Гобелен со сценой охоты

*** В Лаик дни бегут быстро, а тянутся — медленно. Валентин опускает глаза, но бросает взгляды из-под ресниц. Им по-прежнему не разрешают общаться, но кэнналийцы бормочут что-то словно себе под нос прямо под бдительным оком менторов. На другом конце класса хихикает тихо Бласко — никому из них не возбраняется. Но бергеры коверкают беспощадно талиг, и кого-то все время приходится назначать им в помощь — чаще всего на уроках словесности. Но бессчетные мелкие шалости и совместные унизительные отработки; но ловко сунутый Колиньяром в руку служки золотой талл и что-то, в обмен упавшее в его ладонь — ключ ли?; но ментор, вышедший прочь на целую четверть часа; но все время рассыпаемые, уносимые сквозняками, путающиеся листы с записями — Валентин совершенно уверен, что у части есть адресаты… Влажный холод все ближе к сердцу, пробирает до косточек, хоть на улице хмарная слякоть и нет снега, и в купальнях порой жарко топят, устраивая «жеребятам» то ли багряноземельский хамам, а то ли ноймарские бани. Унары переносят жару совершенно по-разному: веселятся, рассказывают про любимую свою Торку братья; Константин ноет о невозможности вздохнуть в переизбытке влаги; морщится от мигрени Паоло, позволяя Берто по-родственному растереть себе спину и шею; Эстебан без стесненья комментирует недостатки сложения как недругов, так и приятелей; в стороне от его острот упоенно набирает в легкие раскаленную водяную взвесь и расслабленно улыбается Окделл. Валентин опускает глаза и спускается в воду. — Рано же, — укоряет растерянно Ричард. — Сперва нужно прогреться. Он тих и разморен, ни с кем не смеется, сидит в стороне, скобля тело жестким мочалом. Белоснежная кожа расцветает закатного цвета пятнами. Его никто не слышит и толком не замечает сейчас, в общем шуме, не услышали бы и Валентина, вздумай тот для чего-то ответить. Он, конечно, не вздумает. — Рихард! — радостно окликает кто-то из близнецов. — Иди к нам, мы хотейт наливат больше травяной взвар на булыжники. Окделл вскидывается. Он общается как-то с баронами, но нечасто, и светлеет, когда те к нему обращаются первыми — каждый раз. — У меня голова болит с детства в парной, — объясняет Валентин неожиданно для себя самого. — Я стараюсь не перегреваться. Спохватывается, досадует. Рядом с этими, пышущими здоровьем и неукротимой радостью, показать себя слабым, как чахоточная девица. И зачем вообще отвечал… — У моей сестры Айрис так же, — с неожиданной деликатностью кивает Окделл. — И у нашего кэналлийца, — Валентин смотрит в сторону Паоло и марикьяре, все хлопочущего вокруг. Окделл вскакивает, осознав: — Йоганн, нет, подожди! Простите, я должен… Обозначив ему что-то вроде поспешного полупоклона — голым, глупость какая, — он почти бежит к двоим бергерам, что-то им говоря. Валентин отворачивается, удивленно поняв, что обижен. Не желая смотреть на них — троицу самых рослых в Лаик унаров — продолжает следить суету вокруг Паоло. Впрочем, не помогает — бергеры немедля подходят к южанам, Йоган без сожалений выплескивает ковш с душистым дубовым отваром на пол вместо камней, набирает воды из бассейна и сам поливает плечи и ноги страдальца. — Если быстро нырять, болеть будет только сильнее, — доносится до Валентина. — Ты не должен быть сразу холодный. Медленней, — Норберт тоже подходит, Паоло аккуратно укладывают. — Мы есть просим прощения. Надо было подумайт, что на юге моются не так. — Варвары, — не особенно громко, но презрительно тянет Заль, — что они, что надорец. Устроили здесь Закат. Валентин чувствует, как становится чуть прохладней и, глянув на жаровню, понимает: кто-то залил часть углей. У того места, где он сам сидел раньше, слышится звучный плеск. Обернувшись, он видит надорца. Тот весь мокрый — по-видимому, окунулся, — фыркает и отряхивается, и волосы его темны сейчас почти что до каштанового, Дик отводит их со лба широким движением ладоней. Тупой нудный бой пульса где-то в затылке медленно унимается, кровь стремится в ином направлении. Прежде всего к щекам. Углом зрения он примечает интерес Колиньяра к их краю бассейна и легко отступает в сторону — и потом понимает, что этим открыл ему замечательный вид на Окделла. Валентин ненавидит себя. И когда Ричард вновь делает неуверенное движение, словно хочет продолжить беседу — отворачивается совсем. Война Свина с Медузой сначала их всех развлекает. Валентин поддается всеобщему оживлению, любопытные взгляды, украдкой прожигающие спины самых частых зачинщиков каверз — кэналлийца и марикьяре, да еще Колиньяра, — и его заставляют гадать. Потерпеть разъяренного Арамону несложно, это даже еще приятней. Благородный дворянин столь воинственен и багров, сколь, скорей всего, не был в своей военной карьере ни разу. Когда Валентин видит глаза Окделла, — изумленные и восторженные после нескольких месяцев неизменного напряжения — шутка кажется вдвое более стоящей, и ему только жаль, что он сам не сумел, даже и не пытался, добиться такого открытого, ясного взгляда. Право, разве они все же не на одной стороне? Политически — может быть, нет, но во всем Лаик лишь они двое в опале. А когда на лице того он замечает надежду… Окделл быстро отводит взгляд, но… Окделл думает, это может быть сам Валентин? Если бы… Будь он до того ловок и до того смел, будь достойней… Но ведь так может думать не только лишь Окделл. Вот это, пожалуй, опасно, Арамона уже ищет автора шуток, если встанет на ложный след, если кто-то укажет на Придда, который не друг никому из унаров… Его страхи опять напрасны. Не найдя нарушителя, Арамона того назначает. Лицо Окделла на уроке словесности, с легкой руки капитана превратившегося в экзекуцию по новейшей истории, совершенно невероятно. Валентин думает, что теперь понимает, отчего чернь приходит смотреть на публичные пытки и казни. Боль и негодование сменяют друг друга, обиду застит отчаяние. Когда унар Альберто, никогда Дика не задиравший, ровным голосом говорит о победе герцога Алвы, Окделл весь — воплощение муки и горькой ненависти, но отнюдь не к Альберто — совершенно иначе смотрел он на Колиньяра минуту назад, когда тот излагал те же факты, а Салину по странной их дружбе сейчас словно не замечает, смотрит будто поверх. Кого он ненавидит тогда? Не скупясь, сразу Первого Маршала? Или тех, кто так и не пришел на подмогу? А потом Арамона решает нанести последний удар, веля Окделлу пересказать все изложенное, и сердце Валентина разом ухает в ледяную яму. Все. Довел. Вот теперь-то — довел. В глазах Окделла что-то сверкает, расправляются плечи, стряхивая незримый доселе гнет, и становится ясно: им было, куда распрямляться. И мгновение, тянущееся так долго, что впору подумать — сон, Валентин лихорадочно мечется: как же остановить, как сдержать Окделла, как отвлечь его хоть немного? Может… может, затеять дискуссию, задать какой-то вопрос, притвориться, что это обычный урок? Или дерзко спросить Арамону, где он сам служил — там ли, в Ренквахе? Или лучше бы самовольно перехватить само закатное изложение этих событий? Говорить что угодно, дать ему передышку… только отделить надо, где там официальная версия, а где сведения для семьи, потому что самому Валентину рассказывал о восстании Вальтер и даже немного Юстиниан, но ведь… Грохот, крики и кашель Шабли заставляют его вскочить на ноги, дрожа хуже испуганной ловчими лани. Катершванцы бросаются выбивать раму окна — до чего же они, эти увальни, быстро соображают порою. Да и Ричард, Ричард уже поддерживает под локти младшего ментора, подводя того к свежему воздуху, на щеках все еще пятна яростного румянца, но в глазах уже только растерянная забота… Арамона уходит. Урок наконец-то закончен. Нужно было следить за другими — оглушенно пеняет себе Валентин. Суза-Муза мог выдать себя. Как угодно. Выражением удовольствия или злорадства. Или, может быть, чувством вины, потому что понятны причины бешенства Арамоны. Впрочем, если по чувству вины судить вместо иных доказательств, то лучшим претендентом на роль графа Медузы признан бы был граф Васспард. Валентин пробует поймать взгляд Окделла, но не может, тот смотрит сейчас будто бы сквозь: сквозь унаров, Шабли и окно. Если бы можно было найти Сузу-Музу. Остановить его. Он решается подойти в тот же день, в перерыве между уроками. Унар Ричард, похоже, немного успел оттаять душой и зачитывается Венненом в углу библиотеки. Брови сведены сурово, выражение лица полно сладкой одухотворенности. Валентину на миг интересно, что же именно он читает сейчас, не поэму ли о Мироне, гордо принявшем смерть от рук жадной, грубой толпы. — Унар Ричард. Окделл поднимает взор от пожелтевших страниц удивленно, но вовсе не как человек, не заметивший приближения. Значит, слышал шаги Валентина, игнорировал их. Принимал за кого-то другого? Но надеялся избежать общества. — Да, унар Валентин? Только лишь после этого он опасливо смотрит по сторонам, чтобы удостовериться — их не слышат. Валентин совершает вдох: — Мне хотелось бы вас заверить, что не мне вы обязаны… раздражением Арамоны. Кем бы ни был блистательный граф Суза-Муза, но его проделки вам слишком дорого стоят. Я не стал бы доставлять вам подобные неприятности, даже если бы изыскал способ выбраться прочь из комнаты. Он не знает, как выразить свое сочувствие. И не уверен, стоит ли. Зачем он вообще подошел? Посоветовать быть осторожней — но когда-то он уже советовал исподволь, унар Ричард опять не заметит. — Я не думал, что это вы, — сухо говорит Окделл. — Вот как. Извините, мне, верно, почудилось подозрение. — Поначалу оно было, — цедит в ответ все так же неохотно Окделл, вновь уставившись в книгу, — но я быстро отмел его. Вы совсем не похожи на того, кто готов бросить вызов открыто. Валентин только глупо моргает. Это что, оскорбление было? — Намекаете на сегодняшнее? Что же, утром какой-то миг мне казалось, что вот вы на подобного человека стали слишком, пожалуй, похожи. — На подобного человека? — Окделл вскидывает глаза, светлые, словно лезвие шпаги и бешеные совершенно. — Что же, дурная кровь, как сказал Арамона! — вовсе и не оттаял, просто в угол забился, как раненый зверь, но все еще готов броситься. — Замечательно, что у вас совершенно иная наследственность! Вы достойный сын вашего рода. Валентин заставляет себя успокоиться. Окделла вполне можно понять. Да, несдержан, неосторожен, но сегодняшнее и ты сам не стерпел бы. Ричард вновь заслоняется книгой, то ли показательно, то ли просто пытается все же усмирить свои чувства. Валентин по инерции ловит надпись на переплете. Почему-то становится холодно. Очень, ужасно холодно. Нет, не может быть. — Что конкретно вы, сударь, изволили мне сказать сейчас о моем роде? — Только то, что предпочел бы общество пусть опасного, но отважного союзника тому, кто избегает неприятностей столь упорно как вы, Валентин. Это все еще о том, что он не помог? Но к чему тогда книга?.. — Вы меня упрекаете в том, что я не предпринял каких-либо действий, обещающих исключение еще и мне? Окделл плотно сжимает побелевшие губы и опять утыкается в пьесу. — Или в том, может быть, что я не разделил вашу участь еще ранее? Боюсь только, что так не сталось бы. Вас, быть может, это удивит, — потеряв окончательно самообладание, тихо шипит Валентин, — но к моему отцу Первый Маршал не испытывал такой симпатии, чтобы вызвать его на дуэль, Вальтер Придд в отличии от Эгмонта Окделла дни окончил бы скотски, на плахе! — Я не ждал от вас помощи, будьте уверены! — Окделл взвивается на ноги и оказывается нос к носу с Валентином, разве что его нос слегка выше, Ричард вообще выше и мучительно нависает. — Но могли бы меня избавить еще и от ваших поучений! Я надеялся, что из всех здесь хотя бы вы, именно вы понимаете!.. — Не могли бы вы говорить тише, — сквозь зубы увещевает его Валентин. Он и вправду испуган, в отчаянии, ему кажется, что на крик проклятого герцога все поместье должно бы сбежаться. Окделл резко отшатывается. Бросает книгу на стол. — Что ж, не буду вам больше мешать, унар Валентин. Убирайтесь к себе под свою морскую корягу. И уходит стремительно, громко чеканя шаги. Не логично. Велеть убираться — и уйти самому. И — коряга? Намек на геральдику? Очень глупый намек. Снова глупость проклятого Окделла. Почему он все время их делает? Почему… Без причины смертельно уставший, Валентин опускается в покинутое чтецом кресло. Подбирает проклятую книжицу, та сама собой открывается на конце ненавистной с недавних пор пьесы. Марк мучительно умирает за свою любовь целых четыре страницы. А Лаконий… он даже не знает об этом. — Разрубленный Змей. Кто же это? — выдыхает бессильно унар Валентин, глядя вверх. Унар Ричард восторженно и испуганно — наконец-то испуганно — ахает. Все дальнейшее кажется Валентину драматичнее пьесы о смерти Мирона. Потому что Окделла — спасают. Йоганн Катершванц, неизменно порывистый, принимает решение первым. Норберт лишь прикрывает брата или тоже желает помочь — не столь важно, даже если и не понятно. Впрочем, они ничем не рискуют, эры толком им и не нужны, воины их семьи поколениями служат в Торке. Но еще и Альберто Салина! Вот кому ничего совершенно не угрожает. Окделл, только что гордо чеканивший «нет», неизвестно зачем начинает признавать свою несуществующую вину, а глаза у него сияют так, что от этого больно в груди — столь сильная в них благодарность. Паоло… Всегда там, где Берто. Вроде бы, он еще один дальний родич Первого Маршала. Арно Сэ! Арамона бессилен перед родней Алвы, но не менее он бессилен также и пред Савиньяками. Он отчаянно бесится, а шесть дерзких унаров стоят ровно и прямо, торжествуя над подлостью, рыцари Талигойи из сказок, из любимых книжек столь недавнего валентинова детства. Ричард Окделл средь них что спасенный святой среди сонма ангелов создателевых. Валентина почти дергает окунуться в это ликование, сделать глупость, сказать «Это я!». Он, конечно, не делает глупостей. Окделлу это вовсе не нужно, Валентину — зазорно, даже если забыть обязательное недовольство отца. Будет выглядеть подло, как и выглядит трус, бросающийся следом за победителями, чтобы делить добычу. Валентин бы лучше поздравил их, или даже спасибо, пожалуй, сказал бы… Хотя сам и себе неспособен ответить, за что он-то им так благодарен. Впрочем, нет. Не «за что». «За кого».