Гобелен со сценой охоты

*** Дни идут своим чередом. Долгожданное разрешение общаться между собой, выезжать и гулять не приносит поначалу совсем ничего интересного. В Лаик все словно бы затаилось, ни следа Сузы-Музы, исчез отец Герман, внезапно уехал Паоло, Арамона все чаще пьян, но в своем пьянстве больше не буен, скорее уж чем-то подавлен. Валентин погружается в книги, занятия, пробы писать. Ему больше совсем не хочется приближаться к пятерым еще больше сплотившимся там, в Старой Галерее, унарам. Среди них так отчетливо не хватает черноглазого озорного южанина, но они держатся только ближе, как будто упорно сужая невидимую брешь. Придду места меж ними, естественно, в столь интимной близости нет, он и не претендует. И старается не жалеть. Да и что жалеть, Окделл, центр и основа их странной и дерзкой компании, уже высказал ему свое отношение. Окделл с ним неизменно молчит, изредка лишь украдкой поглядывает. Но зато раскрывается с прочими, наконец: перекидываясь иногда легкими полушутками с Сэ, по-домашнему то и дело вворачивая в разговоры с бергерами словечки то из их диалекта, а то из надорского горного — они схожи, и сильно, пожалуй, эти диалекты, как и Окделл с обоими близнецами… или снова и снова ругаясь с Альберто. Это несколько раздражает — ну нашел же, с кем ссориться, с сыном наследника самого герцога Кэналлоа. Впрочем, мирятся они так же — быстро, мягко, легко. Валентину ни разу еще не случалось услыхать эти споры, но понять, право слово, не сложно. Только что выразительно-гневно кривились губы надорца и насмешливо щерился в хищной улыбке ему в ответ марикьяре. Только что левая рука Окделла шарила у бедра в бессознательном поиске то ли эфеса шпаги, а то и рукояти кинжала, а Салина перетекал в стойку как перед плебейской дракой… А вот Ричард пристыженно опускает взгляд, словно бы похваляясь полукружьями почти девичьих, длинных, пушистых ресниц, а Альберто смущенно смеется — и опять они держатся рядом. Чего хочет Альберто Салина? Неужели уже сейчас он так предотвращает новый бунт, неужели же примеряет место своего родича? Или просто его увлекает эта гордость и яркость реакций, чистота чувства в ясных глазах? Говорят, ни один марикьяре… Валентин запрещает себе дальше думать об этом. Политика тут навряд ли, остальное его не касается. Низко лезть не в свои дела. Сам он с Окделлом не пробует замириться. Впрочем, он и не полагает, что ему есть, за что извиняться, а тот явно не станет тоже к нему подходить. Удивительно, но родня подавлявших мятеж Эгмонта претит Ричарду меньше, чем наследник вековечных союзников его семьи. Политически Валентин все испортил, но кому это важно уже… Спится плохо, Валентин от безделья и скуки заводит привычку гулять перед сном по унылому, посеревшему от слишком теплой и пасмурной зимы саду. Он скучает по снегу, как и все северяне в Лаик. Вспоминает о Зимнем Изломе и о праздничном пунше, вспоминает о детстве и доме. Потом вспоминает про смерть. Сад аббатства велик, удовольствием было бы его исследовать раньше, пока еще дорожки оставались сухими и твердыми. Валентин, хоть по титулу ему, возможно, и положена некая любовь к удельной стихии, ненавидит такую погоду. Он ступает все дальше, большими шагами, иной раз и подпрыгивая, как будто играет в детскую скакалку «Закат и Рассвет», избегая луж, вымоин, грязи, выбирая тропинки посуше, постепенно все сильней и сильней уходя от поместья к заброшенному декоративному гроту и увитым — или уже задушенным вовсе — плющом тополям. Лишь поэтому он и видит двоих унаров. Место выбрано мастерски. С одной стороны, грот укрыт от глаз, если не знать, чего ищешь, а с другой — слишком близко сторожка, где зябнут охранники, и достаточно голос подать… То, что на первый взгляд видится едва ль не нежной сценой свидания, на поверку оказывается тихой ожесточенной схваткой. Эстебан повис на шее Ричарда, как собака на холке у вепря — или на второй взгляд так кажется. А потом уже ясно — нет, нет, Колиньяр непристойно прижался, лихорадочно что-то шепчет на ухо, обхватив одной рукой за плечи, другую же руку развязно запустив под чужой колет. Окделл яростно, гадливо скалясь, пытается сбросить его, стискивает за запястье, отталкивая его прочь — но боится, боится ударить, боится повысить голос, с ужасом слушает бормотание Колиньяра. На один долгий, позорный миг Валентин замирает и просто смотрит на все это. В этот миг он отчетливо представляет, что чувствует Эстебан: Ричард сильный, дрожит под руками от отвращения и стыда, смиряет себя, остается во власти мерзавца, понимая, что его слово против слова любимчика Арамоны и суана не стоит, так что бьется упорно и молча, спутанный не длинными и тонкими пальцами Эстебана, а его бормотание, которое вынужден слушать. О чем говорит тот? Сыплет пошлые оскорбления или низменные угрозы? Почему на щеке его яркий румянец, словно ему это действительно нравится — зажимать самого Повелителя Скал словно девку в трактире? Не поэтому ли до сих пор, даже и через Круг — «навозники»? Только свиньи, свиньи и скоты наслаждаются, мешая с грязью высокое… Но… Отчего же тогда Валентин на мгновение тоже жаждет ощутить эту дрожь своей кожей? Спеленать собой и обездвижить словами, дерзким шепотом проникнуть внутрь, пробраться в самую суть, укротить, смирить и обездвижить растерянного зверя, вынудить успокоиться, покориться, отдать… Отвратительное наваждение разбивается вдребезги, когда Колиньяр окончательно переходит границы. Подается еще вперед, высвободив запястье, обхватывает плечи вынужденного своего поединщика обеими руками и, пока тот пытается оттащить его от себя за талию, словно в странной пародии на взаимность объятий — прикладывается наглым ртом к уже вздувшейся венами от напряжения шее Окделла. — Уйди, сволочь! Отцепить Колиньяра без рукоприкладства практически невозможно, Дик заносит кулак, верно, плюнув уже на охранников… — Добрый вечер вам, господа, — окликает их Валентин, не успев и подумать о каком-либо плане. Но зато успевает прервать их. Ричард резко отшатывается, мучительно то бледнея, то вновь заливаясь румянцем, Эстебан отрывается от него, наспех пробует оценить обстановку. Узнав Валентина, отчего-то этому радуется. — Вы пришли очень вовремя, сударь! Мне едва удавалось справляться… — Да, и мне показалось так, унар Эстебан. Вам, я вижу, ужасно дурно? Оттого вы висите на унаре Ричарде, словно обморочная эрэа? — Он напал на меня! На мгновение Валентину страшно хочется в самом деле напасть. Он почти сжимает кулак. Он почти рвет перчатку с руки. Он почти произносит «дуэль!» — Это ложь! — отзывается неожиданно ломким голосом Окделл. У него тупой вид, он настолько растерян, что даже не злится, похоже. — Если вас поддержали в обмороке, унар Эстебан, стоит быть благодарным, — улыбается Валентин холодно. — Я не вижу на вас ни царапины, зато видел иное. И вполне могу рассказать. Стоят ли их слова с Ричардом больше пары суанов? Может быть. Он стоит, тянет губы в тонкой, гадкой улыбке, уставившись Эстебану в лицо. — Вам бы следовало отдохнуть, — предлагает он. — Сегодня холодно. Возвращайтесь в поместье, унар Эстебан. Берегите здоровье. Эстебан злобно щурится — а потом ухмыляется тоже: — Сударь, я не забуду вам вашей… заботы. Доброй ночи вам, господа! Он уходит по зимней грязи, не пытаясь выбирать дорогу. В сумерках все равно бы не смог. Валентин выжидает, пока он не скрывается из виду, пока точно не потеряет возможность слышать их. И затем произносит, очень искренне: — Ричард, простите меня. Окделл долго приходит в себя. Рассеянно отвечает, что, конечно, здесь не было места пристойной дуэли или просто удару, да, конечно, он все понимает, и спасибо за то, что вмешались и не истолковали все это… неправильно. — Даже не представляю, как еще эту сцену можно было бы истолковать, — пробует успокоить его Валентин. Ричард вдруг усмехается: — Арамона бы точно знал. Он сидит на гранитной скамье внутри грота, на которую указал Валентин. Ему точно не стоит появляться сейчас перед обществом, пока он так взволнован. Валентин не решается присесть тоже, стоит в шаге, давая герцогу воздуха. Тот раздумывает непонятно о чем, иногда открывает рот, словно уже готов спросить и опять осекается. Сумерки все густеют, Валентин наблюдает открыто, в кои-то веки не исподтишка, и досадует на полумрак. — Почему он решил…– Окделл сердито прокашливается. — Почему он решил, что я буду согласен на что-то подобное? Валентин удивляется. Колиньяр в самом деле пытался добиться от Окделла?.. — Думаю, он, напротив, рассчитывал на самый резкий отказ от вас. Ваш характер и набожность вашей семьи, о которой, конечно, известно, обеспечивают провокации гарантированный успех. Вы ведь и не сдержались. — А что мне было делать?! — Не знаю. Я сам не сдержался бы, — в темноте откровенность становится неожиданно и соблазнительно легкой, щекотливое положение Окделла, своя роль утешителя словно бы опьяняют. — Вы? — Ричард фыркает самоуничижительно. — Вы нашли бы, что ему сказать. — Унар Эстебан обладает особым талантом. Он всегда знает точно, куда можно больнее ударить. У нас всех есть слабые места, — понимая, что забывается, Валентин спешит вновь перевести разговор с себя. — Впрочем, может быть так, что идею самой провокации подсказали ему ваши литературные вкусы. Заодно можно выяснить, было ли это случайностью. Очень сложно поверить, что Окделл в самом деле дразнил его, демонстрируя корешок книги. Не был бы он тогда так растерян сейчас, невозможно. — Мои литературные вкусы? — изумление герцога заставляет его улыбаться, все равно темнота сейчас скроет несдержанность. — О, да. Вы читали «Марка и Лакония», — и улыбка сбегает с лица Валентина сама. — Неожиданный выбор для истового эсператиста. И все же, как бы там ни было, не заметить, что вы не отвечаете на… небывалую расположенность к вам Эстебана, я считаю решительно невозможным. — Еще бы я отвечал!.. — восклицает Окделл, уже, видимо, успокоившийся. Почти сразу смущенно вздыхает. — Марк и Лаконий… Да… Да, наверное, мой исповедник не одобрил бы метра Вененна, но мне нравится в пьесе не… это. «Это» он произносит совершенно неописуемым тоном, одновременно и недоуменным, и полным сомнения. — Что же? — уточняет Валентин вежливо. — Верность Марка, — загорается Окделл внезапно, в темноте, лишь немного разбавленной светом луны, видно белки его широко распахнувшихся глаз. — Он ведь предпочитает погибнуть, будучи оклеветанным, но не дать заманить командира в ловушку, хотя мог бы рискнуть — и тогда перед ним оправдаться. Если бы не его жертва, Лаконий не выиграл бы битвы, как и, в результате, войны. Совпадение. Разумеется, лишь совпадение. Валентин изумляется даже, как мог предполагать что-то кроме него. Это детское, совершенно наивное восхищение так подходит привычному унару Ричарду, что почти умиляет. — Жертвенность для возлюбленных — очень частая вещь, — снисходительно, мягко поддразнивает Валентин просто чтобы снова чуть полюбоваться смущением эсператиста. — Перестаньте, — ожидаемо обижается тот. — Это вовсе и не обязательно. — Что же, простите? — Ну… любовь. То есть, не обязательно они именно что… возлюбленные. В пьесе правда есть слово «любовь», но оно совершенно в… обычном контексте. Эта их любовь может быть братской и только, почему все решили?.. Вы смеетесь?! Смеется. Валентин в самом деле смеется, просто от неожиданности. — Нет! Простите… простите меня. Ричард, вам незнаком символизм гиацинтов? — При чем здесь гиацинты? То есть, верно, Веннен воспевает их как-то слишком восторженно, часто в ущерб сюжету, но… Разве я говорю что-то очень забавное? Герцог Окделл сердит и обижен. А граф Васспард… граф Васспард не может, он не может сдержаться, он хихикает словно ребенок, всхлипывает от смеха и, пытаясь закрыть рукой рот, чувствует на щеках слезы. Не подумал бы никогда, что он будет способен смеяться над какой-нибудь пьесой Вененна, и — над этой из всех?! Если мог бы, то он бы сейчас хохотал. — Нет, простите, я совсем не над вами. Но, Ричард, это Веннен. Он скрывает… точней, раскрывает весь контекст в символизме. Умоляю вас, поговорите с ментором по словесности. Не об этой пьесе конкретно а, пожалуй, относительно всего Вененна вообще… а иначе вам не постичь в его произведениях и трети смысла. — Я вас понял, — бормочет однокорытник. — Хотя мне и не ясно, зачем? Почему не сказать тогда прямо? Валентин падает на скамью рядом с ним, запоздало справляется: — Можно? — вынимает платок из рукава, вытирает замерзший нос. — Веннен жил и творил в Агарисе в то время. Кто его тогда публиковал бы? И не только его описания любовных мук двоих воинов, там довольно политики своего времени, она тоже была бы опасна, даже более этих гальтарских страстей. Вышедшая из-за туч луна выдает ему то, как расстроенно хмурится Окделл. — Я смешон вам? — на вкус Валентина слишком уж уязвленно замечает тот. — Но не смейтесь, послушайте: люди Оллара вывезли из Окделла все книги, поймите. Не то что классическую поэзию и труды по истории или военному делу, а — дневники моих предков, расчетные книги, руководства по домоводству, даже рыцарские романы с гравюрами — даже ведь их изъяли. Даже те, что испортила Айрис. Оправдания эти гневные почему-то не слышатся Валентину сейчас чем-либо недостойным. Доверительным больше. — Испортила? — переспрашивает он. Окделл улыбается в ночь с очевидной любовью: — Да, сестра углем в них дорисовывала. Ей тогда было года четыре. Она пририсовала всем рыцарям бороды и усы. Перешла затем и на дам, но я остановил ее, когда она уже надставляла кринолин к хвосту Дамы Найери. Увы, книгу достаточно скоро зачем-то открыл гувернер, и меня все-таки наказали. — Почему же вас, а не ее? — вспоминаются шалости Питера и еще что-то смутное, теплое. — Я любил рисовать, и подумали на меня. — Почему же вы не объяснились? Ричард лишь пожимает плечами: — Ну, я полагал тогда Айрис своей эрэа. Рыцарь должен был поступать так. Валентин замечает, не в силах удержаться: — В ваших литературных суждениях я действительно вижу тенденцию. — И опять вы смеетесь, — упрекает его Окделл, но уже явно не обижается. — Уверяю вас, совсем немного. Они оба действительно улыбаются и какое-то время молчат. Валентину безмерно уютно и привольно одновременно. Что бы ни было после — этого ли дурацкого вечера или же Фабианова дня, — он надеется, что сумеет оставить себе память об их забавной беседе нетронутой, не омраченной. — Валентин… — после паузы говорит снова Окделл неловко, — Валентин, извините меня. Я не должен был обвинять вас. Мне ведь тоже… не советовали разговаривать с вами, чтобы не привлекать к нам внимания. Я старался так и поступать, но… Ну в общем, очевидно, что вы держались лучше и были мудрее меня. Толку не было бы, если б выбросили нас обоих. Не советовали разговаривать? Вот как? — Герцогиня просила со мной не общаться? — уточняет он. — Что ж, я могу понять. — Нет, не матушка. А кто… кто тогда вам сказал со мной не говорить? Вы ведь правда меня избегали. — Разрешите мне не отвечать, — сдержанно укоряет его Валентин. — Как бы ни было, я старался сам быть осторожней. Мой род тоже сейчас в королевской немилости. — Это… из-за восстания? — тихо спрашивает унар Ричард, не понять, возбужденно ль, встревоженно ли. — Да и нет. Причин много. Ричард смотрит большими глазами. Покаянно кивает: — Как огульно я вас обвинял. Умоляю, простите меня. Он опасно доверчив. Валентин чувствует тень стыда, ему больше не хочется здесь находиться. — И вы тоже, Ричард, что бросил вас. Нам пора, — он встает со скамьи, и Окделл поднимается с ним. Колиньяр, очевидно, забыт. — Уже скоро на ужин. Капитан сильно запил и спит уже, вероятно, но менторы недреманны, опоздание может встать дорого нам обоим. — Вы придете опять? — быстро спрашивает его Окделл. Слегка опускает голову, но от этого выглядит только упрямым, а отнюдь не смущенным. — Коль уж мы начали говорить и нашли это место? Разве не тяжело без единой созвучной души? — Разве так? — удивляется Валентин. — Вас ведь любят другие унары. Неужели Салины и Сэ для него не довольно? В душе вздрагивает что-то детское и злорадное, упиваясь своей особенностью. Валентин запрещает себе поддаваться. — Они… славные люди, — признается неловко Окделл. — Я был так удивлен, думал, тут будут только враги, не считая, конечно, вас. Но… сомневаюсь, что они со мной согласятся, если я с ними заговорю откровенно, — в его голосе слышится горечь. — Есть же и безопасные темы. — У меня так не получается. Что-нибудь, да всплывает. Порой легче всего с Эстебаном, с ним всегда один тон. — Но сегодня вы выглядели пораженным, — Валентин тянет время бессмысленной болтовней. Хотя следует попросту отказать. — Я был должен ждать от него любой подлости, — предсказуемо сердится Окделл. Удержаться опять невозможно: — Или вы ему и вправду нравитесь. В этот раз собеседник все-таки понимает, что над ним лишь подтрунивают, отвечает смешливо: — Я всем сердцем надеюсь, что нет, — потом вновь серьезнеет. — Вы… придете еще? Знаю, это, наверное, слишком неосторожно… Это неосторожно. И о месте их «найденном» — знают. Можно сходу назвать все шестнадцать причин против самой идеи. Валентин обещает: — Да! Да.