Способы проявлять смелость

Лейтенант Роу не думает о смелости. Он никогда не стремился быть примером, героем, образцом для подражания — кем бы его ни считали желторотые юнцы, которых он отправляет служить и умирать каждую весну. Он стремился быть хорошим командиром для своих ребят — и хорошим человеком, когда на это оставалось время. Иногда это значило не подчиняться приказу или входить в горящее здание, иногда — приказывать не ходить поодиночке даже до сортира. Миротворцев учат быть смелыми, быть верными, следовать приказам. Офицеров учат — если миротворец слабак, его нужно закалить. Роу считает лихую храбрость дурью. Он отправил Хикса латать трюм шхуны — неделя по колено в грязной холодной воде за бессмысленной работой — когда тот из желания подкатить яйца к красотке пообещал в одиночку достать ей сувенир из Тёмной зоны. Глупость будет наказана, и пусть лучше это сделает Роу, чем сука-жизнь. Он заплатил своей семьёй за то, что считал себя достаточно сильным и наглым, чтобы остаться вне защищённых стен убежища, когда город стал горящей, кишащей бандитами помойкой. Никто не повторит его ошибок — он делает это своим долгом превыше солдатского, даже если никогда не скажет об этом майору. В первую очередь защищай своих, и сделай для этого всё, что потребуется. Лезь с ними на башню, послав нахуй майора, если считаешь это правильным. И лейтенант Роу фантастически, невероятно проёбывается в своей попытке защитить свою вторую семью, но, по крайней мере, в этот раз у него будет шикарная братская могила — восемьдесят этажей стекла, бетона и заражённой плоти. Он не может закончить единственное, что хоть как-то оправдало бы их смерти, так что вкладывает передатчик в руки парня. Тот смотрит на него яркими, блестящими глазами на запыленном и измазанном кровью лице. Тот жив — и этого уже достаточно, Роу хоть что-то сумел сделать сегодня правильно. Он знал, что не доживёт до седых волос — полностью седых, как уточнял Вержбовски, мир его шуткам. В боку посвистывает дырка, в лёгких крови уже набирается не меньше, чем той воды в шхуне. Брукс спрашивал, какой он представляет себе идеальную смерть — Роу отшутился, что, конечно же, в старости, в постели с молоденькой красоткой, от разрыва сердца, а сейчас у него нет даже потенциальной возможности устроить себе la petite mort — правую руку оторвало взрывом. Он перетянул культю ремнём только в надежде, что увидит кого-нибудь живым перед смертью. По крайней мере, часть про молодого и красивого оказалась пророческой — Эйден смотрит на него и хватается за плечи так, как будто ещё не выучил суровую правду жизни. Роу проглатывает эту шутку — её стоило бы приберечь на лучший день, в котором был бы вечер в полутёмном баре и достаточное количество алкоголя, — и припоминает взамен медаль из картошки. Его последний долг как лейтенанта — позаботиться о том, чтобы чёртов город знал, какими глупыми, верными и невероятно смелыми были его ребята. — Наши жетоны, Эйден. Если найдёшь моих ребят, возьми жетоны, — воздуха всё меньше, Роу чувствует себя затопленной лодкой — холодная вода заливает ноги и подбирается к животу. — Они заслужили это… Смерть оказывается чертовски холодной сукой. *** Хуан Кристобаль Райнер не думает о смелости. Его называли трусливой штабной крысой последние десять лет жизни, в лицо и за спиной, и это не худший из титулов, что он получил от фракции, которая называет себя моралистами и является лицемерами. То, что теперь именуют изменником — всерьёз, а не в брехливой угрозе Мэтта, — всего лишь неудобная правда. Хуан боится многого: темноты, вида крови, заражения, паразитов, смерти, раскрытия правды, второго обстрела города. Сейчас он больше всего боится, что Ноэль, его блестящая, верная и прекрасная Ноэль не успеет добраться до Дамбы — она может быть самой умной женщиной на всём проклятом корабле, но город всё ещё полон опасностей, особенно если все самопровозглашённые хранители закона и порядка собрались здесь, чтобы пировать над его телом, как стая ворон. Он не может презирать их больше. Хуан Райнер знает свои достоинства: он превосходный любовник и отличный интендант, он терпелив, если столько лет выносил Мэтта, и умён — никто не посмеет отказать ему в уме, но всего этого этого оказалось недостаточно. Хитрость сминается перед лицом грубой силы. Хуан никогда не ставил гордыню выше здравомыслия — он упал бы на колени, врал и умолял о снисхождении, если бы был хоть малейший шанс выйти живым — но речи нет ни о правосудии, ни о милосердии. Поэтому он делает последнее, в чём он хорош — говорит. Каждый ласковый шёпот в ушко любовнику, каждая дерзкая, сыгранная на кончиках нервов Мэтта речь, каждый выверенный тон ведения переговоров — в последней отчаянной попытке рассказать правду Хуан превосходит всё. — Раскройте глаза, Мэтт играет нашими жизнями так же, как одиннадцать лет назад! Когда он убил половину города! — железные мостки дрожат под ногами, Хуан с болезненной остротой чувствует натирающую шею и запястья верёвку и наливающийся на лице синяки. Позор — он надеялся, что умрёт так же красиво, как и жил, но теперь его ждёт судьба бродячей собаки, выброшенной в канаву или просто за борт. — Это из-за его гордыни военные не смогли эвакуировать город! Его слушают — внимательно и зачарованно, и он видит, как в толпе начинаются разговоры. Если единственный раз в жизни ублюдок предоставил ему трибуну, Хуан возьмёт от этого всё. Он годами собирал ключи к сердцам так же, как предметы искусства или фаворитов — и сейчас он выбрасывает их все, говорит о вине, правосудии, справедливости и воинской чести. — Мэтт хочет атаковать плотину! Весь город будет залит химикатами, вы все хотите умереть?! — о глупости и страхе — Хуан знает страх как старого друга и знает его силу. Он мог бы насладиться этим мгновением, когда его наконец-то слушают. Мейер перебивает его — Хуан считал её чуть умнее, чуть дальновиднее, чем сборище тупых солдафонов, вскормленных Мэттом, и что же, возможно, она тоже слишком труслива, чтобы сомневаться в фигуре своего святого. Ему не увидеть, что взойдёт от брошенного семени. …Padre nuestro que estás en los cielos… — Эйден! Уильямс не должен умереть! Это единственный шанс! — он срывается на отчаянный крик, когда мостки вырываются из-под ног. …Santificado sea tu Nombre… Единственное предложенное ему милосердие — высоты достаточно, чтобы верёвка мгновенно сломала ему шею. *** Лоан не думает о смелости. Фрэнк много раз говорил, что она вообще не думает, но Лоан называет это быстрым принятием решений — ты либо действуешь, либо подыхаешь, и она из тех, кто действует. Она сумела пережить много дерьмовых ситуаций — лаборатории Вальца, вилледорские улицы, потерю Ночных бегунов и первый обстрел, не считая все те разы, когда она могла не вернуться из тёмной зоны, сдохнуть от веществ или проиграть очередному ублюдку, который решил, что может безнаказанно творить, что ему вздумается. Но этот раз станет для неё последним — Лоан смотрит на свою смерть, закованную в длинные металлические корпуса, и думает о том, что это будет поэтично. Может быть, вечером в баре о ней кто-нибудь споёт — особенно если Эйден успеет выбраться, чтобы рассказать её историю. — Интересно, что чувствуешь, когда ты фейерверк. Я люблю фейерверки, особенно красные. Сорок пять секунд. Эйден сказал, что она самый сильный человек, которого он знает. Лоан не чувствует себя сильной — она плачет и бормочет в рацию, и ей страшно так, как не было никогда — отражение в металлическом корпусе не более чем смазанная тёмная тень, и это хорошо — её лицо наверняка опухшее и красное, как будто она заснула в улье. Она всегда думала, что уйдёт в горячке боя — а если её будет ждать долгая смерть от сепсиса или вируса, лучше взять всё в свои руки. — Как ты думаешь, из меня получится красный фейерверк? Я хочу уйти красиво. Лоан никогда не представляла, что её жизнь будет стоить целого города. Она может сбежать — она молодая и сильная, она в хорошей форме и приучена видеть все платформы, все отошедшие куски обшивки, за которые можно зацепиться, она успеет выбраться вверх по шахте до момента обстрела. И поэтому она смотрит только на маленький белый блок детонатора, который придётся активировать вручную. Дерьмоеды из ВГМ не могли даже взрывчатку сделать нормально. Рация шипит и плюётся, Эйдена слышно всё хуже, и это хорошо — чем больше бетона и земли между ними, тем меньше заденет его и его сестричку. Лоан жаль, что она так и не увидела ту, ради которой пилигрим прошёл километры и перерыл Вилледор до основания. Интересно, как это — когда тебя настолько сильно любят? — Может, в закусочной ещё осталась рябиновая настойка Фрэнка, выпей за меня. Десять. Девять. Она любит этот проклятый, заражённый, обречённый город всем сердцем — за Фрэнка с его дурацкой попсой восьмидесятых, которую он крутит по радио, за каждого барного пропойцу, который салютует ей кружкой, за каждого подростка, который обещает, «когда я вырасту, я буду крутым, как ты». Семь. Шесть. Связь не добила бы до Рыбьего глаза — но Лоан и не пытается. Что она скажет Фрэнку? Прости, что не была для тебя лучшей приёмной дочерью? Прости, что добавляла тебе седых волос каждый раз, когда сбегала без предупреждения, как сейчас? Прости, что не была достойной, чтобы пойти с вами в телебашню — может быть, тогда кто-нибудь выжил? Ей есть, за что извиниться, но это умрёт вместе с ней. Возможно, там, на том свете, вместе с Дейвом, Эдгаром, Равиком, Антоном, Сарой… Три. Два. Прости, что редко говорила, как люблю тебя, старый дурак. Один. *** Эйден не думает о смелости. Он спешит уйти как можно дальше до того момента, как солнце зайдёт за горизонт. Его рюкзак набит грибами и уф-палочками больше, чем вещами — те спрятаны под кроватью в Рыбьем глазе. Пилигримов учат ценить вещи — не выбрасывай то, что можно обменять или подарить, но всё-таки, Эйден надеется, что пройдёт хотя бы пару дней до того, как его койку займёт кто-то новый и найдёт припасы. Лоан заметила бы в первые сутки, что он не пришёл ночевать, но Лоан больше нет. Он знает некоторые грибы и травы, быстрые горные реки и высокие обрывы, но заражение кипит в крови и сидит за глазами — заражённые чертовски жизнелюбивые твари, и как только Эйден ослабит контроль, его место займёт монстр. Эйден сам выкормил этого монстра ингибиторами, пытаясь успеть больше и сделать лучше. Его запасов антизина хватит на четыре дня — можно уйти достаточно далеко, чтобы никто из выходящих за стену вилледорцев не сумел его случайно встретить. Достаточно далеко, чтобы он сам не нашёл дорогу обратно к городу, полному свежей, тёплой жизни, текущей по венам. Вилледору хватит проблем и без него — люди Уильямса с трудом ищут своё место в новом мире, Выжившие переживают собственные потери, фракция Миротворцев практически разрушена — Мейер пытается навести порядок, но у неё нет ни железной хватки майора Мэтта, ни народной любви лейтенанта Роу. Роу был бы чертовски хорошим командиром — может быть, Эйден бы остался в Вилледоре немного дольше, чтобы посмотреть, как Миротворцы хоть раз на самом деле служат закону и порядку. Хотя, ему всё равно пришлось бы уйти. Как скоро он сам станет бесполезным, жалким трусом, не способным отойти от лампы? У него ни ума, ни талантов Райнера — пусть этому хитрому мерзавцу будет хорошо, где бы он ни был, — чтобы обеспечить себе тёплое бумажное место. Фрэнк бы позволили ему прибиться к Рыбьему глазу хотя бы подавальщиком, но Эйден не может заставить себя смотреть старику в глаза. Лоан наорала бы на него за такую глупость — но Лоан здесь нет. Он может забиться в какое-нибудь убежище на границе ничейных земель и перебиваться мелкими доставками и заказами, от рассвета до заката, но скоро он растерзает того, кто неожиданно подойдёт к нему в неподходящий момент? Вероника снится ему каждую чёртову ночь. Эйден может оправдываться перед собой за растерзанных в бою ренегатов, потому что первое правило мира после Падения — ты или тебя, но доктор не сделала ему ничего дурного, кроме того, что оказалась рядом в плохой момент. С тех пор он не может есть чёртово мясо, даже зажаренным до состояния угля. Спайк бы надрал ему уши — ты не отказываешься от мяса, когда оно в твоей тарелке. Эйдену стоило больше слушать Спайка с самого начала, когда он сказал, что искать сестру — дерьмовая затея. Если бы Эйден меньше бегал за фантазиями, Мия могла бы быть жива. Может быть, не было бы ни телебашни, ни обстрелов, ни войны фракций — если бы один тупой пилигрим не залез в осиное гнездо, таща за собой побрякушку ВГМ. Может быть, пилигримов не зря считают дурными вестниками. Ничего, скоро Эйден перестанет быть пилигримом.