Детоксикация

Будто лопнул кусок стальной пластины, и следом застывшую тишину пронзает завывающий, болезненный стон. Мише страшно, плохо и больно. Адски больно. Его ломает изнутри так, словно что-то невидимое копошится у него под кожей, выворачивая наизнанку, выламывает кости, режет суставы. Нечто огромное, черное и липкое точно мазут. Оно стягивает мышцы в тугие жгуты и скручивает узлом внутренние органы, заставляя измученное наркотической ломкой тело бессильно содрогаться в рвотном позыве. Особенно сильно крутит живот. Миша свешивается с кровати. Его выворачивает водой и ярко-желтой желчью. По ощущениям, будто всеми органами разом — точно печень и желудок стремятся выйти горлом. Его будто выпотрошили, как тряпичную куклу и перемешали со старым ватным матрасом. Разорвали на части, а потом склеили заново, но вместо мягкого синтепона нашпиговали раскаленными иглами. Больно. Внутри и снаружи. Что-то давит в груди. Бешено колотится сердце — вот-вот и остановится. Сил хватает только на хриплый вдох. Кажется, если он не умрет прямо сейчас, то точно потеряет сознание. — Ничего, Мих, — шепчет Князь в перерыве между новыми позывами, успокаивающе поглаживая Мишу по плечу, и отставляет пластиковый таз в сторону. Хотя лучше бы сдохнуть. Комната перед глазами плывет. И затуманенный страхом взгляд напротив тоже плывет. Миша зажмуривается сильно-сильно. Когда тошнота наконец отступает, откидывается на подушки, ударяясь затылком о стену и выгибая в невыносимой агонии спину дугой, с треском рвущейся ткани тянет простыни. Лоб моментально покрывается липкой испариной. Из носа течет как из крана так, что Миша стирает кожу вокруг ноздрей чуть ли не до крови. Обнаженные в жалобном оскале зубы едва не ломаются друг о друга — так сильно они клацают, когда он сжимает челюсти. Мир стремительно рушится в черноту. Тьма беспрепятственно растекается по жилам, ледяным огнем обжигая руки, поднимаясь до локтей, к плечам и выше — до самой шеи. Из груди вырывается глухой задушенный всхлип. Звук резью отзывается в ушах. Андрей едва ли не подскакивает на месте. Исступленно тянет руку со смоченной в воде тканью к его лицу. Бледное как мел. С темными пятнами под воспаленными слезящимися глазами и синюшными дорожками вен. Пальцы дрожат. И он только мажет ладонью по острому плечу, когда Горшок, задыхаясь от тошнотворного спазма, отворачивается в другую сторону. С протяжным воем сворачивается в клубок, утыкаясь хлюпающим носом в согнутые локти. Его трясет. Как будто само по себе. Точно живую рыбу бросили на раскаленную сковородку. Она шлепается своим липким влажным боком и тут же прижаривается, прикипает. Но снова дергается, срывая шкуру. Вокруг только разрывающая боль. И ее так много, что она разом наполняет каждую клеточку тела, и кажется, что болеть уже попросту нечему. Чистое пылающее чувство. Видеть Мишу таким слишком страшно. До усрачки страшно, на самом деле. А у Князя внутренности медленно сползают куда-то на уровень колен, оставляя после себя только леденящую пустоту. И ужас. Бешеный, неуправляемый — почти паника. Горькое чувство беспомощности безудержно смешивается с отчаянием. Его самого лихорадит не меньше. Он уже даже не разбирает от чего конкретно. То ли от запоздалого осознания, которое обрушивается на него удушливой волной, — происходит что-то плохое, что-то, что не должно, не может попросту, происходить. Не с Мишей. Это с кем-то другим происходят все эти кошмарные вещи. Все эти глюки, ломки, приходы, отходняки и черт его знает, что там еще есть. Это кто-то другой может вмазаться, двинуться и подсесть. Миша не может. Он же обещал. Не может, правда ведь? Андрей упрямо поджимает губы. То ли от тихого ужаса и невыносимой усталости, то ли от неугомонного желания забрать хотя бы часть той боли, которая в нем поселилась. Но не знает как. Не имеет ни малейшего, блин, понятия. Это то, что поглотило их обоих и было скрыто ото всех без исключения. А значит ему самому придется быть сильным за них двоих. Ему хочется что-то сделать и что-то сказать, но мысли закручиваются слишком медленно и совершенно не желают формироваться во что-то подходящее. В голове настоящая каша. Он не знает. Честно, совсем не знает, что ему с ним делать. Ни в первый, ни в этот раз. Потому что все его тщательно отработанные, проверенные на собственной шкуре и вычитанные во всевозможных источниках методы перестают работать. Андрей просит Шуру привезти лекарства. Выкатывает смс-кой целый список размером с солидную медицинскую энциклопедию. Шура настаивает на больничке. Миха под угрозой распада запрещает сообщать родителям или звонить в лечебницу. Нельзя и все. Не пытайся. Андрей теперь торчит Шуре как за крыло семьсот тридцать седьмого боинга и, по меньшей мере, как за ящик пива. И Миха подчиняется. Несмотря на то, что он его больше не видит и не слышит, а каждое прикосновение для него — даже случайное — ощущается на разгоряченной плоти грубой наждачкой. Несмотря на нечеловеческий вопль, с которым его тело заходится в очередном приступе, что не сравнятся ни оборотни, ни вурдалаки, ни любая другая нечисть из страшных сказок. Серая комната насквозь пропитывается животным страхом. Воздух горячий, липкий и влажный. Почти физически ощутимый, как и сладковатый запах медицинских препаратов. Князю удается влить в Мишу два глотка воды. И тогда он немного успокаивается. Совсем ненадолго. Складывается еще теснее, прижимая колени к груди и закрывая голову руками, будто можно было спрятаться от этого чего-то невидимого, что прожорливым червячком поселилось в черепной коробке. Всхлипывает. А потом еще раз. И даже не чувствует, как чьими-то заботливыми движениями расправляется сбившееся к ногам одеяло и заворачивает его точно в кокон — на самом деле придавливает бетонной плитой. Холодно как в гробу. — Так нормально? — тихо-тихо, едва различимо, — Мих? Голос тоже плывет. Доносится до сознания будто через толщу воды — Миха так и не понимает, откуда он его слышит, потому что больше похоже на эхо собственного крика. В ответ неразборчивое хрипение. Пружины жалобно скрипят. Матрас с другой стороны кровати продавливается под чужим весом. Ощущается все еще слабо, почти призрачно. Андрей забирается на постель — прямо так — в уличных джинсах и растянутой футболке, кладет под голову руку и намертво вперивается в Михину спину. Смотрит, не двигается. Взгляд сам собой скользит по отчетливой полоске позвоночника, исчезающей под краешком одеяла, оглаживает выступающие острые лопатки, обтянутые бархатной кожей. Такой белоснежно-фарфоровой, практически прозрачной. Мышцы под ней напряжены как тетива, готовая сорваться от любого неосторожного движения. Он протягивает руку. Одергивает себя, останавливает, гадая, дозволено ли ему прикоснуться. Подушечки пальцев замирают в миллиметре от выпирающих позвонков, ощущая, какой от них исходит жар. Будто под ребрами, судорожно вздымающимися под раскрытой ладонью, кипит как в жерле вулкана лава. Котлы с грешниками, черти или сам дьявол, уж неважно, внутри у Михи — сосредоточение ада. В прямом и переносном смысле. Оно жжёт огнём все его внутренности, и он, задыхаясь, взвывает от невыносимой боли. Оно огромное, горящее и непомерно сокрушительное. Князь чувствует, что оно сильнее. Андрей касается линии все еще подрагивающих широких плеч, а затем по-свойски обхватывает Мишу поперек туловища, чувствуя под сгибом локтя выпирающую реберную клетку. Миха хватается за его руку как утопающий за спасательный круг неожиданно сильно, тянет, прижимает к груди, где упрямо колотится что-то горячее, живое, неугомонное. Прямо в ладонь. Бери и держи. Князев жмется губами и следом щекой к мокрому и соленому от пота загривку под выступающим позвонком. — Миха, — зовет он на пробу, — Миша, Миш, — мягкий шелестящий слог, невыносимой нежностью отзывающийся в душе и прогоняющий пронзительный животный страх, — слышишь меня? Кивни, ладно? Миха кивает запоздало, уже когда Князь собирается возобновить попытки выковырять его из этого состояния. — Я тебе напою кое-что, а ты послушаешь, да? — Не выйдет, Княже, — сипит Горшок охрипшим горлом. — Мы попробуем, ладно? Он сдается, теснее сжимая его руку в своей, пока Андрей тихонько напевает мотив старенькой узнаваемой песенки, стараясь при этом не дрожать голосом. Миха дышит часто и поверхностно. Судорожно глотает спертый воздух маленькими порциями, будто боится, что ему не хватит, будто успокаиваясь, что приступ, наконец, отступает, и скомканные легкие понемногу расправляются. Андрей знает, как это начинается. Ему не хватает выдержки, слов и сил для осознания спутанных мыслей. Диких, безумных, почти бесконечных и уставших. Уставших от напрасных усилий вытащить Горшка из бредовых видений. Его до скрежещущих челюстей злит собственная беспомощность, невозможность решить все прямо сейчас. Необходимость ждать. Одно мучит больше другого. Приходится быть сильнее боли. Глупой. Стыдной. — Андрюх, дальше хуже будет. — Знаю. Он заталкивает своих бесов куда поглубже, запирает, захлопывает и начинает считать секунды, отсчитывая удары сердца. Если до среды остается шесть часов, то до пятницы максимум пятьдесят четыре.