***
…Ичиджи её игнорировал. Всё то время, что Перосперо и его подручные измывались над ней, лишь внимательно смотрел на своего врага — и только. Шалрии, нагой и дрожащей, для него будто не существовало. Очутившись рядом с ним в клетке, один на один, она поначалу робко держалась поодаль, сжавшись в комочек, прикрываясь руками. Не столько от душащего, разъедающего её стыда, сколько от холода. Пираты забрали одежду, не оставив взамен ничего, даже клочка одеяла. Её окутывала странная опустошённость. Сперва было осознание собственной вины, потом к нему добавился шок — после того как Ичиджи едва не убили у неё на глазах, — наконец, испытанное унижение, которое на фоне всего остального и вовсе казалось чем-то несущественным, призрачным, слабым. А ведь не так давно, каких-то пару месяцев назад, проклятая гордыня понукала Шалрию перерезать Ичиджи горло за гораздо меньшее! Шалрия уткнулась лбом в колени; они ощущались прохладно-неуютными — жар продолжал усиливаться, накатывая покалывающими уколами лихорадочного озноба. Искоса, сквозь золотисто-рыжеватую завесу подсохших и рассыпавшихся прядей волос, глянула на Ичиджи. Почему-то опасалась смотреть на него прямо. По-прежнему обнажённый, он сидел, вытянув левую ногу и чуть согнув в колене правую. Во всей его позе сквозила высокомерная непринуждённость, граничащая с безразличием, — несмотря на грубые цепи на лодыжках и скованные над головой запястья. И Шалрия снова бессознательно отметила, как же красиво он сложен. Здесь она впервые могла наблюдать за ним — без трепета, окутывающего её всякий раз в спальне, стоило им остаться наедине и снять одежду. Не было напряжённого ожидания того, что обычно происходило после. Могла наблюдать свободно, сколько захочет — всё равно он не поворачивал головы в её сторону. Шалрия сглотнула, слюна болезненно прошла вниз по сухому, словно покрывшемуся коркой горлу. — Ичиджи… — обречённо выдохнула она наконец, не надеясь особо на ответную реакцию: любые её слова были для него отныне пустым звуком. Он и не ответил. Даже не пошевелился. Серо-голубые глаза взирали перед собой — то ли на оплывшую карамель решётки, то ли на мирно посапывающую дверь. — Я не хотела этого… чтобы так вышло, — Шалрия с трудом прочистила горло, собственный голос казался ей каркающим, чужим. — Поверь… Только не для тебя! Её затрясло сильнее. Слова не шли на язык, срывались беспомощными обрывками. В ушах раз за разом перекатывался грохот последнего, пятого выстрела… Разве в таком можно оправдаться? Пожалуй, не стоит ничего скрывать. Какой смысл лгать, если всё, что сказал Перосперо, — сущая правда? Любые увёртки будут выглядеть жалко. Пусть хотя бы знает, отчего так вышло. Если всё-таки её слушает. — Для тебя — не хотела. Никогда не хотела. Хотела только для неё… Для твоей дурацкой кузины! — она боролась с собой (внутри неё вторая, старая, Шалрия по привычке надменно приказывала ей молчать, не унижаться перед смертным), боролась с непослушным языком, путающимися мыслями и накатывающим отчаянием. — Я и в самом деле мечтала, чтобы он её забрал. И даже сейчас часть меня хочет, чтобы всё обернулось именно так! Алые пряди колыхнулись. На каких-то пару сантиметров, но он всё же качнул подбородком в её сторону. Он слушал. — Да, так и есть! Если бы не она… — Шалрия закусила губу, но не выдержала, выплёскивая давнюю обиду. — Я знаю, я слышала… что было раньше… Между вами… И про нарушенный альянс, и про то, что вы не забыли её, не оставили… Украли её из того места — у мужа… Слышала про то, что Йонджи её у тебя… выиграл! Она перевела сбившееся дыхание. Жалобы на Годжу, произнесённые вслух, прозвучали как-то по-детски, отдавались неубедительным эхом вслед сладким наветам Перосперо в её голове — в неуловимый момент те исказили её мысли до неузнаваемости, стало сложно разобрать, где истина, а где ложь. Нет, не так… всё неправильно… не о том… Но о чём тогда?.. Было же другое, более важное… Шалрия подалась вперёд, опустилась на четвереньки подле его ног, позабыв о собственной наготе. Перед ней плясало сбивчивыми тенями одно лишь невозмутимое лицо мужа. Под пальцы ткнулось что-то мелкое, угловато-твёрдое, металлическое. Обручальное кольцо. Его кольцо. Не её. Шалрия неосознанно сжала его в кулак. — Если бы не она… мы бы даже не попали в Мариджоа. Тебе не было бы дела до пиратских свар в то время, как твоё королевство нуждается в защите. Если бы не она… ты бы даже не прилетел! Или мог бы просто уйти, сразу! Бросить меня! Я же просила, я разрешила тебе! Почему ты не ушёл?! Почему остался? Вы же оба могли улететь на своих треклятых ботинках! — она забылась и подползла ближе, с горечью вглядываясь в его невыразительные глаза. Ей показалось — или они стали совсем прозрачными? Она продолжила, сбиваясь на горячечный шёпот: — Я знаю… знаю… Ты остался, чтобы ещё больше унизить меня! Ткнуть меня в мои ошибки! Показать в очередной раз моё место! Которого я заслуживаю… Которого оказалась недостойна… — она болезненно мотнула головой. — Раз за разом… ты делал это раз за разом… За что я так провинилась перед тобой? Я же просила только одного: подчинения. Это всё, что было мне нужно, всё, что у меня оставалось. Чтобы вы все уважали меня, Дракона! Уважали власть Небес, будь они трижды прокляты! Чтобы ты уважал меня!.. Почему же ты никогда не подчинялся? И почему я это терпела? Он продолжал молчать, и Шалрия вскинулась, пошатываясь, поднялась на ноги. Стиснула кулаки, с недоумением уставилась на один из них, разжала пальцы. И тут же в набежавшей лихорадочной ярости отшвырнула оказавшееся никому не нужным кольцо: — Даже этим… даже этим подчеркнул мою недостойность! К чёрту твои игрушки! Негодный король! — кольцо второй раз за ночь со звяком отлетело в сторону. — Пожелал унизить меня — и сам оказался униженным! Они потешались над тобой. Эти крысы — они зубоскалили за твоей спиной! — её губы задрожали. — Почему? Ну почему же ты это допустил?.. Всё ради неё, да? Неужели ты бы явился сюда ради меня одной? Ради жены-обузы? Она замахнулась ладонью. Первым порывом было отвесить ему пощёчину, но вместо этого Шалрия вцепилась в дурманяще-пахучую карамель над его головой, в которой увязли его руки, точно жук в янтаре, и принялась ожесточённо колотить и сдирать её, ломая ногти, царапая чуть ли не в кровь тонкую кожу пальцев — совершенно того не замечая. Напрасно. Даже дверь-охранник так решила — сонно приоткрыла один глаз и тотчас его захлопнула. Перосперо не зря был так уверен в силе своего фрукта. Ичиджи явно пытался и раньше испытать карамель на прочность, напрягая свои нечеловечески сильные руки. Взгляд выхватывал то тут то там микроскопические (чересчур микроскопические!) трещинки в прозрачной неподдающейся массе. Раз Ичиджи не справился — куда уж Шалрии с её холёными, изнеженными пальцами. Несколько дней назад он любовался ими в бане, массировал их, поглаживал, пусть и в насмешку… Бесполезные пальцы!.. Она всхлипнула. Этот бешеный порыв отнял у неё последние силы, и Шалрия опять рухнула на пол, привалилась спиной к стене подле оставшегося невозмутимым мужа. Сыроватые, набухшие доски, отделявшие их от штормовой океанской пучины, показались ей мертвенно-ледяными. Кольцо тускло поблёскивало в нескольких метрах от неё кровавой пластинкой граната. Нет, нет, она не хотела выкидывать… это же её кольцо… его подарок — что бы тот ни значил… Но сил доползти уже не было. Холодно, как же холодно… Шалрия подобралась, слабо трепыхнулась вперёд, всё-таки сумев оторвать лопатки от стылого дерева, но всё, на что её хватило, — с какой-то обречённостью качнуться вправо и опустить голову на плечо мужа. Тот ощутимо напрягся — мышцы под её щекой стали будто каменными. И снова ни слова. Будь у него свободны руки, наверняка бы отпихнул её… Проскользнула абсурдная мысль: пожалуй, даже хорошо, что они сковали Ичиджи — и подарили возможность обнять его, пусть и против его желания… «Наверное, Перосперо был прав, он и в самом деле бездушный. Машина в человеческом обличье, которая навсегда занесла мой поступок в категорию непростительных…» Обычный человек кричал бы и оскорблял её, грозил бы карой за предательство — а он просто закрылся. Отсёк её от своего мира как нечто несущественное… Но разве сейчас это имело значение? Он был холоден — и в то же время теплее всего того, что её окружало. Почему она раньше этого не замечала? Чуть повернувшись, она притиснулась к Ичиджи плотнее, впервые испытывая наслаждение от прикосновения к чужому телу, телу мужчины — не грубое, плотское наслаждение, а какое-то иное, невыразимое словами. Шалрия погладила ладонью его твёрдую, такую надёжную грудь, устраиваясь поудобнее. — Мне холодно… — бесхитростно пробормотала она в оправдание. — А ты тёплый. Почему ей прежде было так невыносимо прикасаться к нему, терпеть его ответные касания?.. Мысли окончательно спутались, и Шалрии в какой-то момент стало безразлично думать об этом. Сколько им осталось быть вместе? Часы? Минуты?.. Что ж, на эти часы и эти минуты он всецело принадлежал ей. Уже не важно, что будет потом. Если его убьют — из-за неё, — всё окончательно утратит смысл… Больше не понадобится гордость — шаткая, иллюзорная, как ночной туман над морем. Вуаль для постыдных тайн… Зачем прикрывать то, что было давным-давно, и чему никогда не вернуться? Если не станет того, от кого хотелось бы скрыть. А ведь она может всё рассказать. Объяснить по-настоящему, обнажить самую суть той душной черноты, свившей гнездо в её сердце. Хуже не будет — в его глазах к павшему образу супруги всего-то добавится последняя толика мерзости. Вряд ли Ичиджи поймёт. Как не понял и чувства всепоглощающей жгучей ревности — всякий раз, как пренебрегал ею, а она жаждала его внимания, его признания, его восхищения. Его самого. Ревность и жажда — вот что это такое. Шалрия осознала эти два чувства только сейчас, мимоходом. И так же мимоходом приняла, согласилась с ними — почти не удивившись. Неожиданно это её успокоило. — Знаешь, однажды… Когда я стала достаточно взрослой. Достаточно красивой. Достаточно отчаявшейся… — Шалрия облизнула сухие, воспалённые губы, теснее прижимаясь щекой к мужской груди. И прикрыла глаза, вновь наслаждаясь этим непривычным ощущением соприкосновения с другим человеком, проникавшим сквозь её болезненно разгорячённую кожу. — Так вот, однажды… отец пришёл ночью ко мне в спальню…***
…Слухи, шепотки, хихиканье за роскошными веерами дам. «Она так мила!» — «И правда, какой необычно красивый Дракон…» «Почему тебя так долго прятали от нас, милая? Было что прятать?» «Шалрия, дорогая, ты так тянешь подбородок вверх, что вот-вот взлетишь… Ну, хотя бы так, хотя бы так…» Косые взгляды, поджатые губы, разговоры затихают, стоит ей появиться на пороге. А мужчины наоборот — смотрят оценивающе. Но не как на возможную кандидатуру для брака. В их оценке сквозит маслянистость, они переглядываются между собой со странными смешками. И Шалрия сжимается, каменеет, превращается в статую — надменную и величественную. Никто не протянет ей руку помощи, не дарует опору. Она барахтается одиноким беспомощным птенцом, безжалостно вышвырнутым в небесные волны, где вокруг небрежно скользят, ощерив клыкастые пасти, равнодушные и величественные драконы. «Я тоже Дракон! Я Дракон!..» Создание в золочёной клетке, вокруг которой проносятся тени, одетые в шелка и бархат, — и она для них тень. От Дракона в ней одно название, но она продолжает упорствовать и обманывать других — чтобы поверить самой. «Хоть кто-нибудь… Признайте меня!.. Услышьте меня!.. Я умна, я красива — я достойна того, чтобы находится среди вас!.. Почему же вы меня не замечаете?» Она бьётся отчаявшейся птичкой в несуществующее стекло. И ранит душу о несуществующие осколки. Быть может, всё бесполезно?.. «Зачем ты забрал меня, отец? Зачем привёл сюда? Я никому здесь не нужна! Я лишняя!» …Росвальд приходит поздно ночью, когда Шалрия в очередной раз в отчаянии рыдает в подушку; тонкий шёлк и спутанные золотисто-русые волосы пропитались солёной влагой. Она слишком молода, в её мире существует только чёрное и белое. И чёрное постепенно вытесняет всё остальное. Шалрия вскидывается при виде высокой фигуры, проступившей пятном света сквозь сумрак спальни: она не видела его два месяца, да и в её комнаты тот никогда не заходит — ему неинтересны её книги, цветы и ленты. Как и она сама. — Отец?.. — Шалрия… — его голос звучит глухо, тёмные стёкла очков матово блестят в желтоватом, тусклом свете ночных ламп. — Мне передавали, что ты выросла, девочка. Вижу, я был прав: ты стала так похожа на мать… — что-то в этом низком голосе заставляет её выпрямиться над подушками, нерешительно поправить сползший на плечо рукав сорочки. — Ты плачешь? Драконы не должны плакать. Он садится на кровать, и та тяжело прогибается под его массивным телом. Отец утирает слёзы Шалрии, проходясь по щекам крупными пальцами, и она смотрит на него во все глаза: её спальню посетило Божество. Настоящее, неподдельное. Снизошло до неё, её молитв, её слёз. Сам Святой Росвальд вспомнил о её существовании… — Отец! Отец! Я сделаю что угодно, только прошу, не оставляй меня… — со всхлипом вырывается из груди полудетская мольба. — Они не верят, смеются… Сомневаются, настоящий ли я Дракон… А ты — ты так давно не навещал меня! Неужели ты тоже не веришь? В бесхитростном порыве она тычется лбом в его ладонь, от которой пахнет вином и дорогими притираниями, а он наклоняется к самому её уху — тонко завитые усы щекочут ей висок — и произносит медленно и горячо, словно рассказывает сказку: — Бедная маленькая Шалрия… Конечно же, ты Дракон, благородная и прекрасная тенрьюбито. Прекрасная, вне всяких сомнений, — ладонь шершаво скользит по её шее, опускается ниже, ложится ей на грудь — тяжёлая и неумолимая. Голос превращается во вкрадчивый шёпот: — И я могу тебе это доказать — ведь боги с незапамятных времён брали в жёны себе подобных… Да, богам незазорно жениться на сёстрах. Но она же не сестра — она дочь! Да и где же тут таинство брака?.. Шалрия пугается на миг, отстраняется от его пальцев, от него самого, спрыгивает с кровати — и замирает, колеблясь, прижимая руки к груди — там, где пылает отпечаток его горячего прикосновения и заходится безумным трепетом сердце. Неправильно… Неправильно?.. Он встаёт следом за ней, распрямляясь во весь свой высокий рост. От белых блестящих одежд небожителя исходит уверенная властность. Пахнет сладковатым сандалом и пряной миррой. Это же истинный Дракон, ему лучше знать! Кто она такая, чтобы противиться его воле? Сестра, дочь — какая разница, если тем самым он примет её, вознесёт до себя, подтвердит её статус. Вопреки мнению других, вопреки собственным сомнениям Шалрии — признает её равной богам, пусть даже таким немыслимым способом… Если Святой Росвальд выступит её защитником — они больше не смогут её игнорировать! — Отец… — Шалрия забывает про всякую гордость и падает на пол, со всхлипом обнимая его ноги. Первый и последний, кто увидит её перед собой на коленях, первый и последний… — Бедная маленькая девочка, — хрипло повторяет он, а затем лампы гаснут, и мрак вокруг сгущается, жаркий и неестественный.***
…Здесь, на земле, смотреть тенрьюбито в глаза запрещалось, это расценивалось как неуважение. Все должны были поклониться и освободить дорогу — или понести суровое наказание. Собака, представляющая собой причудливую и страшненькую помесь изящной борзой и мопса, весело протрусила вперёд между рядами упавших ниц людишек. Шалрия просила нового щенка — но вместо лабрадора или ретривера ей досталось это чудовище. Отец любил заниматься скрещиванием — собак, лошадей, рабов… Все завистливо твердили, что Святой Росвальд превзошёл себя с этой породой, и чудовище пришлось оставить. Наверное, в этом создании и правда было что-то ценное, чего не замечала Шалрия. В последнее время ей как-то слишком часто приходилось сомневаться — и гнать от себя неудобные мысли. На голове пса, как и у его хозяйки, был надет прозрачный плотный пузырь — упаси Небо надышаться какой-нибудь заразой от простолюдинов!.. Животное подбежало к обожжённому и изувеченному пирату, громоздившемуся почернелой горой посреди улицы, и, задрав заднюю лапу, беспечно принялось на него мочиться. Местные изредка приподнимали головы, бросая быстрые пугливые взгляды на эту картину, но никто не вмешивался. Это были дела Драконов. — Фу, как вульгарно, Са-ару, — недавно Шалрия переняла от дочки Святого Торбена привычку лениво растягивать имена. Снова и снова нащупывала верный тон, придающий её образу максимум величия. Максимум надменности. Она неспешно приблизилась к едва дышащему пирату: изящные выверенные шажочки, застывшая на лице улыбка. Шалрию настораживало и одновременно приводило в восторг это место, так непохожее на Святую Землю: полосатые деревья выше дворца Пангеи, порхающие пузыри и липкая трава под тонкой подошвой туфелек, люди, неряшливо одетые и хмурые, но обладавшие собственной дерзкой волей… Однако вместо экскурсии по трущобам смертных приходилось тратить имеющиеся крохи времени на идиота, вздумавшего испытать на прочность свой ошейник. Тот даже не попытался проявить фантазию, всё закончилось чересчур предсказуемо. За спиной Шалрии тяжело звякнула цепь; отец нагнал её и остановился поодаль. Шалрия предпочитала водить на поводке собак, он — людей. Интересно, её мать — настоящую мать — он тоже держал на цепи, как и прочих своих рабов?.. — Ещё один сломался, — как можно более равнодушно сказала она, не отрывая взгляда от поверженного беглеца. Отец не должен ничего заподозрить. — Ты давала ему транквилизаторы перед выходом? — Разумеется! Но, похоже, на таких дураков они не действуют. Конечно же не давала! Ей захотелось проверить, как же эта пленная морская крыса собирается поступить с глотком свободы, которая маячила так близко: кажется, руку протяни — и ухватишь её! Той же самой ручищей вчера вечером этот мужлан грубо, до синяков хватал её за запястья. — Купишь нового? Для меня? — капризно протянула Шалрия, поправляя перчатку. Возможно, если она выберет сама, у следующего хотя бы достанет такта отворачиваться — чтобы прожить подольше. — С тобой моя коллекция пиратских капитанов рушится — вечно что-то случается, то с одним, то с другим, — мрачно посетовал Росвальд, всё-таки чуя с её стороны подвох. — Тоже мне капитан! Бесполезное ничтожество! — тут Шалрия не лукавила: лежавший у её ног трус посмел тронуть её, госпожу, лишь бы задобрить Святого Росвальда. Воспоминания о потных пиратских ладонях были чересчур свежими и вновь нахлынули на неё тошнотворной волной. Жалкий лицемер днём и ночью ныл об оставленной жене и детях, но это не мешало ему жадно рассматривать тело богоподобной, возбуждаться при виде него, вожделеть… С недавних пор отец стал приказывать рабам держать её — когда устал делать это сам. Что-то перегорело в ней — постепенно, крупица за крупицей — и начало отторгать его на каком-то глубинном, первичном уровне, вопреки всем попыткам Шалрии убедить себя, что это не так. Мозг повиновался, но проклятое тело отчего-то не слушалось… Шалрия резко дёрнула подбородком. — Это… всего лишь… жалкий… человечишка… — она принялась пинать неподвижное грузное тело пирата. Тот всякий раз алчно пожирал её глазами и, несомненно, воображал, как сам раздвигает её ноги — воображал себя на месте Дракона! С искривившимся ртом она достала и вскинула револьвер. — Меня от тебя тошнит! — вчера, едва она успела прикрыть дверь ванной комнаты, после того как всё закончилось, её и вправду мучительно вытошнило на пол. Плохо переваренное кремовое пирожное с лепестками роз, канапе с драгоценной икрой морского лебедя — еда, в которой ценился не столько вкус, сколько стоимость её ингредиентов. Но это была пища богов, и оттого Шалрия не ела ничего другого — ведь полагалось же! Больше всего на свете она желала быть Драконом — и добилась своего. Пусть никто и не знал, чего ей это стоило. И не узнает! Она не даст никому повода глядеть на неё с уничижительным превосходством и знанием в глазах. Во рту стало кисло от мерзости — палец дрогнул на спусковом крючке. Шалрия ожесточённо выстрелила. Дважды. Когда она обернулась к отцу, по её лицу снова гуляла безмятежная улыбка: — Хочу, чтобы следующим был гигант! — Может, лучше купить тебе человеческого ребёнка? — Не люблю слабаков, — гигант вряд ли бы пролез в двери её опочивальни. Два тенрьюбито неспешно и величаво возобновили свой путь. За ними невозмутимо бряцали латами два Небесных Гвардейца да полз на коленях понукаемый отцовской цепью Жан Барт, огромный и мрачный, но тихий домашний раб. Росвальд обычно использовал его как средство передвижения и потому не допускал до внутренних покоев, тот жил под навесом на улице — Шалрии он почти что нравился… — …Ублюдок, ублюдок, ублюдок! — на пороге аукционного зала Святой Чарлос вдавил каблук в щёку упавшего обессилевшего раба и прогундосил: — Идите и продайте этот никчёмный мусор, мне он больше не нужен. Шалрия, оглянувшаяся через плечо со своего места, пренебрежительно хмыкнула, завидев припоздавшего братца. Чарлос тоже любил, чтобы его возили провинившиеся слуги. А ещё выгуливать для антуража смазливых рабынь, которых кликал «жёнами», хотя ему и в голову не приходило использовать их для совокупления (никто же не совокупляется с ручными болонками — а для него они были подобны болонкам). По дороге к аукциону он где-то подобрал себе новую «жену» — та была уже тринадцатой или четырнадцатой по счёту. Впрочем, они у него долго не задерживались, он менял их как перчатки. Шалрия не слишком понимала, зачем они ему — он же терпеть не мог женщин. Разве что для коллекции: собирал их, как редкие монеты или почтовые марки, чтобы похвастаться перед приятелями. Сюда он тоже явился в надежде урвать что-нибудь уникальное. Шалрии прежде не доводилось бывать на аукционах. Странное место, где по соседству с ними восседали короли и аристократы вперемешку со всяким криминальным сбродом. Ведь главным пропуском сюда считалось не происхождение — а наличие денег. Очень больших денег. Которые одни люди отдавали за то, чтобы получить в свою полную собственность других. Здесь когда-то отец купил её мать — довольно уникальную, по сути, вещь. А её, Шалрию, от сцены сейчас отделял какой-то десяток метров. У людей, стоявших там, были такие же руки и ноги, они так же испытывали голод и жажду, у них (до того, как их на их шеях защёлкнулись ошейники) тоже были суетливые желания и стремления — разумеется, не соизмеримые с желаниями Драконов, но всё же… Так неуютно думать, что всего десять метров — мерило того, покупаешь ты или покупают тебя… Она не слишком следила за ходом торгов, поглощённая этой непривычной и колючей мыслью. Встрепенулась, лишь когда вокруг завопили — преимущественно мужчины: — Молодая русалка! То, чем мечтает обладать каждый! Оживился даже Чарлос, к тому моменту заскучавший и шмыгавший носом чаще обычного: — Потрясающе, настоящая живая русалка! На подиуме в прозрачном аквариуме сидела перепуганная девчонка — с длинным рыбьим хвостом, — глядела куда-то вверх, над головами собравшихся, в сторону недосягаемых для неё дверей, ведущих на свободу. Шалрия не успела подумать, зачем им всем сдалось существо, которое никуда в хозяйстве не пристроишь, как Чарлос, оборвав распорядителя на полуслове, жадно гаркнул: — Пятьсот миллионов!!! Все в зале разом замолкли, ошеломлённо прибитые невидимым весом этой космической суммы, а он прибавил с самодовольной ухмылкой: — Я победил. Русалка в воцарившейся тишине билась в стекло и что-то кричала под водой, тряся коротко стриженной головой. Кажется, у неё были зелёные волосы. — Опять тратишь деньги, — недовольно поджал губы отец, но Чарлос был наследником, ему ни в чём не было отказа. Чтобы заслужить отцовскую милость, Шалрии приходилось стараться куда больше. Хотя сама поездка на Сабаоди стала для неё чем-то вроде поощрения. Тем временем вокруг вновь раздались выкрики, но в них уже слышался не восторг, а злоба и отвращение: — Грязный рыбочеловек! — Убирайся отсюда, монстр! Возвращайся в своё море! Шалрия завертела головой и только-только уловила краем глаза очертания рослой фигуры, мелькнувшей справа между рядов кресел в направлении сцены, как её брат молча достал пистолет и выстрелил. Рыбочеловек пошатнулся и упал, вскидывая руки, будто в нелепой пародии на танец, — их было восемь, не меньше! Чарлос с детства не выносил осьминогов. Помнил, как едва не задохнулся, поедая поданное на обед изысканное блюдо — свежепорубленные, всё ещё извивающиеся осьминожьи щупальца, приправленные лимонным соком. Он ел, как всегда, неаккуратно и жадно, и одно из них пристало присоской где-то внутри, в его горле… С тех пор Чарлос приобрёл перед морскими тварями если не панический страх, то омерзение. Шалрия подозревала, что именно тех нескольких минут, пока он синел и хрипел, суча пухлыми детскими ляжками, хватило, чтобы братец существенно притормозил в развитии. Во всяком случае, бо́льшую часть времени он вёл себя как гадкий шестилетка. Размахивая пистолетом под неуверенные смешки присутствующих, Чарлос принялся пританцовывать, ликуя и потешаясь над поверженной «мерзкой рыбиной». И тут на ровном месте произошло то, чего не ждали. То, что в дальнейшем обернулось крушением всех иллюзий Шалрии. Началом падения — нет, не её самой, а окружавшего её мира. Какой-то паренёк, взявшийся словно из ниоткуда, в дешёвой одежде, шлёпках, дурацкой соломенной шляпе, встал на ступени рядом с раненым рыбочеловеком и уставился на Чарлоса так, что тот, опешив, позабыл дурачиться и сказал ужасно серьёзно: — Эй, ты, чего вылупился? А у того и правда глаза расширились и побелели от гнева. Шалрия нервно хмыкнула: на глупого братца пялились столь невоспитанным и неуважительным образом. На миг ей стало интересно, что ещё способен выкинуть жалкий босяк, чтобы окончательно выбесить Чарлоса. Впрочем, исход был очевиден: вряд ли что-то большее, нежели грязные ругательства, за которые Чарлос лично вырвет ему язык. Если этот парень всё-таки растеряет последние крупицы мозгов и осмелиться сказать что-то поперёк Небесному Дракону. Она намеревалась отвернуться, с трудом удерживая зевок, как мальчишка… Мальчишка ему врезал. …Брат стрелял и стрелял, чуть ли не в упор, даже с его криворукостью промахнуться было невозможно! А тот уворачивался от пуль, как от назойливых мух, и пёр на него без остановки и колебаний. Просто подошёл и зарядил кулаком прямо в божественную физиономию Чарлоса. С такой силой, что пузырь слетел с его головы. Чарлос рухнул как подкошенный: поражённый помимо самого удара тем, что пришлось вдохнуть презренного земного воздуха. — Ах, Чарлос! Даже отец тебя никогда не бил, — только и сумела ошарашенно выдавить Шалрия. Отец действительно никогда не поднимал на него руку — ещё одно доказательство того, что Шалрия была другой, отличалась. Несмотря на то, что Росвальд признал её достойной своего имени, это имя до поры до времени прикрывало своим авторитетом Шалрию от других — но не от него самого. — Жалкий простолюдин, да как ты посмел ударить моего сына! — голос отца хрипел и дребезжал от еле сдерживаемого гнева. Происходило немыслимое! Святотатство! Правы были те, кто хмуро шептался в гостиных, правы Горосэй: пираты зарвались необычайно. И это в мире, где уже двадцать лет как не стало Роджера! Отец, недолго мешкая, выстрелил из встроенного в трость ружья — намеревался прихлопнуть охальника, как шелудивого пса. От звука выстрела, громовым раскатом прокатившегося под куполом зала, Шалрия вздрогнула — вместе со всеми зрителями. Так называемые «короли» и «аристократы», разом осознав творившееся на их глазах безумие и все его неотвратимые последствия, ломанулись из зала, сшибая сиденья и друг друга: пират осмелился ударить одного из потомков Основателей! А мальчишка уклонился и от этой пули — и глядел так спокойно и пренебрежительно, словно вовсе не понимал, что наделал! Какой-то светловолосый красавчик вдруг выпрыгнул вперёд и ловким ударом ботинка выбил из рук Святого Росвальда ружьё. А следом раскидал ногами набежавших Гвардейцев, как игрушечных солдатиков. Против воли Шалрия залюбовалась тем, как он дерётся — легко и изящно, безо всякого напряжения, капельку пританцовывая. На миг восхищение вытеснило шок. Что-то завораживающее было в уверенных движениях незнакомца, в его лице, особенно в упрямо выставленном вперёд небритом подбородке, — холодное, сосредоточенное упорство и несгибаемость. Вслед за ним на подмогу мальчишке пришли другие — члены одной шайки, пиратские отребья, не иначе. — Что всё это значит?! — наконец очнулась Шалрия. Она впервые в жизни ощутила юркнувшую по спине змейкой боязливую дрожь. Никто прежде не осмеливался поднять руку на небожителей. Не то что поднять — помыслить о подобном! Тенрьюбито стояли надо всем, были высшими существами, как гласил древний закон, которому безоговорочно подчинялись даже пираты! — Ублюдки! — некрасиво выругался рядом с ней, вставая на ноги, Росвальд. Никогда на её памяти он не терял самообладания. А сейчас брызгал слюной и кричал, приказывая сопровождающим поскорее вызвать адмирала — и Шалрия зачарованно уставилась в его перекошенное и испуганное лицо. На миг оно утратило для неё привычный божественный ореол: перед ней возвышался обычный, сварливый, некрасивый мужчина, почти старик… К горлу подступила дурнота. А потом купол над их головами проломился, рухнул, и прямо на отца приземлился длинноносый кучерявый пират. Шалрия взвизгнула, уворачиваясь от обломков. К дурноте добавился панический ужас. Всё окончательно превратилось в фарс… Человека, перед которым она с благоговением трепетала все эти годы, человека, владевшего ею как собственностью по давней купчей, скреплённой ещё до её рождения призрачным клеймом на спине её матери, — этого человека прижимал к земле тощей костлявой задницей пират, громко радующийся за свою столь удачную мягкую посадку! Её мир содрогнулся. Пошёл трещинами. Два небожителя без сознания лежали на полу, пираты дрались с охранниками и Гвардейцами, стоял шум и гам, но её никто не замечал, и Шалрия медленно пятилась, робкими шокированными шажочками отступая от эпицентра творившейся на её глазах вакханалии. Уткнувшись спиной в сцену, она повернулась и встретилась взглядом с русалкой, встревоженно высунувшей голову из аквариума. За всей этой суматохой Шалрия и не заметила, как кто-то снёс его верхушку — чуть наискосок, но ровно и чисто, будто срезал гигантским ножом. И рыбочеловек, и пираты интересовались именно русалкой, они пришли за ней. Именно она была виновницей пошатнувшегося вокруг неё мира… Минуту спустя Шалрия, склонившись над бортиком аквариума, с каким-то гневным наслаждением навела на неё револьвер: — Непростительно! — за гневом прятался страх. Всё вокруг пришло в хаос, земля уходила из-под ног, Шалрии не хватало контроля, а револьвер в какой-то степени был его физическим воплощением. Сжимая его твёрдую рукоять, так просто было представить, что от неё всё ещё что-то зависит. Если сейчас нажмёт на спусковой крючок, то вновь станет хозяйкой самой себе, восстановит преломившийся мир, в котором статус тенрьюбито по-прежнему обладает весом. Вернёт назад то единственное, что у неё было. Её скорлупу, её защиту, её спасение. Она была божеством — никому не дозволено насмехаться над божеством!.. Насмехаться можно над жалкими существами… а она не была жалкой, пусть и отдала себя в руки сластолюбивому старику, преступившему в своих ничем не ограниченных желаниях шаткие законы морали и чьи дорогие светлые одежды нынче топтали грязные башмаки пиратов. Шалрия кривила губы, пока русалка испуганно жалась в комочек и елозила в воде, не находя себе укрытия в расколотом аквариуме. Позади униженно ползал распорядитель торгов, умолял прекратить, помышляя исключительно о своей сиюминутной выгоде. Что такое пятьсот миллионов белли по сравнению с её несмываемым позором и унижением? Шалрия дёрнула рукой и выстрелила — в ничтожного смертного у своих ног. Тот рухнул, скуля, словно побитый пёс. Он был таким невежливым и непочтительным… неужели тоже догадался, что вся её жизнь — спектакль? Догадался, насколько жалка и ничтожна сама Шалрия?.. Русалка вскинула на неё расширившиеся от ужаса глаза. Она боялась. Она не хотела умирать. Шалрия глядела на неё раздражённо: видела в её невинном полудетском личике собственное отражение. Отражение девочки, когда-то ничего не знавшей о мерзости и безжалостности этого холодного мира. Девочки, поманившейся и обманутой райским миражом и кружившими в небесах драконами. Но не одна эта девочка была фальшивкой. Драконы тоже были фальшивы насквозь. «Бедная маленькая девочка…» — Шалрия едва не задохнулась — настолько чётко прозвучали эти слова у неё в голове. — Вот и пришёл твой час, рыбка! — рявкнула она, лишь бы перебить нестерпимый звук этого голоса. — Я не буду колебаться! Но она колебалась. Небо, небо, она не понимала, что с ней творится… — Ты умрёшь… — губы сами собой преломились в болезненной улыбке: «И не узнаешь, как жесток этот мир. Счастливая маленькая рыбка…» Шалрия в очередной раз взвела курок. Внезапно нечто неосязаемое буквально вышибло у неё из груди воздух — невероятная, невидимая и вместе с тем колоссально давящая сила. Королевская воля?! Шалрия попыталась вдохнуть, но у неё не вышло. Разрушенный купол зала, куда прорывались солнечные лучи, аквариум, бледное лицо русалки — всё закружилось вокруг неё… Слабая, какая же она слабая, на ногах — и то не смогла удержаться… «Бедная маленькая девочка…» …Она очнулась на другой день, уже в Мариджоа, и поначалу казалось, что всё вернулось на круги своя. Но её мир так и не стал прежним. Небеса опустели, закончилась божественная власть Драконов над ней и её беспокойным разумом. Осталась жестокая и неприглядная реальность, о которой прежде Шалрия запрещала себе думать. Статус тенрьюбито, которого она так жаждала, не значил ничего. Даже если бы божественная кровь в её жилах не была опорочена примесью крови рабыни. Шалрия отныне трезво взирала на положение вещей: единственное, что поддерживало власть Драконов и древний порядок, — страх перед Мировым Правительством да зыбкая, переменчивая вера простолюдинов. И тенрьюбито боялись, что в один прекрасный день явится сила, которая сметёт сотканный за столетия мираж. Для Шалрии воплощением этой дикой силы стал проклятый богами мальчишка с дурацкой кличкой «Соломенная Шляпа» — по странному совпадению несущий инициал «Д.» в своём имени. Давным-давно нянька пугала перед сном малышку Шалрию: не будешь спать, придёт «Д.» и похитит тебя! — и делала при этом страшные глаза. Когда Шалрия выросла, то поняла, что ничего не изменилось: мифического «Д.» опасались даже мудрые Великие Старцы. Чудовищный Монки Д. Луффи действительно пришёл, но похитил не саму непослушную Шалрию — похитил разом весь её мир, оказавшийся на поверку красивым фасадом, такой же дутой сказкой… А вера в сказки улетучивается быстро. Людское поклонение столь шатко: стоит допустить промашку, перестать поддерживать людские заблуждения — и они развеются как дым. Шалрия теперь ясно это сознавала, находясь в кругу Святых, подмечая то, на что не обращала внимания раньше, оценивая и ужасаясь. И в конце концов заключила: из святого в Святых было одно название. Отец всё реже и реже навещал её покои. Постепенно собственное тело вновь покорилось ей, перестало сопротивляться, но Шалрия стала равнодушной и отстранённой, — и его пугало и раздражало отражение нового знания в её презрительно сощуренных глазах. И всё же она защищала свою ложь, свой мираж до последнего — перед лицом других, перед лицом всего мира — больше и яростней, чем кто-либо. Доказывала, что быть тенрьюбито что-то да значило. Весь, по сути, всё, чем она по-настоящему владела, — это чёртова гордость. Пустая шелуха, за которой не осталось ничего. А потом настал день, когда она пала второй раз. Ужаснейший и вместе с тем прекраснейший день — сейчас-то она это понимала. День её свадьбы.***
…Шалрия шептала и шептала, не останавливаясь. Сбивалась, переходила от воспоминаний к размышлениям и возвращалась обратно, перескакивая с места на место. Порой ей мерещилось, что всё это происходит не взаправду, что она видит сон — из тех, где рыдаешь от сокрушающего, невыносимого горя или кричишь во всё горло, не ведая причин, не зная ограничений. Только она не плакала и не кричала, а бездумно выплёскивала всё то, что копилось в ней долгие годы, не находя выхода. Не оправдывалась, просто говорила как есть, без утайки. Ложный дракон. Променявший душу на призрачную обманку и обманувший других. Поманившийся фальшивой чужой гордыней — и сам себе подрезавший крылья. Да и были ли эти крылья?.. Она наконец замолкла — и Ичиджи тоже молчал, так и не произнеся ни единого слова, не издав ни звука. Возможно, он уже давно перестал слушать. Или не начинал слушать вовсе. Но ей было страшно поднять голову и взглянуть хоть раз ему в лицо, увидеть выражение его глаз. Если он слушал — лучшим из них, скорее всего, будет презрение. Шалрия слышала, будто в тумане, мерный стук его сердца, отдававшийся ей в висок. Этот стук проносился сквозь всё её знобящее тело, каждый новый удар — новая волна дрожи. И одновременно усыплял, убаюкивал лихорадочно мечущиеся мысли. У Шалрии не было сил держаться, она выговорилась — и внутри остались лишь жар да тревожная пустота. Смежив веки, она вытянулась, оплетая руками, точно гибкая лоза, тело Ичиджи, цепляясь в болезненной дремоте за отзвук чужого сердцебиения. Перед тем как Шалрия окончательно скользнула в забытьё, на границе сознания ей вновь прошелестело давним и привычным эхом: «Бедная маленькая девочка…» Но голос, произносивший эти слова, отчего-то исказился — он больше не принадлежал её отцу. Это был насмешливо-металлический голос Ичиджи.