Черепки

      Секби с топором в руках выглядит живым.       Таким... вот таким, правильным по-настоящему наконец-то, статуэткой разбитой и из осколков затем собранной дважды; с этими звёздными нитями в глазах и растрепанными в конец волосами (они, Джаст полагает, смялись под капюшоном, но это странно, а Джаст в последнюю очередь думать хочет о странном).       Не сейчас, когда Секби — исхудавший порядочно, взъерошенный весь и не понимающий ничего вовсе (оттого хмурящийся забавно и пытающийся выбить от них с Альцестом ответы), громкий и искренний — стоит прямо-прямо, и даже глаз не опускает и не пытается от разговоров про Дровосеков бегать. Когда Секби не напоминает опустошенный сосуд одним своим видом, когда он вернулся — с концами, плевать даже на это уродливое подобие амнезии; когда—       Когда Секби — Секби.       Под танталовым небом Джасту впервые за последний месяц хочется смеяться.       Секби за ним вслед смеётся тоже — надломленно и испуганно чуть, без поражённых пустотой глаз — и Джаст рваным движением цепляет его ближе к себе. Секби наклоняется ниже — позволяет коротко трогать и по волосам трепать, скованный по-прежнему надзирательскими одеждами, и даже не пытается сопротивляться.       Боги, как же Джаст по нему всё-таки скучал.       Он делает осторожный шаг — треск — когда Секби запястьем плавно качает и топором движется вверх, элитры раскрывая в самый последний момент — высоко так, что Джаст слышит запоздало хлопок.       Улыбается — в груди скрипит что-то тревожно, но это ничего, правда — сцепляет за спиной ладони покрепче и вглядывается в окрашенную сумерками высоту.       Дышать, кажется-       — Аккуратнее!       Нечем.       Тьма вместе с тяжестью по его конечностям ползет наперегонки, когда Джаст шатается, вновь равновесие пытаясь нащупать. Гнилая рана изнутри кровоточит.       От вязкой боли у Джаста гудит голова.       Небо мелькает черным и белым — мир на части раскалывается, смазываясь до дуги, изогнутой криво помехами. Его тошнит.       На грани сознания Джаст чувствует что-то между вязкой болью и лихорадочным безумием. Кто-то кричит.       У Альцеста лица не видно.       Всё в порядке.       Всё в порядке.       (Джаст думает, что так выглядит конец всего. Глупости, верно глупости — но отчего-то он совсем не хочет умирать)       Бездна под его ногами трескается.       Джаст закрывает глаза и обещает себе не пытаться вглядываться в темноту.

~***~

      — Нормально с ним всё, — продолжает снисходительно Альцест.       Хмыкает, откидываясь назад — делает первый шаг, потому что сам Алфёдов не спрашивает и не старается даже притворяться, будто пытался; и позволяет этому «нормально» тлеть меж ними поддельным спокойствием и иллюзорным морозом.       Мерзко.       — Он уже очухался. Почти.       — Слабый, — скалится Алфёдов.       Альцест даёт ему затрещину.       Алфёдов перетекает ровно в положение более аккуратное, перезвоном смеётся и улыбается — и улыбка эта гноится червоточинами и язвами горя.       Хорошо-хорошо, говорит.       Я потом схожу в Энд, говорит.       Альцест не отвечает, и Алфёдов не находит в себе силы улыбнуться

~***~

      Алфёдов похож на привидение.       Он ищет руку Джаста своей, сворачиваясь в одной рубашке и брюках поверх простыней; рефлекторно, не приходя в сознание после пятидесяти двух часов непрерывного бодрствования, и это так извращённо по-человечески, что у Сантоса что-то разбивается в груди.       Нет ничего: ни драконов, ни кристаллов, ни звёзд — только темнота, глыба мрака и Секби, выскальзывающий тихо из комнаты Хэвила, Сантосу в руки силком почти вручающий тарелку риса. Кувшин с водой ставящий у кровати Джаста. Наблюдающий.       Пальцы Секби пахнут чернильной кровью, слезами гаста и йодоформом, и Сантосу кажется, что ржавчина ползет у него по глотке. Он подносит ложку с рисом ко рту.       В полузабытье сна Алфёдов беспокойно изламывает брови.       Внутри своего омрачённого сознания Сантос пытается не рассмеяться.       Секби выдыхает — тихо, полный какого-то устало-принятого смирения — и накрывает Алфёдова пледом. Глядит на Сантоса секундой — потерянный такой, почти как «будь, пожалуйста, ответственным взрослым» и «всё будет хорошо, правда?», и Сантос голову наклоняет, прекрасно осознавая границы своего бессилия.       Руку свободную бережно кладет Секби на плечо.       Джаст мирно спит и выглядит так, словно его отторгает мир.       Их зовёт Альцест — и Сантос отставляет в сторону рис и изгибает губы (не улыбка), твердо Секби приподнимая и похлопывая несколько раз по макушке. Смотрит на сплетённых в практически целое и неразрушимое Алфёдова с Джастом, возводит глаза к потолку, затем — к стене.       Альцест с кипой документов и лекарств из другой комнаты к ним руку тянет. Секби осторожно шагает ближе — когда понимает, что Сантос идёт за ним следом.       Сантосу кажется, что никто из них не понимает, что по-настоящему стоит называть семьёй.       Во сне Алфёдов сжимает простыни и льнет к Джасту ближе.       Джаст открывает глаза.       Время движется.