14 октября.
6:00. Подъем. Саигику лежал на кровати две минуты, перед тем как подняться, слушая тихие покряхтывания и потягивания людей из других комнат. Он выучил звуки, издаваемые его коллегами наизусть, и прекрасно знал, когда кто вставал. Стены между комнатами были отнюдь не тонкими, но это ни капли не мешало расслышать то, что нужно. Подходя к турнику, висящему на стене, и тихо покашливая, он запрыгивает на верх, цепляясь за ручки, и слышит, как в соседней комнате сюрпает воду Тэтте. Возможно, сердцебиение услышать действительно тяжело, но дыхание — сбитое у Теруко и спокойное, словно скала (после сегодняшнего-то ужасного храпа, конечно), у Фукучи, он слышал очень отчётливо. Раз-два-три, две секунды виса. Раз-два-три... 6:15. Пробежка. Сегодня воздух поразительно холодный даже для декабря, не говоря про октябрь. Разминая мышцы после сна, потягивая плечи, прижимая ступни к ягодицам, он слушал, как тянутся мышцы, как стучит его собственное сердце. Это всегда звучало иначе, по-другому. Не так как у остальных. А сейчас остальных и не было — при такой погоде все, кроме Саигику предпочли бегать в зале. Интересно, смог бы человек быть дважды одарённым? Иметь две равнозначные способности? Насколько бы он был силён? А может ли он быть уже среди обычных одарённых? Может, среди Ищеек? Может быть, внутри самого Дзëно хранилось более одной способности. Ведь другие слепые люди не слышат так же точно, так глубоко, как он. Забавно. Бег лёгкий, непринуждённый, но голова здорово загружена мыслями, потому что сегодня не самый обычный день, и забыть об этом не выйдет. 7:00. Душ. В полном молчании он сбривает последние белоснежные волоски щетины с подбородка, и чуть вздрагивает, слыша неожиданный взвизг из комнаты Оокуры, который сменяется детским заливистым хохотом, а на подбородке красным вырисовывается порез, с которого струёй по шее течёт тёплая кровь. Красная, словно повторяющая цвет кончиков, слегка выцветших в последнее время, она разливается по мокрому телу, протекая между грудных мышц, по прессу, и тёплые капли сверху, гревшие до этого красные пальцы, теперь вызывают только неприятные ощущения. Кажется, пройдет минуты две, а на деле - всего пару секунд, прежде чем он спохватится и пойдёт вытирать кровь салфетками и искать давно просроченные пластыри, чтобы заклеить рану так, чтобы этого никто не увидел. 7:15. Завтрак. Каждое движение чувствуется слишком резким и угловатым, когда он делает его сам. Он слышит шуршание одежды, и всё вокруг него словно настроено против и хочет, чтобы он вышел из себя. Все люди и все предметы, будто обретшие разум, они против тебя. Твои собственные мысли заставляют пошатнуться хрупкое равновесие внутри, и едва заканчивается завтрак, Саигику уходит слишком быстрыми шагами, и вслед ему глядит лишь одна пара глаз. — Вы не заметили, что Дзëно сегодня какой-то очень.. — Тэтте немного поджимает губы, не находя подходящих слов, которые бы не выставляли коллегу в дурном свете. Дерганный? Агрессивный? Злой? Это всё не то, и слова неправильные. Но мысль сбивает Тачихара, жующий желе. Ягодное, — Бесноватый? По-моему он всё время такой, тебе ли не знать? Он ведь на тебе всё время и отрывается. — Юноша хихикает и закидывает ногу на ногу, с лёгким прищуром переводя взгляд с потолка на Суэхиро. И последний, в свою очередь, уже ничего не отвечает, пожимая плечами, и относит свой поднос на отдельный стол. Всё в этом месте было маленьким. Маленькие комнаты, маленькая столовая, маленькое количество самих ищеек. Был огромный стадион со спортзалом, было огромное количество врачей наблюдающих за ними почти постоянно, огромное количество требований, которые они выполняли ежедневно. Всё было словно зеркально отражённым, таким неестественным в их жизни. 8:00. Тренировка в зале. У всех своя программа, и все расползлись по разным углам, словно они и вовсе не вместе. Тэтте тренируется на манекенах, Теруко с самого утра и до обеда будет заниматься растяжкой и акробатикой, как делает это всегда по средам, Тачихира учится метать ножи в цель без использования способности (мало ли, этот фрик из детективов хватанет его за руку, блокируя способность), а Саигику в углу занимается с резинками. Резкие движения рассекают воздух, и с характерным звуком резинка шлёпается сама об себя. Раз-два-три. Движения похожи на танец с самим собой, и этот танец полон разочарования и злобы. Оскверненной, оголенной злобы, которая скалит свои зубы и щурится, глядя на добычу, которая так близко, здесь. В этой чёрной майке и шортах, с этой почти прозрачной белой кожей, с белоснежными волосами, с зажмуренными глазами, которые сейчас закрыты прозрачными пластиковыми очками, чтобы в них ничего не прилетело. Ресницы кажутся прозрачными и невесомыми, когда смотришь на них со стороны, бровей словно нет, и обычно они прикрыты чёлкой из таких же полупрозрачных волос, но сейчас на голове два колоска от лба и вплоть до шеи. Раньше это казалось смешным, а сейчас то ли Тачихара уже вырос, то ли пары выкрученных пальцев хватило, чтобы объяснить ему, кто определяет, смешная шутка или нет, и к этому виду все привыкли. Тэтте замирает, глядя на жилистую спину. В таком больнично-белом свете кожа кажется словно розоватой, настолько прозрачной, и он не может сдержать себя, чтобы не уделить этому зрелищу с полминуты, прежде чем отвернуться и нанести рубящий удар. Раз-два-три, раз-два-три. Резинка внезвано рвётся со стороны крепления и отлетает мужчине прям в лицо и он буквально плюхается на задницу, улетев от своей собственной силы назад и едва успевает закрыть голову руками, чтобы не вмазатбся затылком и с какой-никакой группировкой, но кувыркнуться. В любой, абсолютно любой другой день он явно бы справился с этим лучше, и на него вновь глядят только одни глаза, рассматривая каждое движение, каждое подрагивание пальцев. Он думает о другом. Он не здесь. Да, он шипит, поджимает руки и возвращается к своему тренировочному вальсу с резинкой, но он сюда и не возвращался. Сегодня наверняка и не вернётся. Где он? Где-то там, глубоко внутри себя самого, но в то же время он повсюду, везде, и Тэтте чувствует его взгляды, чувствует его запах, словно своими собственными ушами слышит те фразы, которые ему бы говорили, но сегодня обходятся без них. И, осознавая, насколько долго он уже глядит на объект своих рассуждений, он неловко покашливает в кулак, сохраняя абсолютно спокойное выражение лица. Ему нужно вернуться к своему собственному танцу, не погружаясь в своё сознание так же глубоко, как это сделал сегодня Саигику. 13:00. Душ. Холодная вода омывает грязное, потное тело, и из положенных пятнадцати минут Дзено укладывается в пять, а остальные десять тихо сидит полуголым на кровати и щупает своё лицо пальцами, то открывая, то закрывая глаза. Под веками — протезы такие натуральные, что их и не отличить от настоящих глаз, с радужкой серого цвета, несъемные, навсегда застрявшие у него в глазницах. Он щупает их — немного мягкие, мокрые, склизкие, и проводит пальцем по внутренней поверхности нижнего века. На пальце словно нитка — тоже мокрая, склизкая, быстро рвётся, но тянется. Он открывает глаза и пробует двигать ими, но для него ничего не меняется — окружения нет. Нет ни света, ни тьмы, нет просто ни-че-го. Он в пустоте. Он знает своё положение, наизусть выучил свою квартирку, да даже если нет — недавно овладев навыками какой-никакой эхолокации он может покашлять и практически увидеть всё, что вокруг, но он в пустоте. И он сегодня чувствует себя так же растерянно, как с двадцать лет назад. 13:15. Обед. Комплексный большой обед, состоящий из трёх блюд, для всех разработан свой. Пользуясь возможностью, Тэтте наливает немного соевого соуса в свой ещё дымящийся американо, и посыпает крупными кристаллами соли мороженое, которое ему принесли. Обед всегда проходил в забавах — шутки, разговоры, и никто не чурался остаться в столовой немного на подольше, чтобы пообщаться со своей может и не самой идеальной, порой надоедливой и жутко раздражающей, но все-таки какой-никакой семьёй, с которой они работают вместе уже не первый год. Даже совсем юный, "маленький" в глазах своих старших коллег Тачихара, пришедший позже, крепкая часть семьи. Теруко меняется с собственным возрастом и возрастом младшего коллеги, хихикая в один голос с командиром отряда, а Тачихара с увлечением (и периодическим изменением голоса) рассказывает о книге, которую он сейчас читает. И, внезапно, шум и гогот сходит практически на нет, и тишину прерывает довольно задиристый обычно, но действительно обеспокоенный теперь голос Мичизу. — Знаешь, может быть, ты действительно был прав, Суэхиро-чан. — Он слегка наклоняет голову, разглядывая спокойное, ничего не выражающее лицо Дзëно, практически окунутое в тарелку с супом. — кажется, Саигику просто забо- — Сам ты заболел, полудурок крашеный. Когда людей осуждаешь хоть голос делай нормальный. Или хочешь чтобы злая колдунья оторвала тебе нос? — и Теруко заходится тем же звонким девичьим смехом, какой был слышен сегодня утром. Даже командир даёт себе волю не сдерживаться и низко хохочет. Утерев слезы, он выдыхает и поворачивает голову к Суэхиро. — Видишь? Всё в полном порядке с твоим Дзëно. А то так волновался, тююю... И Саигику "поднимает глаза" и свою правую бровь, рассматривая бесстыжее и спокойное лицо Тэтте, как он всегда делал, когда был недоволен его словами или шутками. И последний, в свою очередь, всегда видел под этими испещренными венами почти полупрозрачными веками эти светлые глаза, которые бы впивались ему прямо в душу, если бы могли смотреть, и каждый Божий раз задавался вопросом. А действительно ли они не видят? 14:00. Свободное время. По вторникам, четвергам и субботам — медосмотр. Сегодня среда. Уйдя с обеда немногим ранее, чем остальные, Саигику уходит к себе в комнату. Он идёт тихо и медленно, и слышит, как за ним практически бесшумно для любого другого обитателя этого общежития двадцатью метрами далее идёт Тэтте. Его сердцебиение можно было узнать из всех других, оно словно было механизированным. Раз за разом, в нём слышалось ненавязчивое цок-цок-цок, и понять почему было невозможно. Наверняка какая-то из невероятных модификаций для стабильной работы сердца, значит, работа раньше была нестабильной. Может быть, он захочет его услышать? И, повернув в коридор перед самими комнатами, Саигику разворачивается около своей двери, открыв её и устроившись в проходе. — Давай проходи уже. Встал за углом и стоит, типа незаметный. — И внутрь комнаты за ним проскальзывает человек с вечно торчащими концами волос. — Чего ты хотел? — У тебя что-то произошло? — Необычайно чуткий для обычного Тэтте был прав лишь отчасти. — Сегодня? Не смеши мои копыта, Суэхиро. Что могло бы произойти у меня? — Невольно, словно так и нужно, он усиливает от темы, но что-то внутри него, прорывая язвительную оболочку, вырывается. И это что-то уже не таким спокойным и ровным, скорее сдавленным и торопящимся тоном, словно кто-то мог бы их заметить и услышать. — Но кое-что случилось в эту дату давным-давно. — И это всё ещё мучает тебя? Всё ещё ли это мучало Дзëно?Определённо да.
Зная Саигику лично, невозможно усомниться в его гениальности. Казалось бы, он размышляет просто не так, но спустя пару остроумных фраз слишком легко понять, что Саигику Дзëно — гений. Настоящий, натуральный гений. И он был таким всегда — с самого детства. Сел в четыре месяца, пошёл в восемь, в полтора года разговаривал сложными предложениями, в три умел читать, в шесть — мог решать задачи на логику для средней-старшей школы. Его стиль мышления был необычным, ярким, выделяющимся, он быстро схватывал информацию и тут же делал из неё какие-то выводы. Возможно, в его шесть или семь лет они были очень поспешными, но почти всегда идеально верными. И в свои детские годы его характер был таким же... Ужасным. Садистским. К тому же, надоедливым и слишком придирчивым. Часть ушла с возрастом, часть осталась. И, к великому сожалению, это очень действовало на нервы юной матери такого дарования. Саигику в целом не очень повезло родиться в тех условиях, в которых он родился. Он не был желанным ребенком, да и родился он не в богатой семье. И не в семье вовсе: его мать была ученицей старшей школы, которую изнасиловал учитель, прежде чем покончить с собой, и история эта была одновременно известна всем и о б участниках дела старались молчать как можно дольше. Чтобы сохранить жизнь девочки в тайне и спокойствии. Саигику родился с "уродством", как его всю жизнь называла мать. Белоснежные волосики, белая кожа, такая тонкая и хрупкая, что даже от совсем небольших ударов возникали синяки. И глаза. Ох, какие были у маленького Дзëно глаза! Невозможно было не восхититься. Голубые, с едва заметным фиолетовым прицветом, любопытные, вечно бегающие и озорные глазки, ими нельзя было налюбоваться и это было единственное, из-за чего молодая мать любила мальчика. Первые три года она плакала каждую ночь, борясь с болью и желанием сбежать. Уйти. Бросить его под какие-нибудь двери детского дома и сбежать, как последняя тварь, оставить ребёнка там и больше никогда о нём не вспоминать. Затем, кажется, она начала смиряться со своей участью. Апатия в её глазах, в каждом действии, и эта бесконечная боль вперемешку с ненавистью к себе, к тому мужчине, к этому ребёнку... К семи годам вся противность и вывернутость характера Саигику достигла своего пика. Он был невыносим. Было тяжело слушать его, когда он не говорил о науке или чём-то, что его увлекает так же сильно, как наука, и кризис семи лет настиг его так же, как и всех детей. Он был до боли категоричен, он не принимал ничего, что хоть на каплю отличалось от его видения, и он закатывал своей матери настоящие истерики, когда та возвращалась с завода, на котором работала по 8 часов в день без выходных. Он визжал, топал ногами, кричал, валялся по полу и рыдал безутешно и безудержно, пока мать в первые разы безуспешно пыталась его успокоить, в последующие — не обращала внимания, уходя в другую комнату и читая одну из тех лёгких романов, которые обычно читают одинокие девушки в возрасте двадцати пяти лет. В последние разы, она выходила из себя. Она не могла вынести такой нагрузки: кричащий начальник, насмехающиеся коллеги, и ребёнок, приносивший успехи в учёбе, но такую усталость с каждой грёбаной секундой нахождения дома. Она кричала, рвала его тетради и книги — а затем они вместе с красными глазами и в слезах заклеивали их — она порола его сначала рукой до розовых ягодиц, затем ремнем. Затем ремнем с бляхой сначала до синяков, затем до кровавых разводов, и в конце концов, она не выдержала. Сдалась тому, что гложило её годами, животным инстинктам, пошла на поводу у неправильного решения, которое казалось единственным выходом.ЗАТКНИСЬ УЖЕ!!!
— Замолчи, замолчи, блять, пожалуйста, просто заткнись, Саигику, ты зверь, ты.. — Я НЕ БУДУ ДЕЛАТЬ ТВОИ ТУПЫЕ СКУЧНЫЕ УРОКИ, НЕ БУДУ — Мальчик валялся по полу, дергая руками и ногами, пытаясь отстоять свою позицию "никому ничего не должного". — Я УЖЕ ДОСТАТОЧНО ВЗРОСЛЫЙ, ЧТОБЫ САМ РЕШАТЬ, ЧТО МНЕ ДЕЛАТЬ, А ЧТО НЕТ!!! Я НЕ БУДУ, НЕ БУДУ МОЛЧАТЬ, НЕ БУДУ ДЕЛАТЬ ТВОИ ТУПЫЕ УРОКИ! Судорожный шёпот матери, зажимающей уши, просто терялся в детском рëве, потому что Дзëно откровенно заходился в этом крике. До хрипа и синих губ, он визжал и визжал, что есть мочи, пока мать просила его остановиться. Через картонные стены соседи слушали это каждый Божий день, каждый раз, каждый вечер они слушали то, как сильно не хочется юному гению решать тупые простые примеры. И как он потом визжит что есть мочи, чтобы привлечь материнское внимание, или как орёт от боли, когда его бьют, потому что иначе с ним не справиться. Может, и можно, но для бедной девушки это было невыносимо. Словно она ещё сама не успела вырасти, и ей поручают растить кого-то. Тем более такого. — ОТСТАНЬ ОТ МЕНЯ ВООБЩЕ, Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ, НЕНАВИЖУ, ЗАЧЕМ ТЫ МЕНЯ РОДИЛА? ЗАЧЕМ, ДУРА, ЛУЧШЕ БЫ ТЫ НИКОГДА МЕНЯ НЕ РОЖАЛА! В голове словно что-то щёлкает, когда она слышит это. Говорил ли ей раньше что-то подобное её ребёнок? Да, разумеется, но сегодня эта фраза была словно преисполнена другим. Злобой, взрослой осознанной злобой, словно он, маленький ребёнок с несформированным эмоциональным интеллектом, прекрасно понимал, что говорил, и говорил это спокойным голосом, глядя ей в глаза, а не валяясь на полу, как тряпка.По крайней мере, так ей показалось. Тогда.
Шёпот прекратился. Послышался стук каблуков, которые она даже не успела снять — по паркету стучали грязные каблуки, оставлявшик за собой маленькие коричневые комочки, и мальчик уселся на колени, набирая побольше воздуха и жмурясь. Но крика не последовало. К нему подошла мать и села на колени напротив него. Глядя в эти прекрасные голубые глаза, в жёлтом свете домашней люстры они казались ещё голубее, она цедила через зубы последнее, что сказала ему за всю его жизнь. — я сказала тебе замолчать. заткнуться. почему ты не можешь держать свой обоссаный грязный язык за зубами? ты никогда не должен был рождаться. я никогда не любила тебя и ты никогда не должен был говорить со мной. или быть моим сыном. никогда. Они молчат. — ты меня понял? — Почему ты такая глу–•••АААААААААААААААААААААААААААААААААААА
Нож с гадким хлюпаньем проворачивался в левой глазнице ребёнка. Нож был большим и кухонным, с остатками кетчупа и разводами от колбасы, которую резал Дзëно. Половина от круга, и женщина достаёт его, глядя на то текущее отвратительное нечто, которое осталось от глаза, в надежде, что это заставит его замолчать, но визги только ухудшались. Громче и громче, надрывнее и надрывнее, он больше не кричал что-то, он просто кричал. От боли и бессилия, от невыносимых ощущений.— ДА ПОЧЕМУ ТЫ НИКАК НЕ ЗАТКНЕШЬСЯ? ПОЧЕМУ?
Ещё более громкий и душераздирающий визг раздаётся, когда нож входит во второй глаз, словно в масло. В крови, когда Дзëно пытается жмуриться, пытается оттолкнуть руки родной матери, она лишь давит ещё сильнее, и, начиная проворачивать, наконец обнаруживает, что он молчит. Он замолчал. — Видишь, сыночек, видишь? Это было ведь не так сложно, да? — Она улыбается, и, поднимая личико мальчика, медленно осознаёт, что сделала. Секунда за секундой, это вбивается в её сознание. Раз-два-три.. — Алло, это скорая? Тут в соседней квартире мать с ребёнком ругалась и резко замолчали. Вы можете приедете, посмотрите? Адрес? Мм, да...«Эй, малыш?? О боже...»
«Труп Мамоко Дзëно, судя по документам... Да, да, точно самоубийство. Нож в горло. Что говоришь...»
«Да, да, мы уже выехали, готовьтесь операционную с нейрохирургом...»
Приподнять саднящую голову было почти нельзя, она казалась не просто свинцовой, а осмиевой. Саигику морщится, чувствуя на лице ткань.Что случилось? Ему кажется, что он не помнит ничего, пока в палату не заходит врач с милым тихим голосом, и не называет его имя. О Боже. — Ох, Саигику, ты уже проснулся? Так быстро... — Она едва успевает спохватиться и посадить маленького пациента и подставить под его голову таз, чтобы рвота желчью с водой оказалась не на его груди, а в нём. — Знаешь, Тэтте... Я думаю, сегодня просто плохой день. Погода там, и всё такое. У меня что-то голова поднывает. — Ты знаешь, сколько ты только что просидел в молчании? 15:47. По расписанию — время слез, объятий и белого шоколада. Почему-то, Саигику ест только белый шоколад. Странно, совсем не сочетается с его личностью.