексуальной привлекательности.
Внезапно появляется Соуп, налетает и выхватывает зажигалку из его пальцев. Гоуст молча наблюдает, как он приседает на расстоянии вытянутой руки от него. Зажигалка оживает в руках Джонни, высвечивая нахмуренные брови и обеспокоенный взгляд. Глаза Соупа опускаются на его губы, когда он приближает пламя.
Зажигалка щелкает, возвращая офис в черное безмолвие, единственным источником света является тусклый свет окурка его сигареты.
Гоуст делает глубокий вдох и выдыхает дым через нос, едва заметный в темноте.
Это противоречит здравому смыслу: то, как огонь в его легких медленно ослабляет напряжение, один вдох за раз.
Зажигалка падает на ковер.
— Гоуст. — зовет Соуп, ясно, гнев, который был раньше, уже смутный и далекий, какая-то странная нерешительность мелькает на его нечитаемом выражении лица. Это глупо. Иррационально. Соуп, должно быть, чертовски зол.
Или, судя по всему, нет.
— Гоуст, посмотри на меня. Ты в порядке?
В его сознании вспыхивают остаточные изображения карандашных набросков: тщательно, с любовью детализированные черты лица, заметки, сделанные на боковых полях. Проблеск глубины эмоций, лежащих в основе рисунка. Гоуст не может изгнать это зрелище, теперь навсегда привязаный чувствами к Соупу, достигшего кульминации из-за Гоуста.
Его голос звучит удивительно ясно. Это своего рода чудо, учитывая состояние остальных функций его организма, во всей его синеэкранной плазме вместо мозга. Он отдает должное никотину, медленно просачивающемуся в его кровь.
— Мы не должны были этого делать.
Соуп вздрагивает. Гоуст чувствует, как его пронзают щупальца вины.
— Хорошо. —, Соуп соглашается после долгой паузы, брови резко нахмурены, голос медленный и осторожный. — Ладно, я… я против этого мнения, но сейчас не это меня волнует. — он слегка наклоняется вперед, опираясь локтями на колени, руки расслабленно зажаты между ног.
— Что это было? Ты на мгновение ушел куда-то в себя.
Гоуст не отвечает. Делает еще одну долгую затяжку, позволяет дыму задержаться в груди, заменяет ощущение в горле другим жжением. Мгновение за витком дыма напряжение в его груди ослабевает.
Соуп ждет, поразительно терпеливо, учитывая, как отреагировал Гоуст – учитывая, насколько он нелеп, полностью согласный с тем, чтобы кто-то физически прижал его к стене, но, очевидно, неспособный переварить нежную близость после этого, не испытав при этом какого-то психического срыва.
— Мы не должны были этого делать. — Гоуст повторяет.
Выражение лица Соупа выравнивается, сквозь него проступают следы усталости.
— Верно. Повторяешься. Конечно... — он отбарабанил точно так же, как он реагирует, когда Гоуст предостерегает его от совершения чего-то опасного в поле, прежде чем все равно сделать это. — Почему не должны были?
Гоуст снова думает об искусстве, преданности и почтении на этой странице блокнота. Пока что отплывший разумом от быстрого траха у стены. И это не должно иметь значения, что все, что у них здесь есть, — ничто, ничто по сравнению с тем, что, черт возьми, происходит там. Гоусту должно быть все равно, но…
Но.
— Не заставляй меня это объяснять.
Соуп хмурится, раздражение наконец прорывается сквозь его спокойный вид.
— Тебе, черт возьми, придется это сделать, если ты хочешь, чтобы я понял, о чем ты, черт возьми, говоришь.
Шум в голове Гоуста достигает апогея, вытесняя слова с его губ прежде, чем он успевает обдумать последствия.
— Я врал.
В его ушах звенит от последствий этой истины, изложенной открыто, и все же ощутимое замешательство Соупа только углубляется.
— Конечно… Хорошо. — он кивает, как будто это просто… ладно, но это не так. Это дальше всего от "окей". Потому что для Гоуста раскрыть ему это — то же самое, что рассказать о предательстве. Но не было ли сокрытие этого само по себе грехом? Более того, имеет ли это вообще какое-то значение? Теперь, когда Гоуст замешан в том, чтобы испортить то маленькое счастье, которое Соуп прячет во внутреннем кармане своей куртки.
И снова Соуп ждет, что является очевидным сигналом для Гоуста продолжать. Когда ему это не удается, он подсказывает.
— Я ничего не понял, Гоуст.
Его голос звучит спокойно, хотя и отстраненно.
— Блокнот… Твой блокнот. Я видел страницу.
Миг, затем два. Гоуст наблюдает, как осознание отражается на лице Соупа, понимание, медленно нарастающий ужас, когда он бледнеет, за которым следует уныние, болезненный взгляд, который Гоуст изо всех сил пытается выдержать, как будто он вырвал сердце Соупа. Вина, пронизывающая кровь Гоуста, становится лесным пожаром.
Затем, как ни странно, его брови разглаживаются и обретают полную неподвижность.
— Вот почему ты избегаешь меня?
Гоуст дергается. Это... Нет? Конечно, все наоборот. Не так ли? Он не помнит, чтобы когда-либо предпринимал активные усилия, чтобы держаться подальше от Соупа. Он просто исходил из того, что, по его мнению, было тем, чего хотел Соуп. Ему определенно не удалось удержать его на расстоянии, если Соуп так думает.
— Потому что ты мой командир? — спрашивает Соуп, все еще с тем же сбивающим с толку спокойствием.
Гоуст гримасничает.
— А что, было бы правильнее, если бы не был? — через мгновение он рискует, неопределенно жестикулируя сигаретой.
Теперь, наконец, гнев — холодная, острая ярость за льдом взгляда, который Соуп вытягивает из себя.
— Серьезно? Вот и все? Вот где ты проводишь черту? Братание?
Гоуст смотрит на него, затем поправляет.
— Измена.
Какая-то дерьмовая шутка, потому что он почти уверен, что заметил бы это, если бы Соуп женился, но также и нет.
Это успешно повергает Джонни в полное замешательство. Он смотрит на Гоуста, как будто тот сошел с ума; взгляд, который, по мнению Гоуста, был бы гораздо более оправдан примерно пять минут назад.
— Что, черт возьми? — он сплевывает, недоверчиво.
Раздражение пронзает его сквозь пустоту. Он выложил все свои карты на стол. Как Соуп этого не понимает? Чего еще он хочет?
Гоуст делает вдох, затем выплевывает ответ.
— У тебя есть партнер, Джонни.
— У меня есть…? —, долгая пауза, чтобы переварить. — ...Ах.
И Гоуст, должно быть, ожидал какой-то другой реакции, потому что этой реакции ему катастрофически не хватает. Помимо беспорядка, Соуп, кажется, испытал озадачивающее облегчение от ответа.
— Кто является источником этой... пикантной информации?
Гоусту требуется некоторое время, чтобы обдумать следующий вопрос, и к тому времени, когда он это делает, его глаза сужаются до яркого блеска. Разве он не понимает того, что только что признал Гоуст? Это какая-то жестокая шутка? Он считает Гоуста таким глупым? Он сжимает челюсти и перемалывает очевидное.
— Ты.
— О чем, черт возьми , ты говоришь… — Соуп замолкает, его взгляд щурится, щурится, оглядывает Гоуста сверху вниз, как будто он пытается что-то разгадать, «Ох…» — его голос замолкает, озадаченное выражение сменяется тем, что Гоуста узнает как...
У Джонни внезапное прозрение.
Кожу Гоуста покалывает, дискомфорт усиливается по мере того, как Соуп смотрит на него с новым видом смущенного недоверия.
— Что? — он ворчит.
Соуп трет спинку своего носа пальцами.
— Господи Иисусе, как… —, бормочет он себе под нос, прежде чем снова взглянуть на Гоуста. — Хорошо. Хорошо. —, он сжимает челюсти, в его взгляде возвращается определенная уверенность в себе.
— Мы где-то допустили недоразумение.
— Допустили — говорит Гоуст, тупо глядя на него — это не совсем вопрос, потому что он знает, что Соуп, вероятно, прав, воображая, что они, вероятно, попались несколько раз подряд, но его способность представить, где и когда именно это могло произойти… представьте себе, что в данный момент что-либо вообще находится где-то в минусах.
— Да. Гоуст, адские колокола… —, Соуп звучит вне себя от разочарования. — Если бы было общее описание ситуации в которую мы с тобой попали, то это езда со скоростью более двухсот километров, в зеркале заднего вида виднеется бронированный танк в виде маленьких кровавых пылающих кусков после того, как мы изрешетили его пулями калибра 50 BMG и взорвали его к чертям взрывчаткой для страховки. Мы ударили так сильно, что остались внутренности в виде двух окровавленных сердец и обуглившиеся куски металла, и это разбросано повсюду, ясно? Я уверен в этом.
Хорошо. Это излишне, абстрактно, конкретно и в то же время совершенно ничего не объясняющее.
Соуп качает головой.
— Знаешь что. — он лезет в куртку, роется, достает блокнот.
Блокнот.
Это ошибочная мысль, несущественная и абсурдная перед лицом чудовищности того, что происходит перед ним, но Гоуст видит это, и все, что он может думать, это то, что, оглядываясь назад, ему, вероятно, следовало обращаться с курткой немного бережнее, когда он сорвал её с плеч Соупа, учитывая её содержимое.
— Здесь.
Гоуст смотрит на блокнот, смотрит на дрожь в руке Соупа. «И другого правдоподобного объяснения этому действительно нет» — довольно резко решает Гоуст. Очевидно, что это еще одна странная, сверхреалистичная разработка одного из его психосексуальных снов.
К своему ужасу, Соуп трясет артефакт в кожаном переплете, грубо показывая Гоусту, чтобы тот схватил его.
— Не смотри на это просто так, придурок.
Он. Смотрит, то есть. Потому что это книга Соупа, и его руки слегка дрожат, потому что, конечно, так оно и есть. Джонни не хочет этого делать. Это его дневник, его самые сокровенные мысли, его личная жизнь, его дело. Это не для Гоуста.
Он слышит, как пытается произнести то же самое:
— Я видел достаточно, тебе не нужно… — прежде чем его прерывает новое рычание со стороны Соупа.
— Черт побери, Гоуст! Просто возьми эту чертову штуку, пока я не передумал.
Тонкая мольба в голосе Джонни наконец-то подталкивает его вперед.
Он берет блокнот осторожными руками.
Соуп испускает громкий, вздымающийся, дрожащий вздох, и хотя большая часть борьбы, кажется, вытекает из его тела вместе с ним, Гоуст не может не заметить, что напряжение между его плечами сохраняется.
— Тебе придется меня извинить. —, говорит Соуп, выпрямляясь. — Я не могу придумать ничего более унизительного, чем сидеть здесь и держать тебя за руку, пока ты листаешь это дерьмо, так что давай просто… поговорим об этом завтра еще раз, ага?
Гоуст, чувствуя смутную отстраненность с дневником Джонни в руках, добровольно предоставленным, подтверждает слова каким-то невнятным утвердительным шумом.
— Гоуст. — зовет Соуп.
Он смотрит вверх. В взгляде Соупа есть напряженность. Он удерживает Гоуста и не собирается просто так позволить ему отказаться от этого без дальнейшего разговора.
— Просмотри его полностью.
Это не предложение.
— Я найду тебя — Гоуст обещает, потому что знает, что на данном этапе Джонни не будет удовлетворен ни чем иным.
Соуп кивает. Гоуст наблюдает, как он поворачивается, надевает куртку и направляется к двери.
И он снова один на один с блокнотом Джонни в руках.
Примечания:
Итак... На данный момент я поставлю в статус работы "завершена", однако, оригинал работы содержит еще и 7 часть, которую автор, пока что, не дописал...Но как будто бы понятно, что будет, если только автор не решит на 40 страниц расписать еще одну мини-трагедию в трех актах. Вообще работа логически хорошо завершается и тут, но я периодически поглядываю, когда там 7 часть, и как только появится, соответственно, переведу и выложу. Думаю в 7 главе будет NC, либо что-то ласковое, как мы уже читали в этой работе... А пока что хочется поблагодарить Вас всех за прочтение и за приятные, теплые слова! Мне безумно приятно работать над переводом, когда я знаю, что кому-то мои действия принесут радость или приятные эмоции... Я, естественно, не остановлюсь на тактическом портрете. По планам у меня в переводе еще одна работа этого автора, гораздо крупнее, но AU интересная, оригинальная. Не в моем вкусе, но сюжет приятный, да и фандому будет не лишним заиметь что-то оригинальное на ру фикбуке. Как и сказала — пока что ставлю статус "завершено", хоть это и не совсем правда, но если кто будет ждать, просто поставьте уведомления, так что сразу заметите появление 7 главы, когда она появится здесь! До скорых встреч!