Детоксикация

Такое состояние с трудом можно назвать сном. До Миши, наконец, что-то снисходит, и он забывается на час-два в кошмарной дреме без сновидений. Ломка преследует даже в этом подобии сна. Любое положение, принятое в кровати, меньше, чем через несколько минут становится просто невыносимым. Буквально невыносимым. Приходится все время крутиться, обливаясь потом, с перерывами на туалет и поблевать. А затем все снова повторяется. Страшно изматывает. К вечеру четвертого дня Мишу немного отпускает. Он перестает метаться на постели как подстреленный зверь, перестает грызть подушку и с каждой минутой становится все тише. Дыхание выравнивается, застывшие мышцы спины расслабляются. — Мих, — зовет Князев, забравшись на кровать, — спишь? Миша отрицательно мычит и поворачивается к Андрею лицом. Долбаное сочувствие. И вопрос. Чертов вопрос, который не удерживается за зубами. — Ты как? — Лучше всех, — язвит он, медленно подняв немигающий взгляд к потемневшим глазам Андрея. Браво, Князев! Возьми медальку за самый идиотский вопрос человеку в героиновой ломке. Спроси еще что-нибудь. Андрей со всей силы прикусывает щеку изнутри, уставившись на сгибы Михиных локтей. Миша по привычке расчесывает затянувшиеся ранки. Ему было больно. Охренительно больно. Андрей готов поклясться, что почти чувствовал эту боль всем своим существом. Или она уже стала его собственной? — Покурить охота, — клянчит Миха, искоса поглядывая на окно. — Тебе пожрать бы чего-нибудь. — Не хочу. Миша отрицательно качает головой. Андрей на это только тяжело вздыхает, будто и не ожидал другого ответа. Несколько секунд проходит в тишине. Только тихое Михино сопение, тиканье настенных часов откуда-то из другой комнаты и выжидающий взгляд. Андрей, почесав макушку, затем уши и щеки, приглаживает волосы, собираясь с мыслями. Миха наотрез отказывается есть. Его мутит даже от одного упоминания еды. В животе словно расползается громадная сочащаяся дыра. Клокочет и булькает желчью. За трое суток он не съел ни крошки. Пустой желудок скручивает болезненным спазмом. Жестоким и бессмысленным позывом. Только вчера Князеву удалось затолкать в него бутерброд с колбасой, но Миша смотрел на него с таким отвращением, будто ему на тарелке подсунули кусок тухлого мяса. Он медленно и неохотно сжевал бутерброд, мрачнея с каждым укусом. Горло сдавило и его снова стошнило. После этого вообще ничего не хотелось. Ощущение смертельной усталости оказалось таким сильным, что хотелось лечь и заснуть, но он побоялся хоть на секунду прикрыть веки — вдруг снова вырвет. Как было бы хорошо иногда снимать бедовую голову и проветривать ее от беспокойных мыслей. Как было бы просто. Взять, вытряхнуть и забыть. Оставить бы ее болтаться где-нибудь на столбе, а потом забрать как понадобится. Было бы куда лучше, если бы в этом участвовала только голова. Андрей не уверен, чего именно боялся Миша: того, что опять станет плохо или… — Я если жрать начну, то опять разжирею как свинья. Андрей удивленно округляет глаза. Хлопает ресницами. Потом ртом. Подбирая слова. Пытаясь понять, не послышалось ли ему. Но эти адски-черные смотрят на него с такой невыразимой тоской. С таким заискивающим выражением. И Андрей на мгновение теряется. — Мих, ты че, сдурел? — хрипит Князь, — у тебя че с голодухи кровь совсем в башку не поступает? — Да че ты сразу, блин? — Миха в ответ возмущенно сопит, широко раздувая ноздри, — пузо потом отвиснет, и морда заплывет. Князеву хочется взвыть протяжное: «Ми-иха». Хочется за плечи его схватить и встряхнуть как следует. Или отвесить смачного подзатыльника. Или даже, не раздумывая — он сам не успевает за скоростью собственных мыслей — стукнуть его по губам. Своими, желательно. Да что же это такое, Миш? — Не неси чепуху, — отмахивается Андрей и дергает одеяло, — давай, подъем. — Я сказал — я не хочу. — Через «не хочу». В холодильнике бульон есть, будешь? Миша морщится и, зажмуриваясь, мотает головой так, что черные волосы падают на лоб и рассыпаются по подушке. — Мих, — зовет Андрей, подвинувшись поближе и заглядывая в лицо, — надо поесть. Попробуем, ладно? Он недоверчиво открывает один глаз и ждет. Горячая Князевская ладонь тут же примирительно накрывает предплечье, а большой палец самозабвенно — почти невесомо — выводит узоры на косточке запястья. Некоторое время Миша лежит неподвижно. Чувствует. Смотрит за каждым движением. И таким неожиданно ласковым оказывается этот жест, что каждое прикосновение разносит волны удовольствия, от которых кожа на руках покрывается мурашками. Миха упрямо сжимает искусанные губы в тонкую линию. Глаза распахиваются, смерив Андрея долгим взглядом. Уставший, изможденный мозг практически пульсирует, лихорадочно подсовывая варианты. — А кефир есть? — осторожно спрашивает Миха, надеясь выкрасть, похоже, из неминуемого приема пищи хотя бы маленькую радость. — В пионерском лагере «Заря» кефир на полдник не ожидается. Миша на шутку как-то невесело фыркает. — Я никогда не был в лагере. — Да я тоже, на самом деле. Зато в армии был. Там такой роскоши тоже не было. Давай, Мих, соглашайся. В спальне звенит тишина. Андрей смотрит почти с вызовом. Вызов, который, больше напоминает короткую просьбу. Выражение лица у Михи остается сосредоточенным и напряженным, будто он что-то вычисляет в уме. Он хмурится, и между густых бровей залегает неглубокая морщинка. Вдруг приходит понимание, что прямо сейчас Андрей отдал бы если не все, то очень многое просто за то, чтобы узнать Михины мысли. Потому что, судя по всему, они у него не самые приятные. И слишком много значащие. Первое правило в обращении с Михой — не навреди. Андрей не убирает руку. Ждет терпеливо. И когда Миша наконец замечает прикосновение, то за короткий промежуток времени происходит что-то, что заставляет его передумать и неохотно кивнуть, соглашаясь. — Давай свою баланду. Он больше не сопротивляется. И эта мысль заставляет практически ликовать. — Рад, что мы договорились, — ехидничает Андрей. Миха без энтузиазма выковыривает себя из-под одеяла, одергивает футболку и тащится на кухню, где Князев разогревает в микроволновке ненавистный бульон. Желудок колет тошнотой не то от голода, не то от запахов. И ненависть к себе никуда не девается, только разрастается с каждой минутой все больше, от того, каким жалким он себя чувствует. Еда нагревается, и по кухне расползаются вкусные запахи. Миха шмыгает носом. Микроволновка звякает таймером, и Андрей ставит перед Мишей тарелку с жидким месивом. Он делает над собой нечеловеческое усилие, чтобы усидеть на месте и не сбежать с позором. Опустить взгляд вниз. Прямо в полупрозрачную золотистую жидкость, где на поверхности расплываются жирные разводы. Мутные белые и оранжевые кубики овощей на дне аппетита не добавляют. Он отчаянно пытается заглянуть Князеву в лицо, но тот, плюхнувшись на табурет напротив, начинает сосредоточенно, со вкусом жевать, даже не обратив на Мишу внимания. Андрей быстро управляется со своей порцией, пока Миха бесцельно болтает ложкой в бульоне. Скорей бы. Скорей закончилось это мучение. Подавить спазм и хоть что-то проглотить удается не сразу. Миха сухо сглатывает, проталкивая внутрь ложку горячей жидкости, обжигая язык и горло. Он с трудом ест, почти не чувствуя вкуса. Приятное урчание в животе практически отвлекает от нового приступа. Еще одну и хватит. Его скручивает новым спазмом от осознания, что если он сейчас доест, то потом ему снова захочется, и что он снова мерзкий и никчемный со своими глупыми желаниями своего глупого тела, которое сожрет все, что Андрей наложит ему в тарелку. Еще и добавки попросит. Потому что, сука, вкусно. Наполовину пустая тарелка широким жестом отодвигается в сторону. — Не понравилось? — спрашивает Князь, дернув подбородком. — Не хочется. Миша безучастно пожимает плечами, с раздражением глядя на посуду. Суп как суп. Нормальный. Андрей понятливо кивает. Забирает тарелки и ставит в раковину. Оборачиваясь к Михе, приваливается бедрами о столешницу кухонных шкафчиков. Тот смотрит внимательно и печально. Скрипнув спинкой стула, откидывается назад и сцепляет на груди руки. — Покурить можно или че? В пионерском лагере тоже запрещается? Андрей усмехается, приподняв бровь. Пытается подкалывать? — Кури, — отмахивается он и подталкивает жестяную банку из-под кофе с окурками. Жесткая рука замирает с протянутой пачкой сигарет прямо у Миши перед лицом, — блевать не будешь? — Не собирался. Дрожащие пальцы вытягивают из пачки сигарету. Подносят к губам, и зубы сжимаются на фильтре. Самый кончик загорается от вспыхнувшего огонька зажигалки. Первая затяжка получается короткой и неуклюжей. Горько-сладкий дым медленно плывет в легкие. Приятная одуряющая слабость так же медленно плывет в мозг, и веки прикрываются сами собой. Наконец-то. Становится чуточку лучше. Комната приобретает углы, а мебель больше не кажется бесформенными размытыми пятнами. Льющийся серый свет не так резок, как прежде. Кошмары перестают терзать сознание. Ощущение ломоты во всем теле и непрекращающегося озноба отходит на второй план. Остается только вялое безразличие ко всему происходящему. — Мих, ты, может, пока в норме, не хочешь клыки почистить или побриться? Голос Князева моментально возвращает его на кухню. Он все еще отдает смесью скрытого напряжения и сочувствия. Будто внутри что-то вот-вот должно содрогнуться от переполняющей его безнадежной боли и тихого ужаса. Так противно от этого. — Не, — лениво тянет Миша, — кто это тебя так отоварил? Взгляд фокусируется и намертво прикипает к багровому пятну у Андрея на левой скуле. Потеряв всю медлительную рассеянность, принимается лихорадочно исследовать лицо напротив. Тревожный звоночек бьется в затылке. Это здорово отрезвляет. Жуткий синяк светится под глазом словно лиловая клякса, некрасиво растекшаяся по холсту. Андрей мрачно улыбается. — Кто ж кроме тебя? Под раздраженной интонацией Миха тут же тушуется и замолкает, прикусив язык. Стыдливо опускает глаза, когда Андрей поворачивается к нему. Он ничем не выдает своих ощущений. Только чуть сильнее сжимает челюсти. Вчерашний день вспоминается обрывками. Миша почти ничего не помнит. Была только боль-боль-боль. И снова боль. А сегодня чистые простыни, чистая одежда, чистые бинты на запястьях и чистые пластыри на локтях. Андрей так осторожен и внимателен с ним. Миша этого просто не заслуживает. Молчание повисает неожиданно. И Миша ненавидит, когда оно становится настолько давящим и оглушающим. Потому что в нем жалкие клочья назойливых мыслей становятся громче. Они кричат у него в голове, требуя сделать ужасные вещи. Кричат о том, как все безнадежно. Он пытается удержать этот поток в сознании, выплыть из липкого страха, но с каждой минутой получается все хуже. Миша чувствует, что должен что-то сказать. Он открывает и захлопывает рот, мучительно краснея и обливаясь холодным потом. Стыд сковывает язык слишком сильно. Миха тушит окурок в жестяной банке и берет ее, чтобы чем-то занять непослушные руки. Крутит ее в разные стороны, отчего она со звонким дребезжанием елозит по столешнице. — Слушай, — начинает он, не в силах поднять глаза, — я не хочу быть проблемой. Слова даются тяжело. Он почти выдавливает их из себя так, словно они причиняют ему физическую боль. Или кто-то перекручивает их на мясорубке прямо там, в его охрипшем горле. Андрей приподнимает брови, через силу заставляя себя промолчать. Не спугнуть. Только кивнуть в ответ на Михины бредни. Князя трудно вывести из себя, но у Михи каждый раз получается по щелчку пальцев. Навязчивое верчение банки на столе действует на нервы. Она гремит так, что Андрею кажется, будто это Миха залез к нему в голову и устроил там жуткий перезвон. Князевская ладонь опускается аккурат поверх широкого горлышка. Останавливая. Привлекая внимание. — Ты не проблема, Миш. Отчеканивает он, глядя куда-то поверх топорщащихся волос на макушке, но его будто не слышат. Миша отворачивается, демонстрируя Андрею свой профиль. Прокашливается, упирается локтями в разведенные колени и забирается пятками на перекладину стула. Переплетает пальцы и шумно выдыхает. Дохера этих ненужных движений, но он едва ли знает, как начать. — Тебе вот это все не нужно, на самом деле… Смотреть на все это, убирать, вытирать, готовить, блин, е мое, — он задумчиво кусает щеку изнутри, собираясь с мыслями, — ты ж не нянька. И в няньки не нанимался. У тебя вообще жизнь своя, а ты тут со мной возишься. Тебе не нужно. Да никому не нужно, блин. Андрей отпихивает табуретку ребром стопы. Тихо скрипнув ножками по полу, она отъезжает под стол. Он усаживается на корточки перед Мишей так, чтобы собственный взгляд точно уперся тому в лицо, спрятанное за длинной взлохмаченной челкой. Руки мягко тянут чужие запястья, укладывая широкие ладони лодочкой в собственных. Укрывают. Держат и гладят. И будто бы прячут от всего мира, что так жестоко с ним обходится. Миха недолго переживает из-за грязи под ногтями, но быстро забивает. — Мих, давай я сам разберусь, что мне нужно, а что нет? — голос совсем не дрожит, как думал Андрей, наоборот, звучит глухо и спокойно. — Мне ебано, понимаешь, да? — взвывает Миша, — я просто хочу нормально жить. Андрюх, я же знаю, такой я… Тяжело со мной. То одно, блять, то другое. Постоянно в башке что-то сидит. Лечить надо, а из-за герыча… не получится, в общем. Такие разговоры Князева не то, что бесят — нет, это мягко сказано — они его до ручки доводят. На них у Андрея нет ни сил, ни желания. Мишу хочется за шкирку сгрести и вразумить. Андрей на это скоро отважится. — Не надо меня жалеть, я это… Князев закатывает глаза и накрывает пальцами рот Миши, не давая сказать ни слова. В ладонь вибрирует емкое, лаконичное: «ты че?» Миша от неожиданности даже дышать забывает. И вместо до охерения интересного паркета угольно-черные пульсирующие зрачки смотрят теперь прямо в лицо. — Теперь ты послушай, — тяжело выдыхает Князев, — ты не проблема. Я там, где хочу быть, понял? Потому что ты мне важен, ты, понимаешь, а не кто-то там еще. И я клянусь, если я еще раз услышу от тебя эту херню, я не знаю, что я с тобой сделаю. Миха пытается промычать что-то еще, но Андрей только сильнее стискивает горячую ладонь на холодных губах. Кожу царапает жесткая щетина и чуть щекочет прерывистое дыхание. Слов катастрофически не хватает. — Ты башнесносящий, Мих, правда, но то, что ты со мной делаешь… Это пиздец, Мих. Просто пиздец. Андрей кивает — для убедительности — тычет указательным пальцем второй руки Мишке в грудь. Чувствует, что городит лишнего. Чувствует, что пора заткнуться. Чувствует, что его просто аномально ведёт. Особенно когда по ладони будто бы случайно мажут губами и языком, а вместо неразборчивых слов из Михиного рта вылетают неясные подвывания, от которых становится только хуже. — Я останусь, понял? Князев отнимает руки, возвращая ему способность говорить. Щемящая жалость и нежность к этому человеку, застывшему так близко, вновь поднимаются в нем с новой силой. Андрей выпрямляется в полный рост в надежде, что Миша хотя бы поднимет за ним глаза, но вместо этого он делает то, что давно вошло в привычку. Мотает головой. Прикрывает веки и тянется следом за исчезнувшим прикосновением. Андрей даже не успевает среагировать, как Миша притирается лбом ему в солнечное сплетение и жарко дышит в живот — где глухим эхом бухает сердце — это ощущается даже через одежду. Криво-косо поводит носом. Жмется потом щекой — такая приятная, давно забытая тяжесть. У Андрюхи слабеют руки и едва ли не подкашиваются колени, но рядом Миха, который словно шаткий мостик, перекинутый через пропасть, не дает упасть, обхватив его поперек туловища и заставив сделать шаг вперед. Жмется ближе, дышит чаще. Князев вздрагивает и стоит несколько секунд в нерешительности, а потом аккуратно опускает ладони на его спину. Одной рукой ведет вдоль позвоночника, другой — притягивает за плечи, сгребая в кулак ткань футболки. Миха прячет лицо у него на животе. Такое привычное. Извиняющееся. Михино. Мы же еще не все? Еще кое-что можно, да? Андрея пробирают мурашки, и он так некстати ощущает, как теряет контроль. Он отчаянно ищет глазами тарелку с недоеденным супом, которую сам же отнес в раковину, банку с окурками или пачку сигарет на другом конце стола. Хоть что-то. Хоть что-нибудь, что поможет найти наконец предлог, чтобы убрать от себя человека, который постоянно творил с ним все, что хотел. Что творится в нем самом? Андрей и сам до конца не понимает, зачем делает это. Правда, не понимает. Наверное, потому, что слишком остро ощущает, как Миша уходит. Отлетает и закрывается в себе. Так глубоко, что можно вообще не вернуться. Самая охуенная на свете сказка. Омут сам предложил в себе утопиться. — Мих, — последний шаг между ними. Просто его имя. Зовет осторожно, будто впервые пробует на вкус переплетение мягких созвучий в шелестящем слоге, произнесенного вслух. Слегка вибрируя горлом, с растяжкой. — Замолчи, — беззвучно просят его губы, и крепче сжимаются пальцы в медвежьих объятиях.