—
Ран встречает её промозглой осенью. Когда ветер срывает не только планы, но и крыши хлипких домов и остановок, когда берег обманчиво нежно омывает море, а спустя секунды — безжалостно поглощает, затягивает в бездну беспомощности перед природной яростью, а непроглядный туман окутывает Токио, оседает на плечи случайным прохожим и шепчет, врывается в разумы мыслями беспросветного будущего и замкнутого жизненного круга, из которого никогда не выбраться. Стабильность превратилась в проклятье, как и осень — в этом году она особенно давящая. Ран встречает её под аккомпанемент барабанной дроби неугомонных, бесцельно спадающих с небес капель дождя, бьющихся о лобовое стекло его автомобиля словно лишенные всякого инстинкта самосохранения. Она среди всего этого разнообразия разводов и дорожек текущей ручейками воды кажется более явной — имеющей телесную оболочку и объедающую пустоту в глазах. Хайтани всё равно на то, что от удара капот заимел небольшую вмятину. Но ему не всё равно на то, что он только что чуть не сбил человека. Даже не выскочила — выплыла плавно на проезжую часть, используя плохую видимость как знак свыше, вот только Хайтани, к её большому сожалению, непозволительно редко подчиняется сталкивающей лбами судьбе, а чутьё, не мурлыкающее над ухом, а шипящее да жалящее — вынудило ехать медленнее во избежание казусов. Настолько хрупкая — отлетает на копчик прямо в лужу посреди дороги, но не вскрикивает или начинает плакать, как должно быть в данной ситуации — откидывается на мокрый асфальт и закрывает глаза. Принимает на себя весь гнёт непогоды: бесконечные капли болезненной дробью пробивают в ней дыры, питают и утяжеляют платье, позволяя изгибам её хрупкого тела просвечиваться сквозь ткань, оставляют после себя извилистые грязные линии, расчерчивают её кожу, полосуют холодом, пробираются под мышцы не мурашками, а разъедающими червями, выгрызающими по венам путь к внутренностям. Ран Хайтани впервые видит человека, настолько явно разлагающегося изнутри. И не её попытка самоубийства привела его к мысли о том, что жить ей на этой земле больше не хочется, а она сама. Она сама — олицетворение поражения, сломанной воли, упущенной возможности выстоять и побороться за то, что Ран вырывает зубами с самой молодости — за шанс жить. Жить — не выживать. Она не желает ни первого, ни второго. Хайтани хочет объехать незнакомку и пожелать ей скорейшей смерти да успокоения души её, продолжающей ходить по укутанной костями земле, занимая чьё-то место, но нога отчего-то не давит на педаль, а рука не выворачивает руль влево. Ран выходит из машины, но ощущение у него такое, словно по мокрым струнам ниспадающего дождя проходят разряды тока, цепляются к его плечам, пускают по венам чужую волю — горечь оседает неприятным комком в горле, а внезапно возникшее любопытство раздражающе звенит в висках. Девушка продолжает лежать на асфальте; её болезненно-белое лицо приняло самую искренне-чистую форму удовлетворения, будто уже мертва и радуется возможности начать сначала. Или сгореть навеки. Её волосы распластались вокруг головы тонкими, липнущими к коже ручейками, и среди них Ран внезапно замечает синяки на шее. На коленях, запястьях, бёдрах, видит расплывающуюся фиолетовым отметину на скуле и улыбку, пронзающую её лицо не то отрешённостью, не то сумасшествием. — Ты в порядке? Он не в порядке, она — подавно. Рану хочется вернуться в обволакивающую теплом и сухостью машину, нажать на газ и оставить эту девушку на дороге как балласт, как проблему, совершенно его не касающуюся, но тело противится здравому смыслу, когда Хайтани опускается на корточки рядом с ней. Картинка перед глазами становится чётче, и мужчина позволяет себе пройтись взглядом по её телу, ища видимые повреждения. — Нет. Её голос даже сквозь трещины отчётливой безжизненности не потерял своей мягкости. Она размыкает распухшие, треснувшие губы для одного единственного слова, едва слышимого, но Хайтани оно кажется чрезмерно оглушительным. Она кричит о помощи, умоляет его, просит, требует — одним своим «нет». Незнакомка распахивает веки, и на Хайтани смотрят два засасывающих чернотой омута — её глаза необычайно тёмного оттенка, казалось, вокруг зрачков распростёрлась чернеющая своей бесконечностью галактика, только звёзды внутри отчего-то потухли, истлели, оставляя после себя лишь ожоги и отвратительное чувство пустоты. Её аура обволакивает каждую клеточку её продрогшего, испорченного тела мраком слабости, а Хайтани таких привык обходить за три версты. Слабость он ненавидит: и свою, и чужую — но её слабость кажется слишком поглощающей, неосознанно вырывающей наружу собственные, запрятанные глубоко внутри мысли о будущем. О будущем, которого он лишён так же, как лишена и она. Ран не знает, что с ней случилось и вопросов об этом задавать не собирается, поэтому молчаливо протягивает к ней доверительно раскрытую ладонь в приглашающем жесте. Девушка расфокусом проходится по Хайтани, не задерживаясь ни на темнеющей сиренью радужке, ни на показательной татуировке, ни на ширине его плеч; всё её внимание в конечном итоге занимает его протянутая рука. Ей не хочется тянуться в ответ, ведь даже если бы этот мужчина перед ней был всемогущим, он всё равно не смог бы ничего из того, что могло вернуть её к жизни. А Ран не всемогущий. И она уже давно обречена, сама отрезала себе путь к исцелению, потому что тогда будет уже не она — собранная воедино, склеенная, замотанная скотчем, она станет подобием, проблеском былой себя. Не собой. Не той счастливой, влюблённой девушкой, выходящей замуж. Не той, на лице которой расцветала мягкая улыбка, а внутри разрастались корни совместной любви. Не той, у которой были все шансы прожить счастливую жизнь. Вопреки всем гниющим внутри её разума мыслям, она всё же тянется к его руке, как к последнему шансу, как к надежде на спасение остатков своей разбитой жизни. Его внимание, его участие, его предлагаемая помощь, помощь человека, погрязшего в океане чужой крови — как глоток чистого воздуха и насмешка одновременно. Родственники, единственные оставшиеся у неё родные — не захотели брать ответственность и пригреть под крылом расколотое на части создание, а Хайтани — один из руководителей «Бонтен», убийца, славившийся своей жестокостью и безразличием к чужой боли — протягивает руку помощи. Расскажи кому, не поверят. Она тоже не верит, когда холодными пальцами оплетает его огромную ладонь и позволяет поднять себя на дрожащие ноги.—
Иоки Акияма спит уже третий день. Вырубилась в его машине и не проснулась ни когда Ран переодевал её, ни когда её осматривал доктор, ни когда вокруг царила суматоха постоянных споров о том, что с ней делать. Ран не знает. Не знает, что делать, впервые кажется — абсолютно не имеет понятия. Но Хайтани сам совершил глупость, когда решил помочь, так что ему и отвечать за внезапно давящую на плечи тяжелым грузом ответственность. — И что нам делать? — Риндо потирает виски после бессонной ночи, Иоки уж слишком громко кричала во сне. — Её нужно в стационар, пусть там полежит. У неё явно проблемы. «С головой» — хотел дополнить младший, потому что здоровый человек не может так по-сумасшедшему орать от ночных кошмаров. Ощущение было, словно её четвертовали. — Врач сказал оставить её здесь. Ты слышал его? — Слышал. Плачевно. Ран впервые за эти трое суток тянет уголки губ чуть выше, видя, как Риндо по-детски кривится, будто услышал страшилку из уст ведьмы. Впрочем, от правды это почти не отличалось — для них обоих стало неожиданностью заявление их семейного врача. Эта девушка выглядела довольно хрупко, однако то, что она пережила — не сойдя с ума, пережить почти нереально. После Ран даже не удивляется её желанию уйти из жизни. Иоки Акияма оказалась дочерью влиятельного человека, высокопоставленного чиновника, который своими непрогибаемыми принципами портил жизнь не только клоунам, слоняющимся по грязным подворотням, но и «Бонтен», однако решительные действия по свержению столь мешающего человека предприняли вовсе не они. Для «Бонтен», в целом, подобная практика была естественной — выискивать слабые места таких людей и давить на них стало рутиной. Вот только случай с Акиямой был совершенно другим. Произошедшее было не просьбой на секундочку закрыть глаза на предписанный свод правил, которому Тоширо Акияма подчинялся беспрекословно, и даже не показательное похищение дочери с целью заставить политика пойти на встречу и выудить для себя удобное соглашение — это была месть. Месть ему через родного для него человека. Иоки за один день пережила смерть мужа, смерть собственного ребёнка, и собственную тоже, когда её ткнули лицом в кровь её семьи, разложили на полу безвольным телом и пустили по кругу, буквально распотрошив изнутри. А Тоширо Акияма, славившийся своей непоколебимостью и стрессоустойчивостью, сидел связанный напротив и наблюдал, как его дочь насилуют рядом с трупом его внука. После Иоки потеряла и его, наблюдая, прижатая к полу огромным телом, как у отца схватило сердце. Ран до сих пор не понимает, как ей удалось уйти живой, но услышав ночью её крики, осознаёт — не ушла. Навечно там осталась, прикованная к потере и невыносимой боли, от которой ни единым способом не избавиться. Хайтани стоит у кровати и смотрит на свернувшееся калачиком тело, смотрит на истерзанные, посиневшие запястья, на разрастающиеся сиренью отпечатки пальцев на её бледной коже шеи, и ему хочется самолично содрать скальп с ублюдков, которые сделали это. «Но ты такой же» — шепчет разум. Ран Хайтани такой же — беспринципный, когда дело касается работы, и жестокий, когда нужно быть жестоким. Но, даже на секунду представляя себе, что пережила эта незнакомка, в глазах всё плывёт от ярости. Ведь даже у ненавистного и проклинаемого всеми «Бонтен» есть правила и границы, которым каждый руководитель следует безропотно. Хайтани жалеет, что позволил себе поддаться наваждению и протянуть руку, потому что как теперь справляться с этим — он не знает. Мужчина оставляет на прикроватной тумбочке пистолет и обезболивающее со стаканом воды. Её выбор — не его прерогатива. Но его ответственность. И каким бы ни было её решение, он его примет.