«В безымянной тоске звучит мелодия без слов,
но сердце понимает её печальную гармонию.»
Незнакомый голос обдал Ацуши невообразимым холодом, несравнимым даже с невидимой пеленой мерзлоты, окутавшей весь старый дом. Его сердце пропустило резкий удар, наполненный страхом: где-то в подлой темноте виднелся едва уловимый силуэт, что внимательно оглядывал его строгим взглядом. Незнакомые глаза почти сливались с окружающим мраком, и лишь расплывчатые острые черты лица, едва отдающие фантомным светом, отражались от стен, позволяя Ацуши немного разглядеть нечто, появившееся перед ним. Хотелось закричать. Леденящий ужас застыл где-то глубоко в груди, перекрывая возможность вздохнуть, а губы сжались в тонкую нить. Туман застилал светлые глаза, заставляя голову кружиться: незнакомые воспоминания, увиденные сквозь сон, осели под сердцем тяжёлым грузом. Ацуши не понимал, откуда появилось это чувство. Незнакомый человек, неприметно сидевший на краю кровати, казался ему до боли близким — даже сквозь едва уловимый образ и полупрозрачный силуэт, скрывавшийся в неуютной тьме, от него веяло чем-то, что окружало Ацуши с самого рождения. Одиночеством. Его черные глаза отражали бесконечную печаль, сокрытую за толстым слоем спокойствия и холода, которым пропитался каждый угол брошенного дома. Его голос был тихим, и несмотря на то, что он долго молчал, ожидая ответа на свой вопрос, Ацуши мог поклясться, что до сих пор слышит слабый хрип и свист. Словно с каждым разом, когда его грудная клетка едва заметно вздымалась вверх, его рёбра ломались, а лёгкие грозились лопнуть или загореться ярким пламенем, оставляя за тобой лишь кучку неприметного пепла. Незнакомец выглядел бледно и болезненно — напоминал скорее старую, забытую фарфоровую куклу, которая могла распасться на осколки от лёгкого прикосновения. Его исхудалые руки были почти полностью покрыты слоем толстой чёрной ткани: длинные рукава закрывали взор на едва выглядывающие вены, что расползались вдоль кистей. Тонкие пальцы были чуть повреждены, измазаны кровью на кончиках, словно ногтями царапали кожу, хватались за что-то из последних сил — безуспешно, безутешно, с ощутимым сожалением, застывшим в глазах. Ацуши вздохнул. Горло резко сжалось от страха, позволяя лишь отчаянно прохрипеть, крепко хватаясь за края одеяла. Мягкая ткань сжималась под напором его пальцев: незнакомец с интересом склонил голову в бок, устремляя тёмный взгляд куда-то вниз, словно пытаясь рассмотреть Ацуши получше, прежде чем снова заговорил. — Так ты можешь меня видеть, — его едва заметные брови сошлись вместе в подобии лёгкого раздражения, а голос, казалось, содержал в себе небольшую долю удивления. — Похвально. Ацуши сглотнул. Чужие движения медленно размывались в пространстве, как старая киноплёнка, оставляя за собой лишь крохотные белые пятна, похожие на слабую дымку. Словно лицо, представшее перед ним, на самом деле никогда не существовало — лишь появилось как плод его больного воображения, растворяясь в маленьком пространстве комнаты. Ацуши чувствовал, как дрожь постепенно проходится вдоль его спины, — и чем пристальнее незнакомец смотрел в его светлые глаза, тем сильнее он ощущал себя затонувшим во тьме, что питала его собственные. — Ты первый человек, посетивший этот дом, который сумел меня разглядеть. Однако, признаться честно, я надеялся, что ты уедешь отсюда быстрее, чем это случится, — он раздраженно стиснул зубы. — Получается, ты особенный. — И-Извините… — Ацуши прошептал, осторожно натягивая одеяло. Облик юноши лишь приподнял бровь. — Я н-не понимаю, о чём Вы говорите. Я не знаю, кто Вы и как оказались здесь, но если вам нужны деньги, то… — Деньги? — незнакомец повторил с усмешкой, что резко сорвалась с его губ. Ацуши непонимающе захлопал ресницами, чувствуя, как его сердцебиение ускорилось, стоило силуэту приблизиться. — Они мне абсолютно ни к чему. Мёртвые расплачиваются душой, а не деньгами. Леденящий кровь страх стал более настойчивым, полностью сковывая тело Ацуши в немой мольбе исчезнуть: всё, что угодно, лишь бы не видеть одиноких черных глаз, что пронизывали его холодом, словно тысячей иголок под кожей. Тонкие запястья осторожно провели вдоль кровати, заставляя Ацуши поджать к себе колени. Его испуганный взгляд успел рассмотреть трубки, торчавшие из-под толстого слоя бинтов. — Мёртвые? — повторил Ацуши, чувствуя, как его голос дрожит от волнения. — Вы… — он выдержал неоднозначную паузу, когда в горле запершило. Сделать новый вдох оказалось сложнее, чем раньше. — Призрак? Незнакомое лицо напротив неприятно скривилось, будто бы заданный вопрос оскорбил достоинство болезненного юноши. Его редкие брови опустились, а широкий лоб покрылся едва заметными морщинами от раздражения. Ацуши не знал, насколько серьезны его видения — он лишь ощущал, как кончики пальцев постепенно немеют от сильной хватки, покалывая от невыносимого холода, и из последних сил держался, чтобы не сорваться на вопль. Хотелось ущипнуть себя, пробраться ногтями под кожу, чтобы пробудиться ото сна, но руки отказывались двигаться, а из пересохшего горла не вырывалось ничего, кроме обессиленного шёпота. — Закричишь — сверну тебе шею, — приведение строго взмахнуло в воздухе ладонью. Ацуши почувствовал, как его губы сжались вместе, словно неведомой силой закрывая его рот — так, что ему оставалось лишь мычать, округлив глаза. — Киёкава очень спокойная деревня. Будешь громко жить — навлечешь на себя беду. Ацуши непонимающе изогнул бровь. Его плечи неуверенно дрожали — то ли от всё того же нещадного холода, то ли от почти полностью овладевшего им страха. Незнакомец медленно склонился — его тело невесомой дымкой двинулось вперёд, растворяясь в воздухе, а тощая рука ухватилась за подбородок Ацуши, едва смыкая пальцы. Сначала Ацуши почувствовал лишь лёгкий ветер, словно фантомные касания проходили сквозь его кожу, но через пару мгновений они стали ощутимыми — настолько, что было страшно пошевелиться. — Я дам тебе возможность говорить, но если вытворишь какую-нибудь глупость, в тот же миг станешь деревенской легендой для запугивания детей, — привидение не сводило глаз, внимательно изучая чужое лицо. — Ты всё понял? Ацуши тихо промычал — сомкнутые губы позволили лишь издать подобие согласия. — Учти, я ненавижу лжецов, — он предупреждающе сомкнул пальцы вокруг подбородка, приподнимая его. Ацуши резко выдохнул, чуть смягчая испуганный взгляд. В чём-то они были похожи. — Я задам тебе вопрос, — незнакомец продолжил, медленно убирая ладонь. — Или несколько, — Ацуши внимательно вслушался — из предоставленных ранее выборов ему больше приглядывался тот, что не вовлекал лишнее насилие и его возможную смерть. — А ты ответишь на них максимально честно. Ацуши оставалось лишь покорно кивнуть головой. Тогда, когда в его глазах чуть побледнели огни паники, незнакомец легко щелкнул пальцами. Ацуши резко вздохнул — его грудь вздымалась с жадным хрипом, словно впервые в жизни выдалась возможность сделать полный вдох, а тяжёлые губы разомкнулись, позволяя говорить. Ацуши не издал ни одного громкого звука, — как и обещал, — и осторожно сглотнул подступивший к горлу ком, прикрывая голые плечи одеялом. — Где Гин? Ацуши непонимающе свёл брови. Ему казалось, что это имя он уже слышал — однажды его вскользь упомянула Люси, та девочка с рыжими косичками и непоседливой собакой. Но какое отношение она имела ко всей этой ситуации? Кто такая — эта самая Гин? Он не мог даже догадываться, потому сдержанно молчал. Холодные глаза привидения, однако, стали вдруг обеспокоенно-нежными — словно юноша ждал момента, когда сможет наконец-то это спросить, бесконечно долгие и наполненные болью годы. Почему его сердце так сильно откликается на это имя? Ацуши хотел бы знать. — Я не знаю, — он сожалеюще покачал головой. Где-то в глубине человека напротив разрушилась целая вселенная — Ацуши слышал треск, который не могло перекрыть даже тиканье старых часов. — Мне очень жаль. — Как ты попал в мой дом? Призрак задал новый вопрос. Требовательно и быстро — можно было подумать, что он важнее, чем первый, слетевший с его губ. Но Ацуши чувствует — это отчаяние, последняя ниточка, за которую ему так сильно хочется уцепиться. Отчаяние, которое ему не умерить ни на сотую долю. — Я приехал сюда из Йокогамы, — он неуверенно ответил. — Я сирота, поэтому… Я пойму, если Вы… — Ацуши сделал паузу. — Ты думал, что я хочу что-нибудь отсюда украсть. Я не выгляжу как человек, способный купить такой огромный и хороший дом, — Ацуши виновато потёр затылок. На его губах была стыдливая улыбка — привычная и едва заметная, которая въелась тошнотворной жалостью в сердце. — Но я клянусь, что это правда. Юноша напротив долго молчал. Его острые черты лица растворялись в воздухе, тонкие губы, казалось, едва заметно дрожали — то ли от поглощающей обиды, то ли от невыносимой злости. Ацуши не мог понять. Он лишь чувствовал, как воздух постепенно становился холоднее. Как в позднюю зимнюю стужу далеко от дома. — Ты такой же бесполезный, как и все остальные, — привидение горько усмехнулось. Его глаза потухли настолько быстро, что напомнили сорвавшуюся с неба звезду. Прежде томящаяся искра надежды упала куда-то вниз — не красивой зыбкой кометой, а огромным тяжёлым камнем, от которого осталась лишь пара уродливых сколов. Где-то внутри Ацуши заболело маленькое и хрупкое «что-то». Что-то, из чего краткими вспышками создана вся его нелепая суть. Каждый маленький изъян, каждая виноватая улыбка, каждая упавшая слезинка, ведь таким он родился — маленьким и чувственным, принимающим всю чужую боль на себя. Кто-то сказал бы, что это бесценный дар, но для Ацуши это было проклятием длиною в жизнь — понимать кого-то, у кого в глазах не осталось ничего, кроме пепельного горя. — Глупо было надеяться, что ты что-то знаешь. Надеяться, что ты сможешь чем-то помочь, — его голос постепенно становился тише. Звучал, как расстроенная пыльная пластинка и спутанная лента кассеты. — Я даже завидую. Горло сжималось — словно внутри томился истошный крик, а высохшие глаза хотели разрыдаться. Только вот на его лице не было ничего, кроме злости, которая грозилась разорвать Ацуши на части внутри кромешной тьмы запыленной комнаты. — Твои глаза в тысячу раз светлее моих, и сам ты создан для света. Я видел, с каким восторгом ты смотрел на эти одинокие, кривые стены. Как заботливо поглаживал гнилые листья яблони в саду. «Но ведь на ней ещё покоились нераскрытые бутоны. Она могла бы расцвести.» — Смотрел, как твои грязные пальцы водили вдоль клавиш рояля так, словно ты умеешь играть, — незнакомец притих на пару секунд, а затем продолжил: — И несмотря на то, что этот жесткий нажим вызывал лишь отвратительный звук расстроенных нот, ты продолжал играть. Как будто это приносило тебе радость. «Потому что в бесконечной тишине можно заблудиться и никогда не найти дорогу обратно.» Ацуши опустил голову, не осмелившись вставить и слова. — Здесь пахнет смертью. Здесь никогда, — юноша процедил сквозь зубы, — и никто не задерживался. Никто не был здесь счастлив. Чёрт возьми, — призрак нервно усмехнулся. — Я надеялся, что ты уедешь отсюда еще в первую ночь! Я разбросал все твои вещи по двору, чтобы убедить себя в том, что она не продала этот грёбаный дом! Я пытался сделать вид, что в моей тьме больше никого нет, но появился ты! Почему ты приехал именно сюда?! Ацуши вздрогнул, когда призрак перешёл на крик. Он чувствовал как каждое слово въедается под кожу тысячей иголок, ощущал как тяжесть их значения опускается на его плечи невыносимой болью, — но абсолютно ничего не мог поделать. Всей силы, заключенной в его пальцы, не хватило бы для того, чтобы удержать рассыпающегося в прах. — Я… Я не знаю… — прошептал Ацуши. Его голос был слабым и колеблющимся. — Я просто искал место, где мог бы найти себя… Я искал свой дом. А может быть, для него, как и для всех пусторождённых, такого никогда не существовало. — Нашёл? — горько спросил он. — Твой дом — это моя смерть. Мои кости, моё одиночество и каждый последний вздох. — Я… — Мой тебе совет: просто уезжай отсюда. Уезжай и никогда не возвращайся, сделай это, как сделали все остальные, — юноша вздернул длинный нос, постепенно растворяясь среди теней. Ацуши тянет ладонь следом, сам не ведая зачем, но чужая рука исчезает в небытие, словно и не существовала вовсе. — Это несчастный дом. Мой дом. Тебе здесь делать нечего. Его одинокий голос растворяется в ночной глади, разбивается о стены тоскливым эхом, а затем выравнивается в неуютную тишину, которую нарушает только дыхание Ацуши. Нет ни следа прозрачной дымки, нет тумана перед глазами и расплывчатых черт строгого лица, — и пусть Ацуши продолжает обхватывать пальцами воздух, пусть перед ним теперь лишь бесконечная темнота, в которой растворилась чужая жизнь, он всё равно не может забыть оттенок печально-глубоких глаз. Ацуши больше не уверен, что безмолвный плач, сорвавшийся с губ, принадлежит ему.***
Оставшуюся ночь Ацуши не смог сомкнуть своих глаз. Через час, когда непривычный холод рассеялся, на небе начали сгущаться тучи. Тяжёлые, чёрные, почти незаметные на ночном небе — если бы не пропавшие звезды, об их появлении сулил бы лишь вскоре обрушившийся на землю дождь, строго барабанивший по тоненьким стеклам не его комнаты. И если раньше Ацуши казалось, что дождь был способен успокоить, укрыть и исцелить, то сейчас, в этой бесконечно долгой тьме, он был уверен, что никогда в жизни ещё не ошибался так сильно. Он не понимал, что ощущает: обиду, гнев, страх или нечто совершенно потаённое где-то внутри, нечто без имени и своего места, как и он сам. Оттого и не смог уснуть — усталость сняло, как невесомой растворившейся ладонью, поставив на ее место вновь разящую тело тревогу. Несколько часов он лежал на одинокой, уже не такой удобной кровати, не желая отрывать взгляд от окна. На треснутых стёклах — шустрые капельки, мокрые линии, быстро стекающие вниз, на его щеках — такие же мокрые дорожки, отдающие солью и жаром вдоль красных щёк. Возможно, его ошибка была в том, чтобы верить в свои силы. Врачи говорили, что ему больше не нужно пить таблетки, чтобы быть хорошим человеком, — так говорили и его настоящие родители, у одного из которых зоркий взгляд из-под толстой оправы очков, а у второго — хитрая улыбка, что способна обжечь сильнее июльского солнца. Он убежал от мест, что вселяли в него страх, взял под контроль свою жизнь и наконец вздохнул полной грудью лишь ради того, чтобы разбиться вновь. И несмотря на то, что он научился справляться с тревогой сам, перестал нырять в очерняющее разум прошлое, хвататься тонкими пальцами за таблетницу всякий раз, когда в углу комнаты мерещилось что-то намного страшнее, чем его сны, этого всё равно было мало. Непростительно мало, чтобы суметь жить дальше. Но ведь он зашёл так далеко — разве у него теперь есть хоть какое-то право, чтобы повернуть назад? Разве он не обещал доказать себе и остальным, что способен проглотить, преодолеть и жить? Видения людей — и совсем маленьких, и взрослых, были неотъемлемой частью его жизни ещё с раннего детства, пусть появлялись они не так часто, как могло бы казаться. Одни называли это галлюцинациями на почве детской травмы, другие — всплеском богатого воображения, а оставшиеся люди не придавали этому никакого значения или думали, что Ацуши мерещится, потому что «принял». И всё же, несмотря на то, что у Ацуши действительно были различного рода проблемы, этих людей он различал всегда. У таких людей — тех, кто ушёл из жизни, — всегда одинаковый взгляд. Немного потерянный, озлобленный, неспокойный. В их глазах можно утонуть, если смотреть слишком долго, породниться с отчаянием, что отложилось толстым нерушимым слоем на померкших зрачках. Зачастую умершие с ним даже не говорили. Они терялись от осознания, что светло-драгоценные глаза тогда ещё ребёнка способны были различать их фигуры в пространстве, и скрывались долой, поглощённые бесконечным стыдом. Единственные, кого сам Ацуши не боялся, были дети. Они почти никогда не прятались, а те, что с опаской поглядывали на него из-за угла, через время сами постепенно показывались на глаза. Видеть их было грустно, почти невыносимо больно — особенно, когда встречались те, что качались на скрипучих качелях на детской площадке или беззаботно бегали по дощечкам песочницы. Как будто они даже не знали, что умерли. Иногда он садился на качели и сам — на те, что пустели рядом, и медленно качался, смотря куда-то вдаль. Наверное, Ацуши думал, так им будет менее одиноко. Об этой особенности Ацуши никому не говорил — даже пытался избавиться от неё сам, время от времени убеждая себя в том, что однажды это пройдёт. Ему жилось намного проще, когда его семья следила за тем, что он исправно посещает терапию, пьёт таблетки по расписанию (строго составленному под абсолютным надзором), а он делал вид, что совершенно ничего не замечает. Вряд ли ему кто-нибудь бы поверил, даже если бы однажды в его крохотной груди поселилась отвага обо всём рассказать. В Йокогаме привидения были странными. Отчаянно бросившимися под поезд девушками кишело метро, законченные пьяницы и воры потерянно бродили по перекресткам и тёмным закоулкам, продолжая беззаботную загробную жизнь среди кучи мусора и разбитых бутылок. Были, конечно, и привидения порядочные — такие, которые, казалось, со своей участью смирились, но ничего с неупокоенной душой делать не собирались. Они бесцельно бродили по свободным тротуарам, прожигая всё время, что умещалось в их прозрачных ладонях, — и несмотря на то, что их время давно подошло к концу, здесь, среди живых, его оставалось на целую бесконечность больше. Возможно, таких привидений Ацуши понимал больше всего. Если бы его жизнь однажды трагически оборвалась, а его сердце снова поглотило жестокое одиночество, он бы, наверное, с подобной судьбой смирился тоже. Ближе к утру Ацуши сидел на деревянном крыльце. Дождь не утихал уже несколько часов — дырявая крыша иногда роняла грязные капли на его ладони, смачивая кожу. Он встречал много различных людей из загробного мира, но ещё ни одно привидение не было с ним таким открытым и грубым — исключая, конечно же, таинственного незнакомца с худощавыми руками и серыми глазами, напоминающими звездную пыль. Умерший юноша, кажется, его особенность разглядел сразу, как только Ацуши ступил на порог. В отличие от остальных душ, которые Ацуши встречал раньше, прятаться он даже не пытался. Наоборот — подходил со спины, скрывая присутствие, шептал холодной ненавистью и абсолютно не скрывал своих намерений. Совершенно не вредил, но старался отстоять то, что было дорого сердцу. Но проницательный дух больше не появлялся, даже когда Ацуши ожидал проявлений его открытой враждебности. Он пробовал поискать — пару раз нажимал на клавиши злосчастного рояля (к которому, он клялся, больше в жизни не прикоснется), нагло, но, несомненно, с опасением проводил ладонью вдоль пыльных рам расписанных картин в надежде, что враждебный дух резко появится у него за спиной или выпрыгнет прямиком перед лицом, заявляя о своём присутствии. Пробовал даже позвать — неизвестно кого, неизвестно в какой дали — и всё равно остался неуслышанным. Незамеченным. Будто его провокации и просьбы объявиться не имели никакого веса, или так Ацуши думал. «Что могло бы заставить потерянную душу найти путь обратно домой?» На языке вертится терпко-солёное имя неизвестной девушки, в сонных глазах — отражение яркого солнца, что постепенно освещает горизонт, пробиваясь сквозь темные ветви деревьев, а за спиной, через приоткрытую деревянную дверцу, не ощущается абсолютно ничего. Даже прежде жестокого холода, который пленил каждую косточку неминуемой дрожью, больше не почувствовать и клеточкой кожи.***
Ответом на беспокоящий Ацуши вопрос стал домик со скошенной желтой крышей — тот самый, в котором жила Люси. Вернее, правильно было бы сказать, что ответом являлась сама девочка, которая сонно потерла глаза, появившись на пороге своего крыльца. Как только Ацуши постучал в дверь, бодрый собачий лай раздался вдоль всего дома: топот больших лап и скрежет когтей, вероятно, пробудил хозяйку ото сна. Входная дверь раскрылась с пронзительным скрипом, заставляя Ацуши неловко отступить назад. Энни выпрыгнула на крыльцо сквозь чуть приоткрытую щель, радостно виляя хвостом: её пронзительный вой сменился на радостный скулёж, которым она сопровождала неловкие прыжки вдоль деревянных ступенек. Люси негромко зевнула, прикрывая рот ладонью: — Доброе утро, Ацуши. Он внимательно осмотрел девочку с ног до головы. Внешний вид Люси сильно отличался от того раза, когда он впервые её встретил: длинные рыжие волосы были распущены, взъерошены в подобие птичьего гнезда, на веснушчатом лице красовалось отчётливое пятно, напоминавшее отпечаток от подушки, а с худых плеч, покрытых пятнами, сползали белые бретельки. Её пышная длинная сорочка расстилалась почти до пола, едва прикрывая босые маленькие ножки, а тонкие пальчики медленно теребили край белой ткани. — Извини, я тебя разбудил? — Ацуши осторожно покосил взгляд. Энни довольно обхватила ткань его штанов зубами, потягивая на себя. — Я могу прийти чуть позже, если ты хочешь отдохнуть. Люси недовольно хмыкнула: — Ещё чего! Ты меня всё равно уже разбудил, теперь уходить вздумал? И кому не терпится по гостям расхаживать в такую рань? Ты совершенно не знаешь деревенский этикет. Ацуши неловко улыбнулся, потирая затылок. Про то, что солнце, спрятавшееся за столпищем тяжелых туч, уже давно висело над головой, а время прошло отметку в полдень, он говорить не стал. Впрочем, как говорил Дазай, у каждого человека своё понятие слова «утро». У Люси, судя по всему, оно наступает тогда, когда она открывает глаза. — Прости, — ответил Ацуши. — Тогда… Я могу остаться? — Батюшки, посмотрите на него! — девочка шумно вздохнула, прикрывая рот ладонью. — Конечно, ты можешь остаться! Ты промок до последней нитки! — Пустяки, на улице был теплый дождь, — Ацуши отмахнулся. — Не волнуйся за меня. — Я тебе сейчас дам, «тёплый дождь», — Люси пробурчала под нос. — Нормальные люди в ливень носят с собой зонт! Быстро проходи, сушить тебя будем! Девочка приоткрыла дверь пошире, едва заметно улыбнувшись уголком губ: — Энни очень рада тебя видеть. Позавтракаем вместе? Ацуши неуверенно кивнул. Собака девочки была, как и всегда, поразительно умна и находчива: её влажный нос подтолкнул мальчишку вперед, вслед за хозяйкой дома, заставляя неловко переступить порог. Ацуши поспешил внутрь, потерянным взглядом изучая узкую прихожую: на деревянных полках красовались девичьи туфельки и босоножки — совсем небольшая коллекция с немного потертыми носами, аккуратно сложенная по цветам. — Тапочек нет, извини, — поспешила сообщить Люси. — Можешь разуться и оставить обувь у входа, дома очень тепло. Ацуши медленно кивнул, снимая уличные ботинки. Промокшая подошва измазалась в грязи, оставляя на деревянном полу неприятные черные кляксы, но хозяйка даже не обратила внимание — лишь легонько махнула ладонью, скорее зазывая за собой. И правда — в доме Люси было невообразимо тепло. Настолько, что даже спрятанное за грозовыми тучами солнце всё равно освещало скромные комнаты, пробиваясь лучами сквозь приоткрытые окна. В воздухе витали крохотные частицы пыли, что переливались белым на свету, и Ацуши, боясь чихнуть, осторожно потёр нос рукавом влажной рубашки. — Сейчас я принесу тебе полотенце, — крикнула Люси, убегая куда-то наверх. Небольшие ступени уводили в маленькую комнатушку, в которой девочка, вероятно, спала. — Ты пока присядь рядом с камином в гостиной, Энни тебя проводит! Собака довольно гавкнула, продолжая вилять пышным хвостом. Её рыжая шёрстка сегодня выглядела гладкой и чистой — наверное, Энни любила принимать ванну, а после её бродячих приключений и кучи репейников, прилипших к лапкам, Люси пришлось старательно вычесывать её шерсть. Ацуши прошёл в гостиную, бегло оглядывая комнату: тёплые стены украшали старинные фотографии и рисунки, вероятно, принадлежавшие самой Люси. Чуть пожелтевшая бумага была вымазана в кофейной гуще, где-то виднелись смазанные следы от карандаша и оборванные уголки листов, больше похожие на откушенные куски. В углу располагался уютный каменный камин, на котором покоились различные статуэтки и фигурки, немного испачканные сажей. Книги различных размеров и форм были расставлены на полках неподалёку, а рядом с ними находилось еле заметное, небольшое кресло с мягкими подушками. Справа — маленькая лежанка для Энни, помеченная её рыжей шерстью, и несколько мягких игрушек, вероятно, так же принадлежавших собаке. Совсем скоро быстрые шаги Люси послышались где-то за пределами гостиной. Маленькие ноги спустились по лестнице с отчетливым стуком, который сопровождал тихий, едва уловимым вскрик девушки: судя по грохоту, она запнулась, а узкая лестница не пощадила её неуклюжесть. Впрочем, эта деталь объясняла, откуда у девочки постоянно сбитые коленки. — Всё хорошо? — Ацуши спросил, оборачиваясь в сторону прихожей. — Ты не ушиблась? — Всё в порядке! — Люси прокричала в ответ. — Я принесла тебе чистое полотенце. Её рыжая макушка появилась в гостиной в считанные секунды: в руках Люси было сухое полотенце, которое она резким движением накинула на голову Ацуши. Пара капель стекла вдоль его лица, спадая с волос куда-то на ковер. Он скромно улыбнулся, обхватывая полотенце ладонями и растирая влажные волосы: — Большое тебе спасибо. — Правильно, благодари меня, — она гордо хмыкнула. — Я это делать совсем не обязана! Дурачок ты. А если заболеешь? Ты знаешь, что местная больница на реконструкции до конца лета? Ни одного врача в деревне не осталось, все уехали в город! До ближайшей больницы ехать несколько часов, а если тебе за это время станет хуже? Это я ещё не говорю о возможных пробках на въезде в город! Отними ещё часок-другой, и считай, что в лечении уже вообще не будет нужды! И машины у нас нет, ты хоть представляешь, какая это возня?! Тебя больного в салон автобуса могут даже не пустить, и ничего ты этим злобным старикашкам не докажешь! И я даже не упомянула траты на дорогу и на лекарства, как можно быть таким беспечным? Ацуши молчал. Лицо Люси, казалось, постепенно краснело — то ли от злости и недоразумения, то ли от накатившего стыда, когда её зелёные глаза наткнулись на улыбающееся лицо напротив. Накаджима покусывал губы, стараясь сдержать тихий хохот, но чем дольше он молчал, тем сильнее его грудь разрывало от желания сдаться. Когда Люси вздохнула, Ацуши сорвался на заливистый смех, пряча лицо во влажное полотенце. — Ты чего смеёшься?! — Люси недовольно топнула ногой. — Разве я сказала что-то смешное? Это же серьезные вещи! — Прости-прости, — Ацуши прошептал сквозь смех. — Просто… Просто ты так сильно напомнила дорогого мне человека, что из-за этого сходства мне захотелось смеяться. Фу-ух, сейчас живот лопнет! — Я сама тебя сейчас лопну! — Не надо! — вскрикнул Ацуши, но с его губ всё не сползала улыбка. Казалось, ещё немного, и из уголков его глаз потекут слёзы. — Всё, я молчу! — Мальчики — невыносимые создания, — строго пробормотала Люси, отбирая у Ацуши из рук полотенце. Им же она замахнулась, легонько ударяя парня по бедру. — Брысь отсюда! Энни продолжала вилять хвостом, радостно гавкая и убегая в сторону кухни, куда от разозлившейся хозяйки последовал и Ацуши. И всё-таки, кто бы что ни говорил, а у злой женщины в руках и полотенце будет оружием массового поражения.***
Люси оказалась девушкой весьма интересной. Обычно разговаривать с людьми Ацуши дается тяжело. За всю свою жизнь в большом городе друзей он так и не завёл, а единственными людьми, с которыми ему было комфортно проводить время, были Дазай и Куникида. Впрочем, Ацуши на их компанию никогда не жаловался: их общество представлялось ему всегда чем-то тёплым и лёгким и никогда не доставляло проблем или неприятностей. Исключая случаи, когда Дазай решал «разбавить» атмосферу мирного дома и подначивал Куникиду. Тогда, конечно, плохо было всем. Со сверстниками Ацуши не дружил. Не было необходимости. Учился он всегда достаточно хорошо, чтобы обходиться без помощи, контактировал исключительно по необходимости и старался избегать слишком долгих взаимодействий. Гулять любил один, а за остальными всегда наблюдал издалека. Вовсе не потому, что Ацуши был недоброжелательным или ненавидел людей. Просто не сближаться ни с кем, особенно ввиду его «особенности» было… лучше всего. Люси же, на удивление, оказалась достаточно приятной собеседницей. С ней Ацуши не было сложно. Она была в меру сдержанной, всегда слушала, когда он говорил, никогда не перебивала, а когда видела, что Ацуши неловко замолкал, сама искала темы для разговора, перенимая инициативу на себя. Казалось, будто девчушка давно ни с кем не разговаривала — единственными ее собеседниками были Энни, отвечающая на вопросы гавканьем в различных тональностях, и пожилые соседи, которым Люси помогала в саду. Спустя час они сидели на скромной кухне, наполненной ароматами домашней выпечки и приготовленных блюд: посередине деревянного стола, накрытого скатертью, стояла большая тарелка с огромными кусками пирога и свежими фруктами. Люси предложила выпить чай, который сделала сама, когда прошлым летом путешествовала в Удзи. Там она собирала травы и обучалась у лучших мастеров, производящих один из самых высококачественных сортов. Ацуши, конечно, отказаться не смел — он никогда не путешествовал так далеко, и, признаться честно, в чае абсолютно не разбирался. Однако спорить с «идеалами» было в нём не заложено. Сервиз у неё был обычный, но выглядел весьма привлекательно и пестро — с разноцветными каемками, отличающимися у каждой чашечки. На стол Люси положила варенье из крыжовника. Сказала, что попробовать его стоит обязательно, и что вкуснее ягод во всей Киёкаве не найти. Даже пару банок и консерв благодушно упаковала в маленький бумажный пакет — чтобы Ацуши забрал с собой. Узнав, что в последний раз он ел два дня назад в автобусе, наспех проглатывая булки, купленные в йокогамском буфете, Люси разогрела огромную кастрюлю мисо-супа. Пока они завтракали, Ацуши узнал, что в Японию Люси прилетела из Канады. Её родители остались на родине. У них там что-то вроде огромной фермы, целое сельское хозяйство и производство — оставить его они не смогли. Девочке же с родителями вместе тяжело. С самого детства они ей времени почти не уделяли — работа и хозяйство всегда стояли на первом месте, оставляя Люси позади. В Японию она переехала, когда ей было семь лет. Здесь она жила со своей бабушкой по отцовской линии. Как оказалось, она наполовину японка — хотя по ней особо не скажешь, пока не присмотришься. Впрочем, её английский Ацуши очень сильно поразил — такого уровня он никогда добиться бы не смог. — Это ещё что, — Люси засмеялась. — Английский ещё не сложный! Ты вот французский слышал когда-нибудь? C'est affreux! — Так ты полиглот… — Ацуши удивлённо распахнул глаза. — Я до сих пор путаю «cat» и «dog» по-английски… — Annie, would you be so kind as to meow for our little friend here? — Люси обратилась к собаке, которая тут же подала голос. Подражать кошкам, правда, Энни совершенно не умела. — Ну, ничего, в следующий раз обязательно получится. Ацуши непонимающе хлопал глазами: — Ты чего ей сказала? — Чтобы она тебе мяукнула, — Люси довольно улыбнулась. — А-а, — Ацуши протянул, приоткрыв рот. — М-мяу. Бабушка Люси умерла, когда ей было восемнадцать, с тех пор она живёт в этом крохотном доме вместе с Энни — собакой, которую назвали в честь героини ее любимой книги. Ей наверняка бывает очень одиноко поздними вечерами, поэтому Ацуши сразу заметил, как её лицо приобрело приятный розовый оттенок, когда он с радостью согласился задержаться на чаепитие. О себе, однако, Ацуши многого рассказать не смог. Хотел, но рассказать ему было нечего — кроме того, что он беспечный сирота, не знающий своих настоящих родителей и не особо мечтающий когда-либо видеть их лица, и того, что у него дома обитает несчастное привидение. Детство у него было печальным и тяжелым, рассказом совершенно не подходящим для столь тёплого и расслабленного застолья. Из талантов абсолютно ничего особенного — исключая, конечно, тот факт, что он может видеть умерших людей. На секунду ему даже стало стыдно от мысли, что где-то в доме может находиться бабушка Люси. Её тут, конечно, не было — в доме было слишком тепло и спокойно, чтобы неупокоенная душа могла обустроиться, но оно, в общем-то, было и к лучшему. Застревать между двумя мирами — очень печальная судьба. Ацуши неловко облизал губы, помешивая сахар в чашке: — Послушай, Люси… А можно тебе задать один вопрос? — Да, конечно, — девочка ответила, отпивая чай. — Что-то случилось? Ты внезапно затих. — Я, на самом-то деле, пришёл у тебя кое-что узнать… — Хм? — Люси удивлённо подняла брови. — Что же? Ацуши глубоко вздохнул, продолжив: — Ты, помнится, упомянула однажды какую-то девушку. Её звали Гин, — он выдержал небольшую паузу. — Не могла бы ты… Рассказать мне о ней? Люси замолчала, задумчиво посмотрев в чашку. Неловкая тишина длилась чуть меньше минуты, прежде чем девушка подняла свой опечаленный взгляд. — Гин… — она тихонько прошептала, — стала моей первой подругой, когда я приехала в деревню. Она и её семья жили в том доме, в котором ты живёшь сейчас. Раньше Гин часто игралась с Энни, поэтому она иногда по привычке забегает на тот двор… — С ней что-то произошло? — осторожно поинтересовался Ацуши. — С Гин… Не совсем, — Люси тяжело вздохнула. — Она уже несколько лет здесь не живёт. С тех пор, как умер её старший брат, она очень изменилась, уехала из деревни и больше никогда не возвращалась. Насколько я знаю, она даже не приехала ни на одну из сделок по продаже. Всю заботу о доме Гин передала в руки агентства под полную ответственность. Голос Люси немного дрожал. Ацуши сочувственно опустил взгляд: — Мне очень жаль, что это произошло. Вы больше никогда не общались? — Нет, — Люси покачала головой. — Я не очень хорошо разбираюсь в технологиях, поэтому писала ей бумажные письма. Они лежат в гостиной в стопочке около книг. Правда… Ни одного так и не отправила. Я не знаю, где она сейчас, и боюсь, что никогда не увижу её вновь. — Прости, что спрашиваю у тебя это, но, — Ацуши осторожно заглянул ей в глаза. — Брат Гин, он- — Мы с ним не были близки, — девочка отрезала почти что сразу. — Он очень сильно заботился о Гин, но ему не нравились собаки. Энни его пугала. Гин говорила мне, что в детстве его укусил злой пёс, поэтому с тех пор он их сторонился. Не могу сказать, что он был каким-то плохим или… что-то около того. Просто он предпочитал компании одиночество, — Люси тяжело вздохнула. — В общем, в себя уходил. Всегда, везде. Мне удалось пообщаться с ним только пару раз. К сожалению, у нас в деревне никто о нем почти не говорит. Всем слишком грустно вспоминать об этой семье. — Ты не могла бы, — Ацуши проговорил с надеждой в глазах, — сказать мне, как его звали? В глазах Люси мелькнула грусть, но затем она снова встретила взгляд Ацуши. — Почему ты решил спросить об этом сейчас? — уточнила она, проявляя искренний интерес. Ацуши соврал бы, если бы сказал, что не делал это ради себя самого. Он бы соврал, если бы сказал, что не хотел узнать об этом человеке больше, чем ему было дозволено. Он соврал бы еще бесчисленное количество раз, если это значило бы, что он хотя бы раз в жизни сделал что-то полезное, отказываясь оставаться беспечным и равнодушным наблюдателем. — Я не могу тебе сказать, — Накаджима грустно улыбнулся. — Но это очень важно, Люси. Прошу, поверь мне. Люси внимательно посмотрела на Ацуши, заметив его грустную улыбку и слыша в его голосе настоятельность. — Хорошо. Не знаю, что у тебя на уме, но если это действительно так важно для тебя, я тебе помогу, — сказала она наконец, сдавшись под тяжестью его слов и выражения лица. Сделав усталый вздох, Люси продолжила говорить. — Его звали Рюноске. В глазах Ацуши, на месте бесконечной пустоты и печали, наконец поселился маленький огонёк надежды. Ацуши понял вдруг. У его безымянной тоски наконец-то появилось имя.