И царь, и народ — всё в землю пойдёт. Поговорка
Зачем это всё? Шарф колет шею (тут могла быть шутка про героин, но Хёнджун до такого пока не докатился), куртка за полчаса поездки уже подпаривает, а сумеречный пейзаж, стёкшийся в неразборчивую кляксу из-за скорости электрички, мозолит глаза. Чёрт его дёрнул ехать после полного учебного дня за тридевять земель неизвестно к кому и неизвестно насколько. Чёрта, к слову, зовут Ким Чонсу, который неделю назад втюхал Хёнджуну подобие визитки с адресом. Правда, Чонсу сказал ехать в другое место, загород, но визитку туда привезти, а ещё искать парня по имени О Сынмин. Много о нём Чонсу не распространялся, но на вопрос «как я его узнаю?» ответил тем, что у него хитрые лисьи глаза и пугающее шестое чувство. Такое описание ничего не объясняло, однако проще было надеяться, что этот О Сынмин сам его отыщет. В общем, вопросов — чрезмерное количество, но есть единственное, что Хёнджун точно знает. Это — вечеринка для таких, как он. «Такие, как он» — не просто студенты, или музыканты, или любители Ремарка, или чуваки с эмо-чёлкой, или люди нетрадиционной ориентации. «Такие, как он» — торчки, обыкновенные наркоманы, унюхавшие след дешёвой приблуды, без которой не могут прожить ни недели. Хёнджун думает о своём пустом «кладовом носке», куда замуровывает все блистеры с таблетками МДМА, чтобы кто-то случайно не нашёл, и печально морщится. Завязка длиной в две недели грозила развязаться на сегодняшнем торжестве — главное, не переборщить и не схлопотать передоз с непривычки. Конечно, учёные спорят, вреднее алкоголь или МДМА, но бывает, что Хёнджун смешивает, и тогда уже без разницы, что вреднее — печень страдает и уходит в депрессию. Сам Хёнджун тоже иногда уходит в депрессию. Прерывает общение со всеми подряд: не отвечает преподавателям по поводу практических и самостоятельных работ, игнорирует Чонсу, сбрасывает звонки от матери, лежит пластом на кровати, не бреется неделями, питается только пылью, осевшей в зашторенной комнате за время его немощности. Такие эпизоды случаются редко, но метко, и заставляют всех в окружении Хёнджуна беспокоиться. Но, как гласит великая народная мудрость — «похуй, прорвёмся». И Хёнджун прорывается. Встаёт, бреется, ест, берёт в слабые руки учебники, идёт в университет — и юрко глотает кислотно-оранжевую таблетку с рисунком ракеты. Производители экстази, конечно, умеют привлечь клиентов и оставить их в вечной адской круговерти зависимости. Хёнджун смаргивает наваждение, пытаясь вчитаться в книгу, которую купил аж полгода назад, но строчки отплясывают твист перед глазами. Он уже привык быть вечно потерянным и несконцентрированным, поэтому с тихим вздохом убирает Оруэлла и прислоняется лбом к окну. Закладка из книги куда-то испарилась, наверное, упала под кресло, но Хёнджун слишком немощен, чтобы наклониться. Пусть хоть след свой оставит. Какой-нибудь ещё, кроме трясущихся рук, скукоженных лёгких и зрачков размерами с Юпитер. Это можно прекратить, Хёнджун знает. Достаточно обратиться в клинику, лечь на пару недель в стационар и записаться к психологу по вторникам и субботам. Но своё говно Хёнджун предпочитает хранить у себя и ни с кем им не делиться.***
До сраного загородного дома чьей-то напомазанной депутатской семьи приходится тащиться ещё около двадцати минут — Хёнджун дубеет так, что зубы не просто дрожат и грозятся отодрать язык к чёртовой матери, а кажется, будто он на Северном полюсе без палатки живёт второй год. Телефон еле ловит, карта постоянно скачет, и Хёнджун добирается до этого края географии злым, ледяным и кашляющим. Перед глазами вырастает неприступный ледяной особняк с белыми бетонными стенами и оттеняющими их деревянными вставками какого-то тёмного цвета, неразличимого во мгле позднего зимнего вечера. Хёнджун вздыхает морозным паром и хрустит по колено в снегу к входной двери, содрогающейся от басов оголтело орущей изнутри музыки. Позвонив в глухой звонок для приличия, Хёнджун не выдерживает и дёргает слегка заедающую ручку, лицезрея перед собой скопище пластмассовых стаканчиков, студентов в экстраординарных нарядах и — какую-то дикость. Необъяснимую, нелюдимую, рычащую дикость, которая готова впиться клыками в любого, кто не впишется в стандарты этого разложившегося общества. Хёнджуну крайне неприятно и даже страшно осознавать себя частью этого поддонного общества. Но он не может этого отрицать, ведь каждый, абсолютно каждый до единого при одном взгляде на него знает — Хёнджун один из них. Хёнджун крепко сидит на наркоте. И сейчас он пришёл для того, чтобы объединиться с такими же дикарями, как он. Всё своё зимнее обмундирование (шапку, линяющий шарф, тёплую жёлтую куртку) Хёнджун по логике оставляет в душной комнатке, где в одну груду свалена чужая верхняя одежда. После этого он чувствует себя голым. Обнажённым под ленивыми, заинтересованными или оценивающими взглядами, клацающими зубами из-за каждого угла. Ёжась, Хёнджун сжимает в руках мятую «визитку» и истерично выискивает глазами О Сынмина. В шумной гостиной обнаруживаются только пьяненькие (пока только так — слегка, уменьшительно-ласкательно употребившие) молодые люди, скачущие под трек с неразличимыми словами. На кухне в ряд на двух столах расставлены бутылки с алкоголем разной крепости и пустяковые закуски. В остальных комнатах играют в пьяные настолки и раскрепощаются маленькими дозами по углам. Хёнджуну некомфортно. Хёнджун хочет уйти. Но не может — тяга к ярким таблеткам пересиливает его силу воли и принципы, суша горло неистовой потребностью. Когда он уже отчаивается и берёт в потные руки первый стакан ядрёной мути из пива и горького ликёра, в спину кинжалом впивается колкий взгляд. Тот самый — хитрый, лисий, бурящий. Хёнджун оборачивается, до противного скрипа пластмассы сжав хлипкий стаканчик, и видит его. О Сынмин. Обладатель лисьих глаз и жуткого шестого чувства. У него облегающие чёрные джинсы, больше похожие на ошмётки разодранной ткани, абсолютно блядский топ (тоже чёрный) и кожаная куртка (угадайте, какого цвета) поверх этого откровенного безобразия. Всклокоченные влажноватые чёрно-белые волосы пышным нимбом обрамляют опасно-плавные черты утончённого лица, на котором шрамом отпечаталась надменная всезнающая усмешка. Синее освещение дома с вырвиглазными блёстками как нельзя лучше подходит его коже, выделяя болезненные тени на измученной душе. Хёнджун бессовестно залипает. Размазанного взгляда не отодрать от этой кислотной фигуры посреди бешеной пляски на костях. Если Иуда был — то выглядел именно так. Потому что Хёнджун готов продаться кому угодно за несчастные тридцать сребреников, когда перед ним стоит в своём порочном великолепии О Сынмин. — Здравствуй, Хёнджун-и, — воздушно насмехается он, пришпиливая Хёнджуна с несчастным стаканом адского пойла к половицам. — Нас свела судьба. У Хёнджуна сейчас сводит только горло от безысходного глотка алкогольной мешанины, сделанного, чтобы перекрыть истошный вопль, зародившийся меж рёбер. — Здравствуй, Сынмин, — слабый шёпот, тонущий в битах из колонок. Шаг. Ещё. Скрип кожи уже у самого уха, а едкий запах табачного парфюма в смеси с чем-то невыносимо гадким бьёт в нос. Сынмин ухмыляется шире, прикрывает жалящие глаза и ленно произносит: — Ты милый. Не против поболтаться со мной? Мне уже претит вся эта падаль, — он морщит гордый птичий нос и выжидающе гипнотизирует тягучим взором. Хёнджун скованно пожимает плечами, отчаянно глотает ещё пива с ликёром и чуть ли не давится, выжимая из себя слова: — С радостью. Всё равно никого здесь не знаю. Внезапно он вспоминает о многострадальной бумажке, зажёванной между нервных пальцев, и протягивает её, скромно промямлив: — Меня просили передать это тебе. Сынмин вчитывается в скомканные слова, потом забирает «визитку», сминает в бумажный снежок и заталкивает в небытие карманных залежей. — Всего лишь адрес закладки. Мне это больше не пригодится, — высокомерно и решительно. И ещё с толикой безумства. Хёнджун заинтересованно выкорчёвывается из скорлупы интроверта. К чему был последний комментарий? Неужели… — Ты хочешь слезть? — он спрашивает с круглыми от изумления глазами. — Можно и так сказать. Сегодня я покончу с этим раз и навсегда, — приторно улыбается Сынмин и треплет его длинную чёлку костлявыми пальцами. — Кстати, у меня есть подарок для тебя. Не благодари. В бок тычется три блистера кислотно-синих таблеток с губительной гравировкой звёзд. Хёнджун торопливо запихивает их в карман, озираясь подобно вору. Как глупо. Среди всего этого стада он скрывается изворотливым змеем, хотя сидит на одном из лёгких наркотиков. Глупо, в самом деле, просто по-детски. — Что, даже не заюзаешь? Я тут ему подгоны делаю, а он… — разочарованно цокает Сынмин, явно тая какой-то пугающе продуманный план. Хёнджун воровато оглядывается взбалмошным взглядом, стреляет в разноцветные вспышки на стенах и потолке, размышляя, стоит ли идти на поводу у этого безумца. Развязаться прямиком на подозрительной тусовке — явно не самая хорошая идея. Хёнджун грызёт губы и разозлённо констатирует: — Ты меня на слабо берёшь. — Да. И что? Не поведёшься? Да он наглейшим и открытейшим образом насмехается! Сынмин, не моргая, прожигает одичалыми глазами чёрные дыры по всему искорёженному телу Хёнджуна. Улыбается, как чеширский кот. Светится, как кровавая луна. — Нет. Не поведусь, даже не надейся, — Хёнджун волнительно огрызается. — Хорошо, — легкомысленно соглашается Сынмин с противной ухмылкой. — А меня знаешь, как называют? Он резко сменяет вектор разговора, и Хёнджун теряется. Ему хочется продолжать обнажать клыки, брызгать ядом, ощетиниваться, но интерес берёт верх в очередной раз. Это становится плохой закономерностью. — Ну, и как? — Снежный король, — искривление губ, — представляешь? Что во мне от короля? Хёнджун бы многое назвал: аристократичные руки с тонкими пальцами, смазливое лицо, притягательная внешность в целом и невольное принуждение подчиняться любому оброненному слову. — И тем более, я на коксе не сижу, — Сынмин продолжает возмущённую тираду, звуча так, словно он до глубины души оскорблён своим прозвищем. — А на чём? — сиплый вопрос предательски срывается с тонких губ Хёнджуна. — На чём ты сидишь? Сынмин довольно щурится, расслабленно зарывается руками в карманы кожанки и протяжно мяукает с фальшивыми нотками издёвки. Хёнджун, затаив дыхание, наблюдает своеобразный мини-перфоманс и не решается что-либо уточнить. Тогда Сынмин закатывает глаза и поясняет: — На мефедроне. Их с кокаином часто путают и расплачиваются не самым лучшим образом. Хёнджун кивает — сам знает, хоть особо не крутится в кругах сообщников. Все свои дозы он достаёт через личного бегунка — Чонсу, всегда готового помочь и разделить непосильную ношу. Хёнджун до трясучки дорожит своим единственным другом, который пару лет назад принял его вместе с поганой зависимостью от дрянных экстази. Чонсу сам не сидит — только иногда курит траву, но крайне редко. Зато неизменно помогает Хёнджуну отыскать надёжного дилера с волшебными таблетками. Ликёрно-пивное пойло в стакане наконец заканчивается и комком оседает в скрученном желудке, поэтому Хёнджун освобождает руки от липкой пластмассы и на автопилоте выуживает один блистер из кармана, лишь бы занять руки. — Так что? Не хочешь почувствовать себя лучше? — вкрадчиво шепчет Сынмин, наклонившись вплотную к уху. Так Хёнджун ещё сильнее ощущает тошнотворный коктейль запахов, исходящий от Сынмина. Казалось бы — тот одет в чистое, явно не смердит потом, да и парфюм приятный. Но что-то… что-то мерзкое не даёт покоя Хёджуну, заставляя морщиться от стойкого амбре животной мочи. — Я… — слабо начинает он, так и не удосуживаясь завершить мысль. — Давай, всё будет хорошо. Я присмотрю за тобой. Доверительный шёпот дьявольского отродья толкает Хёнджуна ближе к краю обрыва. Шаг за шагом он приближается к всепоглощающей бездне эйфории, которая сольётся воедино с уничтожающим психозом. Так может, сигануть уже с этого обрыва? — Обещаю, я позабочусь о тебе. Лжёт. Нагло, даже не краснея. Они даже не знакомы — о какой заботе идёт речь? Сынмин может бесстыдно врать и пользоваться им только для достижения собственных корыстных целей. Но Хёнджуну уже плевать. — Хорошо, мой повелитель, — язвит он, выдавливая одну таблетку на высохшую ладонь. — Так уж и быть, отдамся во власть Снежного короля. Шорох блистера и язвительный хмык, не предвещающий ничего хорошего. — Всего одна? Абсолютно ничего хорошего. Иуда внутри Сынмина пробуждается и дерёт когтями слабую психику мелочного Хёнджуна, до этого ни разу не употреблявшего больше одной шайбы МДМА. — Я никогда… — Границы в твоей голове, Хёнджун-и, запомни, — пальцы-пауки вновь ерошат причёску. — Одна, две… всё это так мизерно. Понимаешь? — томный взгляд и гипнотизирующая сингулярность чёрных зрачков. — Ты понимаешь. Кто, как не ты, Хёнджун-и. Жжётся. В груди, прямо на сердце, воспламеняется что-то пакостное и до ужаса человечное — совесть. Пока он тут мнётся с пустышками-экстази на руках, в соседней комнате раскладывают пасьянс на укол героином. Вот, кто настоящие мученики, думает Хёнджун, словно заколдованный, выдавливая вторую шайбу. Сынмин протягивает ему красный стаканчик с тёмной газированной жижей внутри. Хёнджун, даже не принюхиваясь, глотает две поблёскивающие звезды, заливая их пагубный свет обыкновенной колой, оказавшейся в магическом стакане-из-ниоткуда. Пути назад нет. Через двадцать минут он потеряет рассудок и будет вынужден отдаться во власть Снежного короля. — Вот, теперь тебе будет веселее! А то кислый был, кошмар, — довольно восклицает Сынмин с недобрыми искорками в острых глазах. Хёнджуна уже подташнивает от волнения; кажется, он ощущает, как две таблетки пробуривают путь по кишечнику. Его потрясывает изнутри от ядовитого осознания, что он повёлся на детскую уловку и теперь был в полном распоряжении подлого языка и гадких насмешек. И, Господи праведный, как же Хёнджуну от этого хорошо. Хорошо подчиняться, отбивать коленные чашечки в поклонах, сбито дышать от дешёво-вишнёвых подкатов, терять разум от двусмысленных фраз и лезть на рожон в ответ. При первом же взгляде на Сынмина (и его бессовестную полоску бледной кожи между рваными джинсами с аляпистым ремнём и безнравственно подстрелянным чёрным топом) понятно — будет больно. Будет ломать, кромсать, сжимать, кусать колкостью глаз, дерзостью слов и наглостью рук. — Не хочешь пойти в место потише? — намекает он, свысока смотря на скачущих под модный трек людей-марионеток в широкой гостиной. Хёнджун тут же воспламеняется, расценивая это предложение как нечто максимально не дружеское. Уединиться? В тихом месте? От этих слов бросает в жар, Хёнджун с пересохшими губами корит себя за похабные мысли, зудящие в голове. — Я не буду с тобой спать! — грубо отбривает он, смотря куда-то в недра потной массы плоти. — А что, ты уже думал об этом? — лисье коварство сочится ядом из трещин в голосе Сынмина. «Нет», — ответил бы Хёнджун, если бы умел достойно врать. Но он не умеет. Абсолютно. Его можно прочитать, как детскую книжицу, раскрытую на страницах с душной моралью. Поэтому Хёнджун выбирает тактику молчания и мастерски игнорирует провокационный вопрос. Сынмин сдаётся и, наклонившись ближе к уху порозовевшего Хёнджуна, чтобы хоть как-то перекрыть голосом визжащие биты, поясняет: — Там в уголке, — кивок головой за пределы гостиной, — стоят удобные пуфики. Посидим, поболтаем. Фальшиво поколебавшись, Хёнджун всё же соглашается. Во-первых, ему страшно оставаться одному в неконтролируемой толпе безликих привидений, когда до прихода остаётся меньше получаса. Во-вторых, он вообще не любит шумные вечеринки и предпочитает держаться особняком. И в-третьих, Сынмин ему нравится до скрипа зубов. Есть в нём необъяснимый шарм, очаровавший Хёнджуна за пару мгновений. Так он оказывается в мягком оранжевом бесформенном кресле, утопая хилыми конечностями в скрытых шуршащей тканью шариках. Они сидят под деревянной лестницей одни, и весь первый этаж видно как на ладони — и закуток кухни с литрами алкоголя, и импровизированный танцпол, и гостевая комната, где за овальным столом задорная компания партией Уно решает, кому достанется пакетик с заманчивыми ядрёно-голубыми кристаллами метамфетамина. — И кто тебя сюда привёл? — интересуется Сынмин, желая завязать диалог. Хёнджуну неловко. Он сам не знает, отчего. Может, оттого, что вокруг всем весело, а он один, как увядший кабачок, или что рядом нет ни одного знакомого лица, или что его острое колено часто задевает широко расставленные ноги Сынмина. Стараясь сильно не потеть и не заикаться, Хёнджун напускает безразличный вид и спокойно отвечает: — Чонсу-хён. Ты его, наверное, знаешь, — последнее звучит с сомнением, но у Хёнджуна есть некоторое подозрение, что Чонсу могут знать все на этой тусовке. Он настоящая социальная бабочка, порхающая от человека к человеку, но неизменно опекающая плюгавого закомплексованного Хёнджуна. В глазах Сынмина читается понимание и что-то недоброе. Поры бы привыкнуть к подставам от этого мутного вечера. — Ты имеешь в виду Героя… — саркастично тянет он, усмехаясь. — Героя? Почему его так назвали? — Хёнджун искренне недоумевает. И что, у всех здесь есть клички? — Это же очевидно! — чуть ли не с наездом восклицает Сынмин, дожидаясь, когда Хёнджун соизволит сам ответить на свой вопрос. — Что, разве непонятно? Неприятно колет надменность. Хёнджун жутко не любит, когда над ним насмехаются, как над зверушкой в зоопарке. Его кожа сразу покрывается панцирем с шипами, а зубы сжимаются до эмалевой крошки. Но сейчас он действительно не понимает, почему Чонсу дали такое погоняло, и чувствует себя максимально паршиво от собственной никчёмности. Спустя тяжёлую минуту пассивно-агрессивного молчания Сынмин со смешком говорит: — Он сидит на героине. Ларчик просто открывался, — он победоносно щёлкает поражённого Хёнджуна по носу. Проморгавшись, тот резко возражает: — Бред. Чонсу-хён не торчит, тем более — на героине. Он даже траву редко курит! — ядовитое шипение сливается с припевом нового поп-хита, но Сынмин жадно ловит каждый оброненный вздох. — Уверен? — снова гадкие риторические вопросы. — Ты руки его хоть раз видел? Хёнджун серьёзно задумывается. Видел ли он руки Чонсу?.. Тот всегда носит толстовки и рубашки с длинными рукавами, на физкультуру — извечную кофту, даже летом накидывает что-то на майку, прикрываясь аргументом, что ему холодно. Сердце Хёнджуна начинает трещать по швам. — Не может быть… Хён ни за что… — потерянно бормочет он. — Я не верю. — Отросшие патлы мотыляются травой от суховея. — Увы и ах. Торчок он знатный, — заумно кивает Сынмин. Нет. Нет! Такие мерзотные, низкие слова не подходят светлому, участливому и дружелюбному Чонсу. Он был единственным, кто принял Хёнджуна, его зависимость и безграничные комплексы, и поддерживал каждую минуту. Нет. Ни за что… Пробитое корыто сердца болезненно шарахается о рёбра, и грызущее чувство предательства накидывается голодным зверем. — Но Герой он даже не из-за этого. Герой — потому что спасает кого ни попадя. Да, да, да, это больше похоже на милого улыбчивого Чонсу. Надежда поблёскивает далёким сапфиром. Хён ведь не мог обманывать Хёнджуна всё это время, он заботился о нём. Заботился — Хёнджун свято верит. — Именно! — несдержанно вскрикивает он, впиваясь пальцами с обкоцанным чёрным лаком в оранжевое кресло, жалостливо проскулившее. — Он и меня спас, понимаешь? Я бы загнулся без него! Паника подкрадывается настороженной рысью и скребёт затылок острыми когтями. Хёнджуну страшно, он хочет к чёрту сбежать от этих въедливых глаз и сардонического смеха. Но Снежный король так просто не отпускает. — Только все его «спасённые» в итоге превращаются в жертв, — его змеиный шёпот звучит загробно. Хочется кричать, рвать глотку, биться гудящей от перегруза головой о бетонную стену. Всё это выглядит, как дешёвая легенда для мелюзги — но Хёнджун почему-то ощущает себя пятилетним мальчиком, который поздней ночью забирается в кровать к маме, потому что наслушался жутких страшилок и не может уснуть сам. Сынмин клонится к нему, не моргая, зрит в пустоту души. — Глянь туда, — он кидает беглый взгляд в сторону комнаты с овальным столом. Из-за косяка двери виднеется крошечный кусок тёмно-зелёного дивана, а на нём две развалившиеся фигуры — длинноволосый обезумевший парень с орлиным носом и… Чонсу. Мягко улыбается, смотрит на истерично хохочущего длинноволосого и гладит его по изуродованной руке. Та усеяна пожелтевшими синяками, красными блямбами воспаления и тёмными язвами. Даже издалека это выглядит жутко и тошнотворно — Хёнджун старается не пялиться на уродливую высохшую руку, но глаза словно магнитом притягивает к ней. — Кто это с ним? — слабо подаёт голос Хёнджун, насильно отодрав взгляд от эклектичной пары. — Лохматый — очередной «спасённый». Герой буквально подобрал его с улицы без сознанки от передоза. Хёнджун тяжело сглатывает, всё ещё веря в доброе сердце Чонсу. — Он отвёл Лохматого к себе, отогрел, помог пережить ломку… Но есть один нюанс, как говорится, — Сынмин хихикает, вальяжно откинувшись на своё кресло. — До знакомства с Героем Лохматый злоупотреблял спайсом, а теперь — посмотри, на что похожи его руки. Он же ходячая героиновая мумия! Прикинь, он даже продал свою дорогущую бас-гитару за гроши, лишь бы найти где-то денег на очередную дозу. А он мечтал стать музыкантом… — с притворным состраданием тянет Сынмин, и костяшки чешутся превратить аристократичный нос в ломаную. — И всё почему? В воздухе повисает очевидный вопрос. Ответ тоже очевидный. Но Хёнджун не хочет думать об этом. Не хочет понимать, что его дражайший Чонсу-хён подсадил Лохматого на героин, буквально свёл его в могилу. И неизвестно скольких до этого он разлагал наркотиками. Под сладкой улыбкой и скромным поведением скрывается личина настоящего насильника, подобно удаву, берущего свою жертву в кольцо и перекрывающего кислород. Получается, и с Хёнджуном он хотел сотворить что-то подобное?.. — Герой подсадил Лохматого… — надрывно шепчет Хёнджун, тут же осекаясь. — То есть Чонсу-хён. Зрачки бегают спринт по кругу, с каждого угла собирая по кусочку пожирающей тьмы. Сынмин довольно ухмыляется, явно наслаждаясь проделанной работой по деморализации Хёнджуна. — Абсолютно верно, — изрекает он. — И знаешь, что? Хёнджун знать уже не хочет. Ничего. Только не сейчас, когда он слышит, что его лучший друг на деле — падаль, которую стоит размазать подошвой по грязному тротуару. Хёнджун лишь шумно вздыхает, съезжает на обволакивающем его кресле и уничтоженно мычит. Кровь бешено стучит в ушах набатом, словно вот-вот прорвёт барабанные перепонки. Адское давление чувствуется даже в кончиках пальцев. Стенки желудка сжимаются до размера жёлудя и готовы выплюнуть то адское пойло в смеси с колой. Сынмин вновь открывает рот, откуда разит трупным запахом, и голос его звучит везде. В каждую клетку тела бьют молотком вездесущие буквы и отпечатываются горящими татуировками под веками: — Кто-то из них сегодня умрёт. Хёнджун подрывается. Распахивает глаза, таращится, не верит. — Врёшь. — Зачем мне врать? Вопрос на вопрос, пожимание плечами в ответ на дикий взгляд — бито. Хёнджун сам на этот раз двигается ближе и срывающимся шёпотом спрашивает: — Как? Как ты это чувствуешь? Его трясёт и колошматит изнутри, вырвиглазные синие лучи режут сетчатку, а Сынмин нахально улыбается, наклоняя голову в издёвке. — Мы все друг друга чувствуем. Как звери — у нас остались только инстинкты. Мы — оборотни. Пока луна сияет над головой: милые, обходительные и адекватные, но как только наша луна заходит за облака, мы сходим с ума. Слова лезвием полосуют глубокие шрамы на содрогающемся Хёнджуне, который понимает: вся чепуха, бездумно вылетающая из поганого рта Сынмина, правдива. — Мы зависимы от нашей луны. Если она пропадает, мы ищем новую. И ты — один из нас. Как бы ты это ни отрицал. Хёнджун задыхается. Нос забивает кислый запах, поперёк горла встаёт раскрошенное песчаное сердце. Он хватается за плечи Сынмина, стискивая скрипящую чёрную кожанку, чтобы не свалиться на пол. Один из них. Зависимый. Оборотень. Зверь. Преданный, брошенный и раздавленный. Мелкая плотоядная вошь. Под выжжеными истиной веками пляшут фиолетовые скелеты с раскуроченными черепушками и носятся зелёные овцы с козьими рогами, которые вот-вот забодают его здравое сознание. — Это пиздец, — припечатывает Хёнджун, с силой моргая. Надо очнуться. В гостиной всё ещё играет мозгодробящий фонк, по стенам всё ещё ползают синие пятна искусственного света, а прямо под носом всё ещё восседает Снежный король. Хёнджун не выдерживает. Отрывает потные ладони от чужой куртки, свистяще выдыхает и поднимается на трясущиеся ноги. К чёрту всё: границы, стеснение, Героя, мораль, логику. Сынмин прав. У него остаются только инстинкты. Встряхнув всклокоченной головой, Хёнджун сипло предлагает, глядя сверху вниз на Сынмина: — Давай развлечёмся? Задрало всё. Повелительный кивок Снежного короля вызывает у Хёнджуна истерический хохот.***
Как он оказывается пришпиленным к закрытой двери жарким телом Сынмина, Хёнджун не помнит. Помнит игру в фанты, где ему пришлось выпить полбанки цитрусового пива из рук Сынмина, как верному королевскому псу. Помнит пьяные брызги и хохот, перекрывающий басы музыки. Помнит на своей спине руки какой-то девушки с жуткими глазами, залитыми синей подводкой, когда они дрыгались в хаотичном подобии танца. И вот — прижат. Сынмином. И его руки собственнически цепляются за перекошенную талию, что в разы приятнее, чем потные прикосновения той порядком обдолбанной девушки. — Надеюсь, ты не против? — слегка поздно спрашивает Сынмин, уже переступив эту эфемерную черту и забравшись пятипалым пауком под растянутую кофту. Хёнджун хмыкает, закатив глаза, и подставляется под ледяные прикосновения, желая быть разодранным этим кусачим взглядом. Он запыханно шепчет: — Я бы не посмел. И говорит абсолютную истину. Настаёт очередь Сынмина усмехаться — так они и передают кривые полуулыбки по эстафете, играя в зеркальные отражения друг друга. Дверь скрипит и ноет от постоянных ударов костляво-шипастой спины пылкого Хёнджуна. Он мычит и тяжело дышит, всё не решаясь подобраться к Сынмину ближе, будто тот — опасный зверь. В глазах черти водят хороводы, в руках ощущается нечеловеческая власть, хотя пока они нежны. — Мы оба, — внезапно змеино шипит Сынмин, словно слышит чужие мысли, — оба уже звери. Давай. Решайся, Хёнджун-и. Его шестое чувство перестаёт пугать — так надо. Так и должно быть. Хёнджун скалится, скребя ногтями чужую вытянутую шею, и врезается остервенелым поцелуем безумца в сухие губы Сынмина, жалящие нестираемой усмешкой. Фиолетово-розовый кислотный фейерверк. Взрыв. В зрачках погром. Несмотря на гадкий запах, целоваться с Сынмином — безбожно приятно. До чумных мурашек, мелкими иглами колющих кожу на загривке. Извиваясь и мыча, Хёнджун кусается и целуется совершенно сумасбродно, в помутнении сознания, а под веками летают разноцветные петарды. Неожиданно он чувствует, как его тянут от двери вглубь тёмной комнаты без единого источника света. Кажется, даже если зажечь все лампочки, будет кромешно темно — зияющую черноту их греха ничто не перекроет. Отрывают — насильно лишают удушливого поцелуя. Тьма. Пугающая невесомость. Падение на скрипнувшую кровать. Хёнджун не может сориентироваться, насколько он далёк от пола и — что важнее — от Сынмина, лишь слепым котёнком крутит головой в беспомощности. Слышатся тяжёлые шаги. Массивные зимние ботинки вышагивают по полу, затем по ковру, как будто считают мгновения до чьей-то смерти. Есть предположение, чьей. Разговор на оранжевых пуфиках всё ещё зудит в ватной голове Хёнджуна. Но всё отходит на второй план, когда зажигается прикроватный ночник. Кроватка узкая и короткая, на постельном белье розовогривые единороги, по всей комнате раскиданы маяки в виде игрушек и резиночек. Добивают аляповатые рисунки на стенах. Это — детская. В ней живёт какая-то милая метафоричная девочка, которой очень нравятся единороги и феи. И кошмарнее всего в этом гротеске — абсолютное безразличие Хёнджуна, понимающего всю суть порочности их с Сынмином связи. Тот, уперев руки в бока, с задором в глазах окидывает инфантильное убранство комнатки и впивается пристальным взором в одурманенного его господством Хёнджуна, распластанного на милом одеяле. Самодовольство, въевшееся шрамом в лицо Снежного короля, опять не предвещает ничего хорошего. — Иди сюда, — зовёт Хёнджун, поскуливая от бурлящего в желудке возбуждения, — я решился. Широкая улыбка острым, ледяным полумесяцем отпечатывается на лице Сынмина, и он, с лёгкостью перекинув ногу через узкую кровать, усаживается сверху на скрутившиеся колени. До этого Хёнджун особо не замечал, насколько же опустошено тело Сынмина. Каждая кость — полая, весь он словно обескровленный, и пара рёбер в придачу скрошены в пыль, чтобы не мешались. А сердце — пластиковый контейнер: ломкий, искусственный, дешёвый. Сынмин — пустой. Оболочка. Хёнджуна прошибает током, и он бесцеремонно сдёргивает кожанку с остроугольных плечей, кидая на кучерявый голубой коврик. Пальцы бесконтрольно скручивают твёрдые соски под кружевами блядского топа, а бёдра вскидываются навстречу соблазнительному трению об узкие рваные джинсы, но натыкаются лишь на затхлый воздух. Сынмин стонет высоким голосом, трясётся осиновым листом и склоняется всё ниже. Ниже. Ниже. Выдох в губы. Бесконечный поцелуй. Воронка противоречивых чувств и терракотовая одержимость. Хёнджун сгорает, как метеорит в атмосфере Земли, чувствуя, как слой за слоем лишается кожи, оставаясь обглоданным ветром скелетом. У него руки чешутся — по ним ползают мелкие жужжащие букашки, запальчиво стрекочущие «больше, больше, больше». Слушаясь несуществующих букашек (обыденность), Хёнджун до крови прокусывает губу, из-за эйфории не ощущая боли, и рывком тянет Сынмина ближе, усаживая на свой пах. Лаймовый коллапс. Всё вокруг в цветастых пятнах, даже на преступно красивом лице Сынмина растекается вырвиглазная блямба. Хёнджун окончательно дуреет. Трётся членом о скованное множеством слоёв бесполезной одежды бедро, хныча от безысходности и до побеления костяшек сжимая истерзанные бока. В кончики пальцев отдаёт зубодробящий тремор, передающий волны в полое тело Сынмина, издевательски подмахивающего задницей и развязно стонущего. — Ты… — Хёнджун выдавливает каждый звук через пульсирующую боль, — ты — блядство. Сынмин принимает это за комплимент. Он запрокидывает голову — влажные от пота завитки волос прыгают в свете пингвинёнка-ночника — и размашисто двигает бёдрами, заставляя Хёнджуна задушенно стонать и сжимать его оголённую талию. Вдруг появляется подозрительный прозрачный пакетик, словно упавший с небес. Для наркомана — да, дар божий. Хёнджун таращится на буровато-серый порошок и облизывает вечно обсыхающие губы. Голодно и ревниво смотрит на Сынмина снизу вверх: — Тебе меня мало? — рычит он совсем по-животному. Инстинкты. Царапать, кусать, вырывать, присваивать. Сынмин обворожительно улыбается и вновь склоняется ближе к воспламенившемуся злостью Хёнджуну, игриво нашёптывая: — Так будет только веселее. Хочешь повеселиться, Хёнджун-и? Тот не отвечает, выталкивая пар гнева из ноздрей и прикрывая глаза, отдаётся холодным ладоням, от которых тело всё поджимается. Ловко извернувшись, Сынмин снимает с Хёнджуна тёмно-серую кофту и бросает себе за спину, явно задев какие-то раскиданные по полу игрушки и породив грохот. Грудь обжигает инеем чужих бестрепетных губ, и Хёнджун пыхтит, прижимая голову Сынмина грубой хваткой за корни волос. Внутри горит адский пожар. В его недрах — революция, разгулявшаяся по всем артериям, превращающая в пепел каждый капилляр. Сынмин совсем по-кошачьи подмурлыкивает, заставляя Хёнджуна сдерживать смех от дурацкого каламбура где-то за вилочковой железой. Но ему становится не до смеха, когда цепкая рука Сынмина без труда прижимает его к матрасу. От силы трудно вздохнуть, сердце истерично вырывается навстречу ледяным пальцам. Задыхаясь, Хёнджун вопросительно выкатывает глаза-банки на чересчур самоуверенного Сынмина. — Подожди немного, полежи смирно, — только и отвечает тот. Шуршание, скрип. На собственных ключицах Хёнджун ощущает что-то щекотное. Он косит глаза, пытаясь высмотреть непонятный объект, въедающийся фантомным следом под кожу. Серо-бурые крупицы грязно поблёскивают в мягком жёлтом свете, и Хёнджун внутренне содрогается. Мефедрон. Тонкой дорожкой на колких ключицах выведен рисунок из синтетического наркотика. Завораживает. Порошка — много. Целые сугробы продавливают вмятины и устремляются к сингулярности пробитых в коже чёрных дыр. Хёнджун сомневается, что такое количество может оставить человека в живых, но просто трепещуще прикрывает глаза, отдаваясь режущим касаниям. Сынмин достаёт из кармана ту самую визитку, которую привёз ему Хёнджун, безалаберно сворачивает и приникает к дорожке. Измятая, как мелочная душонка Хёнджуна, бумажка щекочет чувствительную кожу, глупое хихиканье само срывается с губ и трещит в сумрачном воздухе. Шумный протяжный вдох. Шарканье визитки по коже. Бешеный стук сердец. Оторвавшись, Сынмин сумасшедше улыбается и низко, сорвано смеётся, едва ли внятно обращаясь к давно потерявшему голову Хёнджуну: — Хорошо… сегодня… ты мне поможешь. Так ведь? — трётся носом о сонную артерию, вгрызается в шею, оставляет жгучие засосы. — Так, конечно… Хёнджун в ответ бездумно кивает, сбито дышит и дерёт ногтями пугающе выпирающие рёбра, сдёрнув с Сынмина топ с сомнительным треском. Подушечки пальцев то и дело натыкаются на сухую сыпь псориаза, мерзкими кратерами изрывающую бока, словно откушенные до ужаса голодным волком. Сынмин хнычет и шипит от боли и разжигаемого зуда, стискивает зубы и извивается расплавленной восковой фигуркой. Он нетерпеливо расстёгивает потёртые джинсы Хёнджуна, выдирая истрёпанный ремень из разнузданных шлевок. Молния визжит, ткань бормочет, кроватка жалобно скрипит. — Сейчас… сейчас… — в забытьи шепчет Сынмин, — всё закончится… Хёнджун не слышит. Слова сливаются в белый шум с помехами, отскакивают со звоном в ушной раковине и вылетают шустрым метеоритом. Стараясь не смотреть на шелушащуюся сыпь, Хёнджун продолжает оглаживать рубленное, без единого плавного скругления тело Сынмина и добирается до джинсового рванья. То тоже скрипит, пока все дырки отдираются от спичечных ног, от которых взгляд Хёнджуна так же пугливо убегает. Ключицы всё ещё чешутся, словно мелкие крупицы мефедрона кислотно разъедают натянутую на скелет полупокойника кожу. Хотя, наверное, дело в обжигающих сухих губах Сынмина, оставляющих несмываемые шрамы на шее и груди. Фиолетовый всплеск. Искры режут уши. Скрежещет целомудренность. Хёнджун не теряет рассудок — уже потерял в лабиринтах изгалённо-обнажённых стонов, сырых подвалах отравляющих взглядов и сетях удушающих касаний. Пути назад нет. Революция нетушимым пожаром проторивает кроваволистный путь по сузившимся артериям. И Хёнджун готов вверить себя лживым осыпающимся рукам, которые из скинутой кожанки достают слегка смятую обёртку с презервативом. Та явно немало пылилась в куртке, ожидая рокового часа. В ушах звон. Это в коленные чашечки отдаётся шуршание фольги. Хёнджун в нетерпении облизывает губы и опять отчаянно хватается за пластмассовые рёбра, устрашающе выпирающие при дыхании Сынмина. Тот спускает с Хёнджуна трусы и бегло натягивает презерватив со смазкой, зачерпнув часть себе на пальцы. Прикосновения жалят. Пробуривают дыры. Хёнджун измученно стонет, пока под веками мерцают кольца Сатурна мозгодробительными вспышками. В следующее мгновение — стонет Сынмин. Ирисково хнычет и прилипает потной кожей к зубам. Он насаживается на собственные пальцы-штыки, шипит и жмурится. Хёнджуну хочется замедлить его, успокоить, прижать к груди, но он молчит. Сдерживается, впиваясь ногтями в полупрозрачные бёдра, оседающие звёздной пылью в перепонках. Сынмин продолжает грубо растягивать себя, утробно рыча и скуля, как настоящий зверь. Инстинкты. Луна. Оборотни. Неспроста он всё это проповедовал. Теперь — Хёнджун верит. Безоговорочно. Он сам изнутри чувствует животные позывы; что-то терзает его душу безжалостными когтями и рвёт в клочья все принципы. Это и называется — зависимость. Сынмин устало опадает на клинки колен Хёнджуна, дрожа всем иссохшим телом. Он тяжело опирается на чужие плечи, беря небольшой перерыв. Хёнджун в это время субтильно выводит неизвестные руны на колеблющейся груди, выглядывает из-под век с отпечатками коллизирующих кислотно-аквамариновых газовых гигантов. Любуется на умирающего лебедя в его трясущихся руках — Сынмин прекрасен в своём отторгающем великолепии. Отдышавшись, тот пьяно клонится к преисподне искусанных им же губ Хёнджуна и злостно выжигает слова на шершавом языке: — Не смей жалеть меня. А Хёнджун и не собирается. Он только жадно примерзает паразитом к чужой пергаментно-наждачной коже, впивается в кости бёдер, которые так натягивают тонкую кожу, что, кажется, видно белые трубки костной пластмассы. Сынмин рычит и без малейшего намёка на нежность опускается на чужой член. Клокочет. Аорта взрывается. Безалаберно ляпает выгнившие предсердия. Карминовый водопад мерзотно булькает в альвеолах. Хёнджун задыхается, нагреваясь сильнее тысяч солнц. Лебединые перья щекочут нос и уголок глаз до смеха и слёз, оставляющих шрамы на перекошенном лице. Воздуха нет. Его вышибает амплитудно насаживающийся на член Сынмин, скребущий обломанными ногтями перекрученные хрящи. Тело ноет каждым атомом, расщепляясь на отдельные мизерные частички с экстрактом больного наслаждения. Кроватка вопит. Хёнджун выживает из ума. — Мне так плохо… — скрежещет, хлюпая, Сынмин, лицо которого кажется растянутой маской из монохромной обескровленной кожи. — И это так хорошо… Его язык безвольно вываливается, находя приют на ключицах подвывающего Хёнджуна, собирая невидимые пылевые останки последней дозы мефедрона. На груди Хёнджуна — кладбище. Там врыты в костляво-солёную землю отчаяние, разгрызенное сердце и чья-то юная судьба, обрубленная кривым мечом из стигийской стали. — Мне кажется, я вот-вот откинусь, — хнычет Хёнджун, толкаясь хрустальными бёдрами, раскрошенными в мелкие осколки, в трясущегося от гиперчувствительности и безумного смеха Сынмина. Глаза его — два укуренных блюдца. Бездонные червоточины размазанных зрачков мигают мертвенным флуоресцентно-синим маяком. Заглянешь — очнёшься в ледяном вакууме космического сумасшествия фейерверков. — Мы этого заслужили, — по слогам выдавливает Сынмин, сжавшись до сладкой тяжести в животе. Его всего прошибает потом, слезливо стекающим по воспламеняющейся коже. Взгляд во взгляд. Кривизна в кривизну. Уродливость в уродливость. Они, небрежно связанные парусиной, потёрто держатся друг за друга с цепкостью вшитых в сумасбродное полотнище подростков. Гниль разрастается в лёгких, отяжелённых липко-химозным воздухом. Это — общая гниль. И они не могут ей противостоять. Не хотят. Хотят лишь стать песчинками в часах мироздания, перетекающими по узкому стеклянному просвету туда, вниз, в преисподнюю. Хотят стать дюнами в пустынных прериях с суховеем и прожорливым солнцем. Хотят раствориться в бьющих под дых ощущениях нереальных поцелуев, до краёв наполненных безнравственным бесчеловечьем. Голод волчьим отродьем грызёт загривок, Хёнджун насильно расправляет грудь и снова пытается подмахивать тазом, но мышцы уже обесточено ноют. Он бренным мешком расплавляется ядовитой ртутью, выжигая волшебные гривы единорогов. Всё это так глупо, так смехотворно и так истошно правильно. Двумерные раскраски. Цветные карандаши бестактно выскакивают за края. Ребёнок доволен неряшливостью. Сынмин извивается ожившей верёвкой с обтрёпанными нитями, осыпается кожным шелушением и гривуазно стонет псалмы. Хёнджун не вслушивается. Только — всматривается. В шипы слипшихся ресниц, в псориазные солевые пятна, в разлом прозрачных рёбер. Всматриваться — страшно. До трясучки противно и пугающе видеть тонкое, болезненное тело, пожранное мефедроном. В этом нет никакой эстетики, никакой романтики, никакой поэтичности. Только заборы кривых костей с рунами проклятий, сбитые в липкие сгустки органы, которым не хватает места для нормального функционирования, и серо-зелёная покойничья кожа, готовая расчлениться под скоблящими прикосновениями, словно от трупных опарышей. Это полуживое-полупохороненное тело раскачивается на Хёнджуне, насаживается и сжимается. Сынмина колотит мороз, разрастающийся дубовой рощей по всему змеиному позвоночнику. Колкие сосульки нарастают на надпочечниках, снежинки рисуют картины на нижнем воспалённом веке, инееватые губы сорванно воют и взывают к последнему спасению. Вот он — истинный лик Снежного короля. Жаль, что панацеи не существует. От неё остаётся только панихида, утробным полушёпотом пробуривающая железную нить ангельских крыльев в лопатках. Венозные рытвины истошно кровоточат, стираясь в пыльцу. Из глаз рвутся наружу крупицы соли без воды, вот-вот выжгут роговицу. Хёнджун почти не дышит — нечем. Кислород закончился во всей комнатке, сжавшейся до размеров готовящейся к массивному взрыву сверхновой. Бум — и бесконечность. И будет легко. И не будет боли. Только космос. У Хёнджуна совсем не остаётся сил помогать дрыгающемуся Сынмину и держать глаза открытыми. Его накрывает истинным удовлетворением, заливает атласным экстазом — зелёные фламинго расправляют крылья и омывают лицо спёртым воздухом из малиновой сахарной ваты. Полупрозрачные клочки щекочут уши и тают кислой сладостью на распухших губах. Момент истины. Рождённый ползать и пресмыкаться Хёнджун взлетел. И больше его ничего не держит на прогнившей земле — полная невесомость. На животе внезапно разливается что-то раскалённое и вязкое — сперма скулящего Сынмина впечатывается клеймом. Королевское дарование морозом выжигает белую кляксу и присваивает Хёнджуна стонущему повелителю. Атомно-розовый поцелуй с привкусом гадкого дыхания. Керамично-кирпичный укус в плечо вперемешку с блажным смехом. Ультрафиолетовый взрыв, уничтожающий мозговые клетки. Хёнджун кончает. Лениво, сонно, аморфно. Конечности абсолютно ватные. Ни поднять, ни подвинуть. Можно лишь растекаться вихляющей лужей, пока не затопишь весь загородный дом. Хёнджуну никогда не было так хорошо. Хорошо до покалывания кончиков пальцев, до окоченения шеи, до сваренного всмятку рассудка. Звёзды мерцают прямо на веках. Полярная, Процион, Бетельгейзе. Все в ряд. Сириус гипнотизирует своим двойным сиянием. Ему не нужна власть, сила, страх. Хёнджун и так подчинён единственному Снежному королю, неподвижно и расслабленно возлежащему на его смертном теле. Снова тепло на животе. Жидкость юрко течёт тонкой струёй. Стекает по бёдрам, пропитывает мерзотно-ядрёным амбре покрывало с многострадальными единорогами. — Эй, король, — слабо усмехается Хёнджун, — я настолько хорош? Ему не отвечают. Косит взгляд. Бледная кожа совсем без румянца, по животу размазана мешанина из размокшей от мочи спермы. — Сынмин? — вопрос в никуда. Свистящее молчание. Ветер задувает в оглохшие уши. Хёнджун рывком поднимает болтающуюся болванчиком голову Сынмина за взмокшие пуще прежнего волосы — глаза, прикрытые шпилевидными ресницами, косят в разные стороны, губы безвольно приоткрыты, язык вывален, как у издохшей собаки. На подбородке потёки слюны и белой пены. Грудь недвижима. Снежный король мёртв. Подох от передоза прямо на члене Хёнджуна. — Блядь! Сердце бежит марафон. Хёнджун дёргается, взбрыкивается отяжелевшим телом и скидывает Сынмина, умиротворённо сложенного горсткой костей на узкой детской кроватке. Ночник высекает искры о недышащий, но по-прежнему горделивый клюв носа. Хёнджун шарахается и барахтается по комнате, как по трюму в качке, пытаясь вдохнуть через невидимый барьер из кислого сгустка тошноты в гортани. — Ты… — горько булькает он, — ты труп… ты — труп!.. На его члене умер человек. Хотя нет. Не человек — дьявол. Хёнджун хватается за горло, клонится маятником то к одной стене, то к другой, а перед глазами — труп. Холодный. Облитый помоями. Иссохший. Не сдержавшись, Хёнджун выблёвывает весь желудок вместе с желчью на голубой ковёр. Изнанка режется и обнажает зубы. Словно комната бесконечно вращается, Хёнджун шатко находит все вещи, торопливо натягивая на себя. Теряется только левый носок, но это не важно. Бежать. Главное — бежать. Без оглядки. Иначе вызовут полицию. Повесят на него убийство. Засадят на пожизненное за перегон наркоты и изнасилование обдолбанной жертвы. Затрахал до смерти — так и напишут в протоколе. Хёнджун бы посмеялся, но когда комнату прожигает вонь от трупа, залитого спермой, потом и мочой, который ещё недавно пугал своими предсказаниями и резво скакал на его члене — не до смеха. Свет ночника — факел. Прожигает, выявляет, обнажает. Словно уже прибыла полиция и заметила зверино кидающегося на клочки одежды Хёнджуна. Он свистяще дышит, с каждым вдохом разрывая оболочку лёгких, и танцующими истеричное танго руками завязывает шнурки на подранных кедах. Бежать. Прямо сейчас. Одет. Рюкзак перекошено и смято магнитится к потным рукам. Но какая-то осязаемая сила вжимает Хёнджуна в пол, не давая уйти, пока Сынмин всё ещё лежит за его спиной. Холодный и бездыханный. Узоры двери с беспорядочными наклейками принцесс и цветочков плывут, превращаясь в огромную межпространственную субстанцию, готовую поглотить его целиком. Хёнджун сам трансформируется в другое измерение, ощущая деформации своего корявого тела. Волосы из двоичного кода. Ногти теряются при перепрограммировании. Глюки на бёдрах и в глазах. Синие вспышки дезориентируют. Хёнджун вдыхает поглубже и оборачивается. Тело лежит на кровати. Растрёпанный, богоподобный, размазанный желанной грубостью Сынмин покойно остаётся на месте с раскиданными конечностями. Его лицо с отпечатками мечтательности, наслаждения и нирваны повёрнуто в сторону двери. Жёлтый свет чертит мягкую тень, как от нимба. Нет, Сынмин не был святым. Но он самым бесчестным путём выгрыз себе место в личном Раю. Пока под веками всё ещё выгравирован посмертный портрет Сынмина, Хёнджун сглатывает, сжимает тугие кулаки и обезумевше выбегает из детской. Свой последний надменный взгляд Снежный король подарил именно ему.***
Не замечая пивных и блевотных луж, разбитых шприцев, рассыпанных крупиц губительных порошков-спасителей, Хёнджун несётся к каморке, где навалены в одну пуховую кучу верхние одежды. По дороге из комнаты с овальным столом слышит грохот, крики, чей-то пьяно-гомерический хохот и видит мельтешение иссохших тел, в центре которого порхает тревожным мотыльком Лохматый. Вторая волна тошноты вперемешку с драконьим гневом захлёстывает Хёнджуна, панически разбирающего тонны абсолютно одинаковых пуховиков. Не выдерживает, хватает наиболее похожий на свой — у него тоже внутри красные карманы и какая-то из пуговиц оторвана, — нанизывает рюкзак на плечи и выбегает из этого наркопритона полурасстёгнутым. Бежать. Далеко-далеко. Хёнджуна провожает бунтующая музыка, битами раздрабливающая гипофиз, гудящее жужжание несвязных разговоров и въевшийся в подсознание тяжёлый взор Снежного короля. Спину буравят безмолвные окна огромного сумасшедшего дома, укравшего часть рассудка Хёнджуна. Этот вечер он не сможет забыть никогда, как бы ни старался. Бежать. Бежать! Бежать!!! Хёнджун с быстрого шага переходит на изнуряющий бег. Он почти не помнит дорогу, пролегающую по оврагам, перелескам и окраинам частных секторов, а до телефона — долгие тысячи световых лет, нет времени рыться в рюкзаке. Бежит наугад. Хрустят сухие еловые ветки под порвавшимся подошвами кед. Грозно ухают прямо в уши массивные совы, вырезанные из соснового дерева. Лёд сбивает с ног, притворно прячась под хрустящим слоем искрящегося снега. Бежать. Уже не дыша, Хёнджун из последних сил взбирается по крутому склону высохшего пруда, стёсывая руки в грязно-фиолетовую кровь от камней и коряг. Суставы вывернуты и горят от нагрузки, словно после заморозки их обливают кипятком. Горло покрывается инеем изнутри: дерёт так, что кажется, это разгневанный кот точит безжалостные когти. Бежать! Выход на дорогу с грязными следами шин. Вдали — сирены. Полиция. Они приехали за ним. Хёнджун делает рывок, мчится в противоположном направлении от тревожного звука собственной панихиды, но трезвоный гул сирены отдаётся в ушах только громче. Бежать!!! Мелькают деревья, обозлённые лисы, признающие в бешеном Хёнджуне падшего сородича, дома с дымящимися трубами — и вот. Спасение. Свет в конце тоннеля. Станция. В голове — блаженная тишина. Хёнджун добежал. Теперь никакая полиция, никакие предатели-Герои и самоубийцы-Короли его не достанут. Он спасён. С обморожено-ватными ногами Хёнджун плетётся, как паломник к Гробу Господню, падает, разбивая вывернутые колени в кровавую мозаику, и ползёт на окоченевших и почерневших от мороза пальцах, давая сердцу заряд холодом. Лицом купается в сугробах, задыхается в искристых крупицах, кричит в норки полевых тварей, вспоминая мефедрон на своих ключицах и ясные даже после смерти глаза Снежного короля. Ещё немного. Ещё чуть-чуть. Надрывно кричит ворона. Свинцовое небо падает на плечи, разлетаясь на увесистые шары града. Хёнджун упёрто ползёт. Совсем немного. В ноздрях уже запах стальных рельс. Нечувствительные пальцы цепляются за что-то потвёрже, чем горстки обжигающего снега. Бетон. Немощно подняв голову, Хёнджун видит прямо над собой сияющую волшебством надпись: «Гонпо-юхан» и начинает верить в Бога. Зрачки треморно и размыто перечитывают название станции раз за разом, удостоверяясь, что он добрался. Доковылял. Дополз. Хёнджун собирает мизерные остатки воли в окостеневших конечностях, шатко поднимается на подкашивающиеся ноги и натужно идёт. В будке Хёнджун с краснющими глазами на выкате покупает один билет до города, оплачивая всеми беспорядочно звенящими монетами, что были в кошельке, пока заспанная кассирша косит на него водянистые крысиные глазёнки. Электричка приходит быстро. То ли холод вырубает сжавшегося в одноклеточный комок костей и задубевшей плоти Хёнджуна, и ожидание не кажется мучительным. Воспалённый мозг пульсирует, каждая жила набухает и трётся о другую, такую же раздутую, причиняя гудящую боль. Скрип заржавевших дверей, пустой вагон, место у окна против движения. Хёнджун бренным ледяным трупом опадает на жёсткое сиденье. Куролесящие глаза разглядывают в скоплениях точек вздутого покрытия дна электрички немыслимые узоры и — клочок бумаги. Пальцы неумелыми клешнями подцепляют тонкий лист с пятидесятой попытки, и Хёнджун понимает. Это его закладка. От многострадального игнорируемого Оруэлла. Он вернулся в тот же поезд, в тот же вагон, на котором приехал в свой кошмар. Грохот ржавчины. Безэмоциональное объявление о следующей станции. Тряска многотонной электрички, равнодушной до людских тревог и проблем. Хёнджун наедине с режущим обморожением, бьющим по черепушке эффектом экстази, бесполезной бумажкой, незабвенным взором нетленного Снежного короля и собственным всепоглощающим безумием. Электричка увозит его в город. В наконец утихшей голове стучит, вторя загробным колёсам, единственный вопрос. Зачем это всё?