Малыш, поцелуешь ли ты меня и Забросишь свои грязные туфли в моё сердце-стиральную машину И запри их там, малыш Малыш, пусть я и закрыла глаза, Я понимаю, кем ты хочешь меня выставить, Я понимаю, кем ты хочешь меня выставить.
Washing machine heart — Mitski.
Ветер был сегодня особенно сильным, люди сегодня катастрофически опаздывали, а боль в груди сегодня особенно мешалась. — Тук-тук, — он прикладывает руку к своему запястью, чтобы убедиться в том, что ещё до сих пор живёт. Кофе и какие-то другие вещества, о которых он уже забыл, бежали по венам, отравляя существование. — Тук… ту-тук. Ту… — сердцебиение сбивается. Ветер усиливается. А голова всё так же безвольно наклонена над землей. Балкон находится на огромной высоте, одно лишнее движение — полёт вниз. Дыхание тяжёлое, как туман, который ветер не разогнал внутри организма. Но воздух вокруг него был кристально чист. Аж отвратительно. Хорошо, хоть Солнце не светило. Кавински стоит тут уже долго, ожидая тех, кого он вызвал. Ожидание мучительно. Его голубые очки опасно накренены: он очень часто их не снимал, носил всё время, даже во сне. Оттого-то они и испортились так быстро, но менять их Кавински не собирался. От назойливых мыслей голова наклонилась ещё больше. Миг. И, кажется, что очки безвозвратно летят вниз. Но ещё один миг. И чья-то рука перехватывает их и протягивает владельцу. Кавински чудится чужой облик, чужая рука, чужое дыхание позади себя. Но оборачиваясь, он разочарованно закусывает губу. — Тууук… тук-тук, тук-тук, — так же разочарованно отзывается сердце. — Отдайте очки в ремонт. Это лучше, чем их менять. И кстати, Исполнители пришли. — Спасибо, мистер Калеб. Я скоро приду, — отрешенно отозвался Кавински, поправляя свои волосы и очки на переносице. Коротко кивнув в знак понимания и согласия, Калеб развернулся на каблуках и пошёл прочь с балкона. Одним размашистым шагом, пару секунд спустя, Кавински уходит с балкона вслед за ним.***
— Так значит, нам нужно найти его? — спросил один из «масочников», как их мысленно окрестил Кавински. Прозвище было довольно точное, потому что их маски закрывали всё лицо, оставляя только прорези для глаз и рта. "Масочники" появились через несколько дней после падения Империи. Обычно их называют «Исполнителями». Такое уж они себе дали название, хотя организации как таковой не было. Были только люди, которые брались за любую работу, хоть даже отвратительно грязную. В обмен они просили ресурсы, еду, временное жилье, поскольку рабочие часы потеряли всякую ценность, а другая валюта ещё не была введена. Падение режима отбросило абсолютно весь прогресс. Приходилось строить новое на обломках старого. Были несогласные, разумеется. Те, кто протестовали против новой наместницы мира. Были и те, кто сумели занять лидирующее положение в этом странном мире. Люди — крысы. Они выживают всегда, постоянно. При любых режимах и при любой власти. И, наверное, Исполнители были теми, чья профессия по призванию — выживание. Кавински отдает им должное, в глубине души он ими восхищается. — Да, — сухо отрезал он, раздраженно постукивая карандашом по гладко отполированной поверхности стола. — Вы можете описать его поподробней? — спросил второй, внимательно разглядывая фотографию. У Кавински задергался глаз, а на лице появилась опасная улыбка. Эти масочники мало того, что опоздали, так и еще требуют большего. Большей информации, большей оплаты, большего времени. Возможно, эти условия и были справедливыми, однако Кавински уже тотально не соображал: ему хотелось найти его как можно скорее. — Он самый лучший лидер, глава повстанческого движения, самоотверженный безрассудный человек. С глазами, которые вечно скрыты под линзами очков, но знаю одно: они глубоки и черны как самая бесцветная ночь Альт-Сити. Высокий, выше меня. Коричневые волосы, подобные цвету волос мистера Калеба. И этого всего с шестнадцатью фотографиями, данными мной, должно быть, свет вас дери достаточно, чтобы найти Лололошку, известного по документам Империи, как Дейв! — отбросив карандаш в сторону, он стукнул по столу уже кулаком, заставляя пару бумажек разлететься в сторону. Калеб, поняв то, что пора бы уже закругляться, вышел из-под тени кабинета, подталкивая Исполнителей к выходу. — Свободны, — бросил он, им напоследок, захлопывая дверь. — Оплата 50/50, — снова открыв дверь, а следом закрыв ее уже окончательно на ключ, договорил Калеб. — Тук! — сердце Кавински сделало кульбит, в такт с захлопнувшейся дверью. — Они ушли, — уже менее разгорячено прошептал он, откидываясь на спинку стула. его плечи судорожно поднялись, а сам он сделал глубокий вдох и выдох. — Полагаю, теперь можно оставить формальности? — Калеб уперся глазами в своего нынешнего начальника, не спеша подходить к нему. Но готовый сделать это в любой момент. — Да, — ответил он и замолчал, прерывисто дыша. Калеб чувствовал, что его дыхание постепенно сбивается, сравниваясь с дыханием Кавински. Они были вместе уже довольно продолжительное количество времени, отделившись от остальной группы. Впрочем, все вместе они собирались. Иногда. Он расстался со своей девушкой. Все давно шло к этому, но окончательное решение было принято только через множество ссор и разочарований. Он любил ее, правда, любил. Так, как только мог со всеми своими травмами и тараканами в голове. Но единственные люди, с которыми он мог жить, сосуществовать, была их странная компания, сложившаяся во времена Сияния. Компания, которая осталась без центра и лидера в одном лице. И так было не только у него. Калеб знал, что не он один это чувствует, поскольку каждый из них старался держаться близко друг к другу, или хотя бы поддерживать контакт. По-другому они не могли. И когда он, наконец, полностью осознал это, то он расстался с ней. Тогда Калеб оказался у порога Кавински с рассеченной губой и явным отпечатком женской руки на лице. И сейчас он отчаянно хочет сказать кое-что, но не знает, насколько это будет правильно. — Говори ты уже, — слышится недовольный голос. — Что? — Калеб непонимающе вскидывает голову, снова устанавливая зрительный контакт с ним. Впрочем, зрительным контактом это можно было назвать с натяжкой: они оба были в очках. Только Винс был в декоративных, а он в обычных, для зрения. — Говори то, что ты уже несколько минут хочешь сказать. Мне безразлично то, насколько твои слова будут жестоки, но слышать твои мысли… раздражает, — подвинувшись на стуле к столу, повторяет свои слова он. Руки ставятся на столешницу, а ладони сплетаются между собой, голова обречённо падает на эту конструкцию. Вдох-выдох. — Его уже нельзя вернуть. По крайней мере, не в этом мире и не с помощью… этих, — еле заметно скривив нос на последнем слове, показывая все, что он думает об Исполнителях. — Его. Можно. Вернуть, — мгновенно вспыхнув, как осенние листья, сквозь зубы произнёс Кавински, напряжённо поведя плечами. — Можно. Я не спорю, но не таким спо… — Ты в очках, почему? — внезапно спросил он, перебивая Калеба, будто стараясь натолкнуть того на какую-то мысль. Им плохо. Они оба потеряли свою Путеводную звезду, которая вела их. Но вела в разных направлениях. — Ты знаешь ответ, — Калеб облокотился о стену, смутно понимая, к чему тот ведёт. — Да, но я хотел бы услышать его о тебя, — он сказал это с каким-то странным садизмом, будто снимал корочку с недавней раны. Очень большой раны. Видя, что Калеб сомневается, он продолжил: — Это приказ. Хоть мы обходимся без формальностей в нерабочее время, но ты, всё же, под моим начальством. Как раньше ты подчинялся приказам Войда и Лоло… — Хватит, — отрезал Калеб. Хорошо, ладно, я скажу это вслух… но только в этот раз, — приблизившись к столу, за которым сидел Кавински, он облокотился на другую стену. — После… после того, как пропал Лололошка. Я заперся в комнате, — начал он, облизнув пересохшие губы. — До сих пор не помню точно, что там было. Но по пару дней я находился в разбитом состоянии. Плакал… может быть, даже принимал что-то, — его взгляд стал туманным. Будто он погружался в смутные и болезненные воспоминания. — Когда я более-менее пришёл в себя, обнаружил то, что плохо вижу, а рядом была огромная лужа крови. Мои апгрейды на глаза были бесповоротно уничтожены мной же. Ни одно из заданий моего алгоритма, не смогло меня сломить настолько сильно. Войд тоже, — шёпотом закончил Калеб, на последних словах хватая ртом воздух: кислорода после быстро произнесённой речи не хватало. — Алгоритмов не существует. Войда больше нет, прекрати использовать эти слова, — горько ухмыльнулся Кавински, притворяясь, что он пропустил всё слова сказанные ранее мимо ушей. — И ты отчаянно хочешь его вернуть. Вот, куда его веду. — Полноценного Сияния тоже больше нет. Но ты носишь этот отличительный «голубой» знак. И мы все хотим вернуть его, — обороняясь, огрызается Калеб. Словно ёж, он ощетинился. Слова — колючки. Они оба ежи на самом деле. И оба ощетинились настолько, что сбросили тонкую кожу эмоций и чувств, заменяя её шипами безэмоциональности. — У меня есть причина. — У меня тоже. И ты её услышал, заставил меня, её рассказать, хотя и сам отлично всё знал, — уже более мирно пробормотал Калеб. Он подходит к столу и опирается о столешницу, смотря на Кавински. Он приподнимает глаза от ладоней, на первый вид скучающе смотря на него. А внутри сердечко поспешно выстукивает ритм. — Тук-тук-тук, тук-тук, тук-тук, — самое сильное сердцебиение бывает либо при лжи, либо при влюблённости. — Теперь же расскажи мне вашу историю, — дерзко кидает Винс, резко вскакивая из-за стола и подходя вплотную к Калебу. Тот распрямляется, стараясь не терять лицо, в особенности глаза из поля зрения. — В обмен на твою. — После тебя. Кавински прижимается к телу Калеба, это отдалённо напоминает объятия. Но не сексуальные, а больше… Калеб закатывает глаза, представляя на месте обнимавшего, другого человека. — Мы были… странно сказать, но сначала я его боялся, — начинает он, поддаваясь телу Винса. Он наклоняет голову, зарываясь в шею, чувствуя щекочущие волосы: они чуть отросли за то время, что Кавински не следил за собой, после его ухода. — Боялся? На первый взгляд он кирпич без эмоций, не умеющий здраво думать, — если для Винса и странно то, что Калеб до странного похож на маленького ребёнка в такой позе, то он никак это не комментирует. Сам напросился. — Да, это так. Но его безэмоциональность напомнила мне вначале Войда. Тот был моим отчимом, насколько ты знаешь, — судорожный, еле слышимый вздох. — А затем отцовской фигурой стал для меня он. Лололошка. Они смещаются чуть дальше от столу, потому что под напором эмоций Калеб слишком сильно виснет на нем. Кавински аккуратно отступает назад, сохраняя равновесие, и снова берёт его в охапку. — Сначала я даже не понял его возраст. Обычно я вычисляю примерный возраст человека по глазам, так проще всего. Но глаза Лололошки были скрыты под очками, а после, когда я увидел их, то мне показалось, что ему уже много сотен лет. И то, что он может стать для нас всех опорой. — Но ты желал того, чтобы он был опорой лишь для тебя? Эгоистичное желание для того, кто воспитывался Войдом, — неосторожно отзывается Винс. Если бы Калеб был в полном рассудке, то за такие слова врезал бы. Но сейчас — нет. Кавински пришла в голову идея. И он, аккуратно высвободив одну руку из цепкой хватки Калеба, поднёс её к его голове. Рука немного зависла: её владелец сомневался в решении, но, всё же, спустя миг, она сделала своё решение, взлохматив волосы Калеба. Этот жест был таким… родительским, что Калеб ещё сильней вжался в Кавински. Откуда-то раздался скулёж. С удивлением Калеб понял, что этот звук издал он. А от осознания этого хотелось исчезнуть, спрятаться где-то. Или в чьих-то объятьях. Но уже не в таких фальшивых, как эти, а в других. Родных и знакомых, что дарили ему тепло… — Верный пёс своего хозяина. Или родителя. Так… жалко, — продолжал Винс, уже смелее, думая, что он и на этот раз пропустит слова мимо ушей. Но не тут-то было. Калеб делает шаг назад, отрываясь от Кавински, хватая того за руку. Тот не сопротивляется, лишь дерзко ухмыляется. Подчинённый бросает своего начальника на стол, меняя их местами и нависая над ним. Дыхание сбивается. Либо игра света, либо на щеке у Калеба только что была слеза. Он моргнул, а после Винс случайно хватается за его запястье, чувствуя стук сердца. — Тук. Тук. Ту… у… к, — как будто пульс мёртвого. Или же человека, которому нечего терять. — Собаки остаются верными хозяину, даже после его смерти. — На что ты это намекае… — Ни на что. Это просто факт. А я просто поделился нашей историей, но напоминаю: теперь твоя очередь, — Калеб прижимается к нему. Грудь к груди. Сердце к сердцу. Это уже более интимно, чем их предыдущие объятия. — Давай… говори, — шепчет он ему на ухо. — Мы познакомились с помощью Радана. Увидев его, я подумал, что он просто безрассудный самоубийца, которому заняться больше нечем, чем копать под Империю. А потом… потом я увидел в нём того, кто разбавит мою скуку, — он произносит это горько. Будто ему попался худший сорт вина за огромную сумму денег. Теперь у него нет ни богатства, ни удовольствия. Ни «любви». Калеб долго молчит, смотря как бы сквозь Винса. Он знает, что такие люди как Кавински часто скучают. Они — социопаты, фактически они одновременно и отбросы общества и те, кто выше всех остальных людей. По крайней мере, они так считают. А ещё он знает то, что такие как Кавински — однолюбы. Они способны полюбить только один раз в жизни. Навечно, сильно, иссушающе. — Ты любил его. — Я люблю его, — мягко поправляет он Калеба. — До сих пор. И можешь ли ты… помочь моей любви? — сладко улыбаясь, Кавински протягивает руку к его ошеломленному лицу, поглаживая скулу. Взгляд бывшего Главного секретаря внимательно следит за рукой на щеке, но сам он ничего не предпринимает. Пока. — Хорошо, — он подписывает контракт с дьяволом. Столь необходимый для них обоих. События происходят стремительно. Винс поудобнее устраивается на столе, подтягивая свою спину вверх. Калеб удивительно синхронно движется вслед за ним, одной рукой до сих пор держа руку Кавински, а другой, ощупывая его тело. — Сделай это быстро, — приподнимая голову, шепчет Кавински, смотря за тем, как Калеб расстегивает его куртку, а затем и ширинку штанов. Калеб не разговаривает. Он не хочет, потому что лишние слова сейчас ни к чему. — Ты не возбуждён, но хочешь этого, — всё же, говорит он, нарушая тишину. — Верно. Это должно что-то поменять? — недовольно доносится голос откуда-то сверху. — Да. Лучше бы тебе возбудиться хотя бы самую малость. Лучше будет, — он проникает рукой в боксёры, чуть спуская их, но, не снимая полностью. Однако шипение: «Да сними ты их уже!», и Калеб подчиняется. И снова обращается к Винсу. — Представь вместо меня его. Точно возбудишься. Для Кавински это была вылетевшая пробка из бутылки с алкоголем. Шампанское вырвалось наружу, как вода, подобно тому, как стеклянный корпус разбился: его слабость вылилась наружу. — Представь вместо меня его. Представь вместо меня его. Представь… — повторял он в мыслях, как мантру. Как последнюю нить, что связывало его, с любовью. Воспоминания, улыбка, теплые мгновения рядом. Всё это проносится перед его глазами, и он чувствует, что у него встал. Это было самое болезненное возбуждение, которое когда-либо испытывал Винс. Но, тем не менее, это было оно. — Хороший мальчик, — бормочет Калеб. Его рука медленно движется по вставшему члену, размазывая жидкость. Кавински немного отходит от прежнего морока, хотя он по-прежнему в плену воспоминаний. Он одновременно находится здесь и одновременно где-то далеко. — У тебя есть смазка и презервативы? — стараясь достучаться до него, спрашивает Калеб. — А?.. нет, без них обойдемся, — в бреду отвечает он. Плюнув на любые нормы и меры предосторожности, Калеб просто старается аккуратно ввести палец: без смазки будет трудно растянуть, однако всё лучше, чем ничего. — Да блять! — Кавински чуть шире раскрывает глаза. — Ты можешь уже действовать. Во имя Света! — Во имя Света, во имя Света… — передразнивает Калеб. — Это ругательство тоже не актуально, мистер Наблюдатель. Кавински ударяет свободной рукой по столу от бессилия и злости. Он чувствует второй палец, он ощущается уже болезненно, но ему боль только на руку. Отвлекаясь на эту боль, он сможет ещё явственней представить на месте Калеба Лололошку. — Мистер Калеб, — полумольба, полуприказ. — Да понял я, — раздражённо вздыхает он, высовывая пальцы. Он чуть отодвигается от Кавински, убирая свою руку с его. Он снимает свою куртку, по-быстрому спускает штаны и боксёры. Нет времени на полное раздевание, есть лишь цель. Задача. Которую Калеб должен выполнить в самые краткие сроки. — Давай, — с огнём в глазах подначивает его Винс, видя, как Калеб снова приближается к нему. И тогда он входит. Грубо, стараясь забыть о том, что приносит боль Винсу. Вернее, стараясь забыть о том, что он вообще это делает. Грязно, отвратительно, ужасно. Он только сейчас это понял? Но поздно. С первым толчком ощущений, кроме резкой вспышки боли нет. С последующими толчками удовольствие не появляется, но зато Кавински ловит кайф с них. Он прижимает к себе Калеба, сгребая того руками. И они снова оказываются грудь к груди. — Ещё, — облизывается он, произнося это одно слово хриплым голосом. Тот входит в азарт, представляя то, что ему просто отдали новый приказ. И он с другим подтекстом. Калеб дышит тяжело, стоном практически нет, но Кавински отдувается за них двоих. В яростных толчках, когда стук сердца звучит в ушах, он не до конца понимает, что это не стоны, а крики. Они оба смотрят друг на друга. В процессе ни один из них не снял очки, хотя им было неудобно, но никто этого не признавал. Они оба смотрят друг на друга и понимают, что скоро будет пик. Продолжая двигаться внутри Кавински, Калеб тянется губами к его шее, целуя её. Это так неловко и неестественно, что он оставляет эту затею. Вместо этого он шепчет: — Лололошка всегда хотел, чтобы мы были счастливы. Представь себя в его объятьях. Представь себя счастливым. И этого достаточно для того, чтобы Кавински громко вскрикнув, уже слетевшим к чертям голосом, кончил. Калеб сразу перестал двигаться и, выйдя из Винса, он, пошатнувшись, вновь оперся о стол. В отличие от Кавински он не стал играть в фальшивое возбуждение. У него не было образа, который он мог представить. Именно поэтому сейчас он устал вдвойне. Думая, что всё кончено, Калеб надевает всю одежду обратно, желая поскорее принять душ. Винс, судя по стеклянным глазам, придет в себя нескоро, так что, позаботиться о нём надо будет ему. Он подходит к своему начальнику, чуть зависнув, разглядывая подсыхающую сперму на животе и пустое выражение лица. Отвратная картина. И вдруг он слышит шёпот. — Ты любишь меня… Лололошка? — спрашивает Кавински, снова пребывая в бреду. — Да, — от безысходности отвечает Калеб. — Тук-тук-тук, тук-тук, тук-тук-тук. Сердца бьются аномально быстро. Одно ото лжи, другое от любви.