***
Эверлинг ждал. С момента, как бой закончился, как силы закончились, как терпение закончилось, он не переставал ждать. Возвращения Герсия, прихода охранников и Ирмтона Пини, наказания. Чего угодно. Хоть какой-то реакции на нарушение установок и победу в единственном бою, который должен был проиграть, но не проиграл, потому что Герсий проявил небывалую и непозволительную слабость. В ожидании исчезало все: злость, страх, растерянность, непонимание, неизвестность, он сам. Несколько дней с ним никто не разговаривал, никто не отвечал на вопросы, никто не реагировал на крики, очевидное хамство, попытки развязать драку с охранниками. Они смотрели не на него, а сквозь него. Быть пустым местом Эверлинг не привык. Сначала он только сильнее злился и делал все, лишь бы кто угодно из охранников вступил с ним в диалог. Потом отказался выходить на тренировочную площадку, ожидая недовольства, а следом — криков, оскорблений, плети. Но ничего не последовало. Никто ничего ему не сказал. И Эверлинг просто не явился в назначенное время на тренировку. Никакой реакции. Он выходил из комнаты, чтобы поесть, но потом возвращался в спальню. Охранники ничего не говорили, не угрожали, не размахивали плетью, не заковывали в цепи, не тащили в карцер. Герсий так и не вернулся. Догадок, что произошло, было много, но каждая — слишком страшная. В голову лезли разные картинки и разные мысли, и Эверлинг гнал их прочь. Но они упорно возвращались и маячили перед глазами, сжимали сердце в тисках, не давали спать. Сколько времени прошло с их боя, он не считал. Все дни слились в одно размазанное пятно. А потом Эверлинг не явился на завтрак. Находясь в подземных помещениях отслеживать рассветы и закаты было очень сложно. А сейчас, когда он отказался от привычного расписания и перестал выходить даже поесть, чувство времени потеряло силу. Маленькая Эванжелина иногда приносила ему то, что могла утащить. Чаще всего куски хлеба. Эверлинг не знал, как ей удавалось незаметно выкрасть еду, но испытывал бесконечную благодарность к ней, такой хрупкой и такой смелой. Как-то раз она обмолвилась, что прошла почти неделя с момента, как он перестал есть, и около двух недель с их с Герсием боя, а потом как бы невзначай спросила, неужели он и дальше собирался «не следовать расписанию». Порой ему казалось, что Эванжелина до сих пор не совсем понимала, где они находились и что их ждало, потому что только она могла описать его поведение как «не следовать расписанию». Это вызвало улыбку. Две недели — это много. Особенно на арене, особенно после нарушенных установок на бой, особенно после такого открытого неповиновения. Эверлинг ждал, но терпения ждать дальше не оставалось. Оно по каплям утекало, а постоянно усиливающийся голод отбирал остатки самообладания. И он поддался уговорам Эванжелины, пришел вместе с ней в просторную, но безликую, как и все остальные помещения, столовую. Насмешливые взгляды охранников не замечать не получалось. Эверлинг чуть сильнее сжал руку Эванжелины и сразу же отпустил, лишь бы не сделать ей больно. И проглотил подступившие ругательства, когда к насмешливым взглядам добавились надменные ухмылки. Но никто по-прежнему не заговаривал с ним. А после ужина он явился на тренировочную арену.***
Под конвоем его вывели из карцера, довели до душевой, вручили аккуратно сложенный черный костюм и полотенце. Герсий надеялся на объяснения. Их не последовало. Охранник молча вышел и захлопнул дверь. В первую секунду Герсий хотел приоткрыть дверь и посмотреть, остался ли конвой, но мысль о горячей воде была слишком манящей. Согреться, смыть с себя пыль ледяного карцера хотелось до изнеможения. И он зашел в первую душевую кабинку.***
Осмотревшись, Эверлинг направился прямиком к небольшому столу, на котором лежало оружие, прикованное тонкими цепочками к поверхности, во избежание непредвиденных ситуаций. Рядом стоял инструктор в белой форме. Эверлинг собирался устроить одну из непредвиденных ситуаций. Он сухо попросил выдать ему рапиру. Инструктор презрительно осмотрел его с ног до головы и выплюнул: — Разрешение? Разрешения у Эверлинга не было. И он со всей силы врезал инструктору кулаком по носу, а потом тут же схватился за стол и опрокинул на бок. Развернулся и, пока охранник не опомнился, ударил под дых. Другие инструкторы бросились к Эверлингу, один выстрелил в потолок два раза подряд. На мгновение Эверлинг затих, но, едва один из бежавших к нему накинулся со спины, сразу вышел из оцепенения и рывком скинул инструктора. Развернулся к нему. Замахнулся. Со спины снова кто-то накинулся. Эверлинг шикнул сквозь зубы. Стоящий напротив инструктор ударил его по животу два раза подряд. Тот, что схватил за плечи, надавил и попытался опустить Эверлинга на колени. Не вышло. На выдохе Эверлинг резко высвободился. — Отведите меня к Ирмтону Пини! — рявкнул он. Кто-то из инструкторов усмехнулся, кто-то ругнулся, а один вытащил, наконец, плеть. Замахнулся, но не ударил. Эверлинг первый кинулся к нему и быстро повалил его на пол, врезал по лицу раз, второй. Его схватили за руку, потом за другую. Грубо оттащили. Врезали по лицу кулаком. Заехали рукоятью плети — тоже по лицу. Ударили под дых. С силой надавили ногой на спину. — Отведите меня к Ирмтону Пини! — настойчиво и громко повторил Эверлинг. Инструкторы переглянулись. Не произнесли ни слова. Один, тот, которого Эверлинг повалил на пол, поднялся и молча направился к выходу.***
Костюм сидел идеально. Белая рубашка с кружевами на вороте контрастировала с черным фраком. Герсий посмотрел на себя в зеркало, краем глаза заметил лежащую на краю раковины расческу. Отражение в зеркале смотрело устало и печально, и Герсий предпочел отвести взгляд от себя. Неизвестность предстоящего отнимала остатки сил и возможность думать. Он перекинул волосы через плечо и взял расческу. Когда ее принесли, он не слышал. Запутанные и влажные волосы поначалу не поддавались, но Герсий упорно продолжал, отделяя тонкие пряди. Будь у него возможность, он бы давно срезал как минимум в половину, а лучше под корень. Его столько раз таскали за волосы, что он с радостью избавился от них, лишь бы убрать не только возможность намотать их на кулак, но и стереть воспоминания об унижении. — Давай быстрее! — рявкнул охранник, бесцеремонно приоткрыв дверь. Герсий отделил еще одну прядь.***
Эверлинг стоял на коленях. Заломанные за спину и удерживаемые в неудобном положении руки ныли, но инструктор не отпускал, несмотря на то что сопротивления не было. Второй инструктор стоял напротив и был готов в любой момент вынуть плеть или револьвер — в зависимости от поведения Эверлинга. Но Эверлинг молча ждал, иногда скалясь от слишком неудобного положения. Сбоку раздался скрип двери, а следом — быстрые шаги. Вышедший несколько минут назад инструктор вернулся. Эверлинг бросил на него уничтожающий взгляд, но даже не дернулся, проявив небывалое самообладание. — Тебе повезло, Кровавый Император, — презрительно бросил вошедший инструктор. От произнесенного вслух прозвища Эверлинга передернуло. Чья именно это была идея, кто додумался назвать его Кровавым Императором, он не знал, но точно был уверен, что, если когда-нибудь увидится с этим человеком, разобьет ему лицо в кровь и переломает хребет в нескольких местах. Зубы скрипнули. Прозвище, слишком напыщенное и жестокое, вызывало слишком сильное противоречие, злость, отчаяние и абсолютное несогласие. Он не был императором. И уж точно не кровавым, вопреки магии крови. — Мистер Пини готов с тобой поговорить, — после многозначительной паузы продолжил инструктор. — Но тебе придется его подождать.***
На выходе из душевой Герсия ждал конвой из двух вооруженных охранников. Очередной вопрос, что происходит и куда его отправят, остался без ответа, и Герсий прикусил язык, пообещав себе больше не заговаривать без надобности. Слишком тревожно было в ответ на собственный голос слышать убивающую тишину. Длинными знакомыми коридорами его привели к выходу, вытолкнули на улицу. Уже был поздний вечер. У ворот горели фонари, освещая часть дороги. Герсий остановился. За семь лет на арене его ни разу не увозили с территории «Небесного берега». За ворота он выходил только в редкие выходные с письменным разрешением Ирмтона Пини. Сейчас разрешения у него не было. А тихая ночь не сулила ничего хорошего. — Шевелись! — прикрикнул охранник и подтолкнул Герсия дулом ружья в спину. На цепенеющих, тяжелеющих ногах Герсий направился к воротам. Едва он оказался рядом, как охранники открыли ворота. Секунду спустя рядом остановилась темная машина, задняя дверь которой распахнулась. — Садись! — изнутри раздался суровый, хладнокровный голос Ирмтона Пини. Плечи напряглись, по спине пробежал холод. Герсий застыл. Поездка в машине на переломе вечера и ночи после долгих, почти бесконечных дней в карцере и проигрыша, которого не должно было быть, не могла предвещать что-то, кроме боли. И добровольно сесть внутрь Герсий не мог. Усталость последних недель навалилась, ноги были готовы подогнуться, но он, не двигаясь, стоял на месте, ощущая, как цепкое напряжение охватывало шею, перекрывая дыхание, плечи, грудь и спину, сковывало руки, перетекало к ногам. Он не знал, что именно его ждет, но знал, что ничего хорошего. Охранник сзади снова пнул дулом ружья, а через секунду впился в плечи и вынудил пригнуться и насильно усадил в машину. И захлопнул дверь. Герсий оказался рядом с Ирмтоном Пини, держащем трубку в руке. Водитель крутанул руль. Машина сдвинулась с места. Ирмтон Пини сказал: — По долгам надо платить, Мидос.***
Когда Эверлинг в сопровождении трех инструкторов оказался на улице, со стороны главного входа послышался звук работающего мотора и отъезжающей машины. На секунду он бегло обернулся, но не придал этому особого значения. Пусть в Форте машинами владели единицы, эти единицы время от времени могли появляться около «Небесного берега», и в этом не было ничего удивительного. Позади арены располагался огромный особняк, принадлежащий Ирмтону Пини. Его вели туда. Дверь открылась, высокая, полная и круглолицая служанка сделала книксен и, не смотря никому в глаза, отошла в сторону, чтобы Эверлинг и инструкторы могли зайти. Прихожая была просторная, богатая. По обеим сторонам от двери стояли огромные высокие шкафы из темного дерева. По бокам были проходы в другие комнаты, а ближе к середине ко второму этажу полукругом поднимались лестницы. Рядом с проходами в другие комнаты висели огромные картины. Что было изображено, Эверлинг не мог разобрать, но точно замечал позолоченные, блестящие рамы, на вид такие тяжелые, словно сделаны действительно из золота. По правую сторону возвышались напольные часы с огромным маятником. Рядом небольшой столик с темной вазой и одной алой розой. Ближе к шкафам у обеих стен были поставлены мягкие на вид, бархатные диваны, рассчитанные на два-три места с таким же, как у картинных рам, позолоченным окаймлением. Все было выдержано в одной цветовой гамме с редкими цветовыми акцентами — диваны, картины и роза. Такой роскоши Эверлинг не видел никогда. Здесь даже пахло иначе, чем во всех остальных домах, в которых Эверлинг когда-либо был. Запах явно был древесный, но не просто древесный, а богатый и дорогой. Служанка снова сделал книксен и моча удалилась. Дальше прихожей их не пустили. — Хоть раз дернешься, и я выстрелю тебе в ноги, — угрожающе предупредил один из инструкторов. Эверлинг дергаться не собирался. Пока.***
Ехали они в полной тишине. Герсий смотрел то на собственные колени, то за окно. Город, серый, почти безликий и неумолимо жестокий, давил железной клеткой и в то же время манил иллюзорной свободой. Партум он не любил. Оклион ненавидел. А в других городах не бывал. В глаза врезалась яркая вспышка света — зажгли очередной фонарь. Герсий зажмурился. И не захотел открывать глаз. Машина продолжала плавно ехать. Ожидание в тишине медленно и настойчиво откалывало последние частицы самообладания. Он сжал кулаки, чтобы пальцы не дрожали. Стиснул зубы, что они не стучали друг о друга. Сделал глубокий вдох и медленный выдох, чтобы в груди комок из тревоги хотя бы немного ослаб. Сглотнул, чтобы не закричать. Терпения больше не было. Теряясь в догадках, Герсий только больше окунался в четкие, колющие ощущения собственного бессилия и слабости. И непреклонно начинал винить себя в том, что во всем происходящем виноват он один. Вина вулканом пробуждала потопленную ненависть к самому себе и начинала душить, душить, душить. Только Герсий не понимал, за что именно винил себя. Это чувство появлялось неожиданно и так же неожиданно исчезало. Он сильнее сжал кулаки. Сжал до дрожи. Сжал до боли. Несколько раз про себя спросил, сколько же они ехали, но понимание времени ускользнуло еще в карцере. Машина остановилась у входа в огромное здание. Где именно они находились, Герсий не понимал: слишком плохо знал улицы Партума. Но высокое здание все в огнях и ярких даже в темноте украшениях не вызывало ожидаемых, приятных эмоций. Где-то шумела музыка. Где-то громко смеялись люди. — Выходи, — приказал Ирмтон Пини. Испытывать его терпение Герсий не хотел. И, собрав последнюю волю, он открыл дверь и оказался на улице. У входа в здание какой-то мужчина прижимал к стене женщину, кажется, настойчиво целовал ее в шею и упорно лез под юбку. Женщина не сопротивлялась, скорее помогала поднять множество юбок и сама обнажала ноги. Герсий понял, куда его привезли.***
Эверлинг нервно обернулся на инструкторов, которые в один ряд стояли позади него, готовые в любой момент исполнить обещание прострелить ему ноги. И только поэтому Эверлинг не дергался. Время шло. Терпение заканчивалось. Кончики пальцев начинали подрагивать. Нервное напряжение усиливалось с каждой секундой, нарастая в груди жестким, колючим комом, шипы которого впивались в ребра и легкие. Дышать становилось сложнее. Сколько времени он уже ждал Ирмтона Пини? И сколько еще прождет? Эти вопросы сменяли друг друга. Но самый главный вопрос заключался в том, где Герсий. Эверлинг скрестил руки на груди, впился ногтями себе в плечи. Снова обернулся на инструкторов. Хотел рявкнуть что-то грубое, жестокое, провоцирующее. Но прикусил язык. Простреленные ноги ему точно были не нужны.***
Ноги налились свинцом. Музыка и смех раздавались из этого самого здания, к которому его привезли. Осознание, что это было за место, пригвождало к земле. Каменное тело застыло. Герсий перестал дышать и неотрывно смотрел на мужчину, распускающего руки со шлюхой. Ирмтон Пини вышел из машины, хлопнул дверью и обошел, оказавшись рядом. И до слуха Герсия отдаленно донеслось: — Сегодня ты заплатишь по своим долгам. И, больше не произнося ни слова, Ирмтон Пини направился внутрь. На секунду притормозил. Чуть повернул голову в сторону. Глаза предупреждающе сверкнули. Герсий все еще не мог пошевелиться. Внимание постоянно приковывалось к мужчине, чья рука уже давно залезла под юбку шлюхи. Ирмтон Пини ждал. Недолго. А потом громогласно гаркнул: — За мной, ублюдок! Герсий вздрогнул. И дрожь проникла под кожу, охватывала каждый сантиметр тела и впитывалась в кровь. На негнущихся ногах он сделал один шаг. Второй. Третий. Четвертый. Он глубоко, быстро вдохгул, потому что воздуха стало отчаянно не хватать. И снова задержал дыхание. Это было невыносимо. Грудь сдавливало. Тело отказывалось двигаться, отказывалось подчиняться. Он бы хотел закричать, но голос пропал. Он бы хотел убежать, но ноги вряд ли бы удержали. Чей-то смех стал громче на несколько секунд. Ирмтон Пини остановился у самого входа. Время замедлилось. Или наоборот — стало бежать быстрее, лишь бы дать возможность уйти от неминуемой участи. Герсий схватился за горло, наткнувшись на ошейник. Опустил руку. Мотнул головой. Сжал кулак. Разжал. Моргнул слишком медленно. Каким-то образом оказался рядом с Ирмтоном Пини у входа. Внутри было тепло и пахло алкоголем и сигарами. Дым застилал глаза. Отовсюду слышались стоны и смех, реже — разговоры, слова которых Герсий не разбирал. Все сливалось в единый протяжный звук, напоминающий отчаяние во плоти. Он нервно поправил ворот рубашки. Кажется, Ирмтон Пини все еще шел впереди. Или это уже была не его спина… Герсий снова медленно моргнул. Остановился. Снова пошел вперед. Кажется, Ирмтон Пини с кем-то разговаривал. Кажется, он звал его по имени. Или по фамилии. Или привычным, жестким «ублюдок». Или как-то еще. Виски пульсировали. Он знал, что будет дальше. Но не знал, как долго, как часто, со сколькими. Вырвался нервный, немного безумный смешок. Герсий зажал себе рот. Внутри все скрутилось, треснуло, порвалось, разбилось. И начало истекать кровью. Его куда-то звали, куда-то вели. Вверх по лестнице на второй этаж, потом по длинному коридору мимо резных, деревянных дверей. Из некоторых доносились звуки — стоны, шлепки, приказы, ласки, признания, порой даже крики. Они шли слишком долго. Герсий дышал через раз. Время тянулось слишком долго. Они остановились у одной из дверей, располагающейся ближе к концу коридора. Глаза заволокло туманной пеленой. Герсий не понимал, все размывалось от страха и головной боли или он действительно был готов в любой момент упасть на колени и умолять Ирмтона не делать этого. От мольбы все равно ничего не изменится. И это самая страшная правда, которую он уяснил еще в девять. Сколько бы он ни умолял, никто не придет на помощь, а у бесчувственных насильников не появится сердце. Оставалось лишь терпеливо ждать, когда все закончится. Но почему-то это не заканчивалось уже десять лет. Дверь открылась. Едкий запах табака ударил в нос. Герсий закашлялся, отвернулся. Его грубо втолкнули внутрь. Ирмтон Пини каким-то образом оказался позади него, но, когда он успел обойти, Герсий не заметил. Комната, в которую его привели, была огромной, с большой, двуспальной кроватью, парой диванов, на вид гладких и мягких, с журнальным столиком, на котором уже стояли три открытые бутылки — вина, коньяка и виски. Полупустые бокалы и стаканы были раскиданы по всей комнате: на столе, комоде с зеркалом сверху, прикроватных тумбах, подоконниках. — Мистер Пини, добрый вечер, — поздоровался один из присутствующих. — Господа, Герсий Мидос в вашем распоряжении до утра. Мешать вам никто не будет. Развлекайтесь, — холодно произнес Ирмтон Пини, слегка поклонился и выше под заинтересованные взгляды. В комнате Герсий насчитал восемь мужчин. Дверь за ним захлопнулась.***
Эверлинг ждал.