Детоксикация

Вид у Миши такой, что хотелось, не церемонясь, прописать ему по физиономии. И следом — застрелиться самому. Кулаки сжались против воли. Андрей даже до конца не понимал, почему сдержался. Уж точно не из жалости. Да и слово «жалость» было чуждо ему еще со школьной скамьи, а в данном случае слишком интеллигентским. Это было что-то другое… Гораздо более распространенное и правдивое и в этом смысле еще более опасное. Этакий дешевый нравственный выбор. Хотя следовало бы сказать: «Бля, ну, Мих, опять?» Следовало бы много чего еще ему сказать. И встряхнуть от души тоже следовало бы, и в глаза его бессовестные, бессмысленные посмотреть. Только не поможет ничего из этого. И легче никому не станет. Промолчал. На всякий случай. Вдруг Горшок коснется чего-то личного, а у Князя душа не готова к этому. И еще потому, что объяснять ему что-то в таком состоянии абсолютно бесполезно. Все равно что биться головой об его небрежное «брошу». Мыслей было так много, и все они были такими мерзкими, пугающими и одновременно тошными. Но стоило сделать над собой усилие и поглядеть на эту ситуацию не с точки зрения греха, а как на темную-темную и омерзительную аллегорию, словно страдание вдруг оказалось истинной человеческой проблемой, которую следовало бы решить и забыть, а не дать ей пустить корни в самое нутро. Просто он не представлял, с чем именно имеет дело. Миша балансировал на самом краю пропасти. Любой, кто этого не понимал и пытался заглянуть внутрь его сознания, сталкивался с такой буйной смесью сомнений и колебаний, такой вакханалией самоутверждения и саморазрушения, от которой не оставалось ничего, кроме устойчивого ощущения полной безнадеги. Видеть это было страшно. Пожалуй, даже невыносимо. В его квартире не тот великий и ужасный Горшок, каким его все знают, а Горшок — ну просто Горшок — уязвимый и замученный своей же зависимостью. Миша завалился на княжеский порог рано утром первобытным хаосом, весь промокший под дождем до нитки, размазывая по футболке не то сочившуюся кровь, не то грязь. Стоял в каком-то полубессознательном состоянии, подперев плечом дверной косяк, а затем тихо сполз на пол. Кулаки разжались только для того, чтобы удержать непослушное тело на ногах. Сгрести в охапку и почти волоком потащить в сторону дивана. — Андрюх, — позвал Горшок и, не дожидаясь ответа, позвал еще раз, — Андрюха, вот ты где. А я тебе везде ищу, а ты тут… Без меня. Голос хриплый, надтреснутый как через магнитофонную пленку. Он говорил медленно, расплывчато, делая долгие паузы и путаясь в окончаниях слов, — будто смирился, что так быстро ему не выговорить то, о чем он собирался поведать. — Ага, — бросил Князь, сонно потирая глаза, — живу здесь. — Ну че ты, е мое? — Миша не без труда приподнял лохматую голову, чтобы мазнуть остекленевшим взглядом по его лицу, — свинтил от меня. — Ниче не свинтил, — возмутился Андрей, отскребая от себя Горшка. Ну да, как же. Свинтил. Дембельнулся вчера утром, а этот даже приехать не удосужился. Вернее, удосужился — вот же он, здесь прямо сейчас — развалился на диване и лупал пустыми глазами в потолок, а затем принялся методично расковыривать дырку на футболке грязными руками. Чего еще надо? — Хочешь шутку? — Не хочу. Андрей громко выдохнул и картинно закатил глаза. — Лежит перед наркоманами шприц. Один смотрит и говорит: «Интересно, что будет, если все это в одного?» Второй ему отвечает: «Кровь из носа пойдет» «Что, так торкнет? Нет, по роже получишь». Миша неожиданно улыбнулся, растягивая рот до ушей и демонстрируя отсутствие передних зубов в верхнем ряду. Не стесняясь. Он вообще мало чего стеснялся. А затем почему-то расхохотался — громко и раскатисто, словно смех этот освобождал огромную черную дыру внутри. Сделалось жутко. Князь молча смотрел на него в упор. Только вопросительно изогнул бровь. И глаз нервно дернулся в придачу. Даже издалека, стоя в дверном проеме кухни, он видел, как менялось его выражение лица, когда заливистый хохот затихал, постепенно переходя в сухое покашливание. Произведенный эффект Мише понравился. Засунув руку в карман, он вынул оттуда пачку сигарет и без спроса, неторопливо закурил, запрокинув голову на спинку дивана. Он выпустил несколько легких колечек сизого дыма и о чем-то задумался. Андрей хотел сделать ему замечание, но передумал. Родители обещали вернуться только к вечеру воскресенья, а пускать обдолбанного Горшка в свою квартиру, пожалуй, изначально было не самой лучшей идеей. Он потом, если что, обязательно что-нибудь придумает. Как всегда. Главное, чтобы не стало хуже. — Кня-яже, — протянул Миша, — перекумарить надо. — Чего? — Ну это… переломаться. Хуже стало практически сразу. Миха, бля. — А я тут при чем? — Ты же знаешь… у меня ведь ближе тебя нет никого, — затянулся, уставившись пронзительно-печально Андрею в лицо, — и не было никогда. Честное слово, — зачем-то добавил он после долгой паузы. — У тебя просто глаза голубые. Прикольные такие, понимаешь, да? Князь с трудом сдержал рвущийся наружу нервный смешок. Подумал, что Миху бы это разозлило. А разозлившись, он становился совершенно непредсказуем. Сидеть на пороховой бочке спокойнее, чем рядом с ним. Подумал и сразу ляпнул: — Че за херня, Мих? Хорошо бы закончить весь этот цирк до того, как Миша начнет задвигать очередную бредовую идею, которая крепко-накрепко засела в его голове под чудодейственным порошком на ложечке. Послать его и отправить отсыпаться — будет и лучше и проще. В полпятого утра Андрей совсем не готов слушать нечто подобное. Надо было все-таки врезать. Было бы спокойнее. Князев собирался что-то сказать, но слова комом застряли в горле, когда Миша лениво повернулся к нему. Лицо стало пепельным, а на лбу залегла глубокая складка. Он за секунду вскочил и в два шага пересек разделяющее их расстояние, буквально припечатывая взглядом к месту. Андрей даже не дернулся. Горшок затянулся еще раз, нервно выдохнул. Смотрел внимательно, почти осознанно, а у самого черти выли под ребрами. Мелкие такие и шустрые. Злобные очень. Глаза напротив были темные-темные, больше походящие на два черных агата с крошечными зрачками-точками. Андрей хорошо запомнил мрачные края этой бездны. Не по-горшковски спокойной. Из глубины которой медленно поднималась абсолютная тьма, сперва едва-едва заметная, но постепенно обретающая плотность и концентрацию. — Боишься? — прошептал Миша, нависая над ним. Шепот, который впился как шило. Вопрос, который, скорее, прозвучал как утверждение. Андрею будто высыпали горсть льда за шиворот, он задохнулся от возмущения и от той злости, которую моментально испытал за свою предсказуемость. — Нет. Соврал. Было страшно. И страшно не из-за Михи, а за самого Миху. Он собирался шарахнуться в сторону, но крепкие руки удержали на месте, обхватив обнаженные плечи. Князев внимательно следил за тем, как чужой взгляд вдруг мимолетно скользнул по его губам. Задержался на них. Покачнулся. Вернулся к глазам. Он почти спрашивал разрешения. Кончик языка закололо, и еле сдерживаемое бесконтрольное желание облизнуться, вдруг заставило его опустить взгляд следом. Андрей не хотел этого. Мозги отключались с поразительной скоростью так, как отключается электричество во время короткого замыкания. Громко и четко. Напрочь отказываясь понимать, что за ненормальщина творилась прямо сейчас в темном проеме кухни. Глупое, полусонное тело, разбуженное противной трелью звонка практически не слушалось. Чужие губы накрыли его собственные по-хозяйски. Грубо и неумело. Князь от неожиданности и невозможности происходящего открыл было рот и тут же ощутил горячий язык, мокро скользнувший по нижней губе. Его передернуло так, как если бы задели оголенный нерв. Замер неподвижным изваянием. Окаменел будто. Исступленно глядел прямо перед собой, сконцентрировавшись на прикрытых веках и дрожащих длинных ресницах. И смотрел в немом недоумении, не в силах пошевелиться. Он ждал, что эти руки, сжимающие выше локтя, встряхнут его. Потому что, если нет, он себе этого никогда не простит. Но вместо этого левая ладонь Миши взметнулась выше, накрывая бешено пульсирующую жилку на шее и задевая большим пальцем мочку уха с металлическим кольцом, притянула ближе. Губы у Миши мягкие и обветренные. Все в крошечных трещинках. С запекшейся коркой крови в самом уголке. Поцелуй на вкус вышел горький и соленый. От Миши пахло дешевым пивом и беломором, а еще этим премерзким будто бы уксусом, от которого зубы сводит. Привычкой. Ох, не так он себе представлял их первый поцелуй. Не было в его мечтах серых предрассветных сумерек, не было дивана в гостиной, не было этого гадкого сомнения в собственных чувствах, потому что не было до неприличия ласкучего Михи, у которого под веществами уже давно не стоит, но зато так отчаянно вжимаются в него живот и грудная клетка. А хотелось уже лет шесть. И еще в армии хотелось так, что яйца ныли даже на строевой подготовке. Хотелось, потому что Миха в мечтах был трезвый. Но вышло, как вышло. Андрей просунул руку между их телами, врезаясь ладонью в Мишкину грудь. Такую горячую, Господи. С гулко колотящимся сердцем, каждый удар которого посылал невидимые импульсы в похолодевшие подушечки пальцев. Останавливая, отстраняя такое послушное и податливое тело. Его словно окатили кипятком с головы до ног. И от такой близости плавился мозг. Но чем дольше это длилось, тем сложнее было решиться. — Нет, Мих, — выдох прямо в полураскрытые губы, — не надо. — Почему? Спросил с каким-то по-детски искренним непониманием. В его голосе было столько невинности, что это заставило незаметно усмехнуться. Даже немного засомневаться — неужели правда не понимает? Его вело похлеще, чем от самого сильного похмелья. Взгляд у него был такой дикий, жадный. Голодный, как целая стая. Мазал по лицу Князя точно кисточкой по холсту. Ладонь на груди напряглась. Сразу со вторым заходом его могла разорвать совесть. — Потому что, — а у самого голос ниже на несколько октав, чем обычно, — протрезвей. — Ты че, Андрюх?! — возмутился, сразу же отпихнув от себя, — совсем обалдел? Слова в Андрюхиной голове прогремели знакомым баритоном, насквозь прокуренным, возмущенным донельзя. В ответ он только покривил уголком рта и, недовольно фыркнув, отобрал у Мишки дотлевающую сигарету, затянувшись и тут же закашлявшись будто с непривычки, а вовсе не потому, что в легких кончился кислород от долгожданной близости. — Обещай мне. — Ладно. — Нет, Миш, обещай. Непривычное «Миш» вырвалось быстрее, чем он успел осмыслить мягкость и даже какую-то невыразимую нежность в этой форме его имени, ранее будто бы недоступную. — Обещаю. — Что ты обещаешь? — Да слезу я, — рявкнул он, свирепея, — мертвого достанешь. Обошел полукругом, намеренно задев плечом, направился в кухню, цепляя по дороге все углы и путаясь в ногах. Андрей пару мгновений смотрел ему в затылок. Все тот же Миха. Манеры такие же, движения такие же и мозги набекрень. Даже спесь никуда не делась. А вот внутри — разрастающаяся пустота, подпитываемая извне сплошным самым пошлым самообманом. Болезненная, смертельная. Разрушительная. Скрыться бы от нее, только вот некуда. Даже будь она огорожена от него за семью печатями и высоченными стенами, он бы все равно рано или поздно до нее бы добрался. И тогда у него впереди уже не будет ничего: ни признания, ни бессмертия — как он хотел. Вернее будет, но уже совсем другое — смрадная яма и топь. Вот что. Миха-Миха-Миха. Дурья твоя башка. Правильная у тебя все-таки фамилия. Под стать. За Мишу впервые сделалось по-настоящему страшно. В арсенале у Князева несколько сказок. Одни из них были жуткими, другие поучительными, но эта была одна из самых грустных. Кое-что из черновиков. Персональная панацея от всех несчастий. Был у него тихий омут. Глубокий, темный-темный как тюремный карцер, но самый лучший. Не водилось в нем ни чертей, ни водяных, ни русалок. И лес в округе был пуст от леших и троллей. Забытое пустынное место. Поэтому пока нормальные люди разбредались по речкам, озерам и морям, Андрей сидел на берегу и караулил свой омут. Боялся коснуться, боялся зайти в него, но все равно никуда не уходил. Но случилось так, что омут сам предложил в себе утопиться. Зайти дальше некуда, перестать дышать и висеть в черноте. Упасть в эту тишину, где нет ничего, кроме шороха мыслей. Омут вот только без дна оказался. Под ногами темно, но уже не страшно. И было бы очень даже неплохо, если бы возможность убежать все-таки была. Но кроме глупых Андрюхиных чувств, была еще группа, повязывающая их обоих по рукам и ногам. Куда вообще было деваться? И самое гадкое, пожалуй, было не то, что Миша почти сразу же забыл эту ночь, а то, как помимо нее и этого их первого недопоцелуя-недообещания Андрею предельно ясно запомнилась студеная овсянка на столе, горький привкус остывшего чая и собственной беспомощности. А еще то, как за одну ночь в свои чуть-чуть-за-двадцать пришлось повзрослеть на целую жизнь.