Я и ты, как Мистер и Миссис Смит, Но это не любовь, так что без обид... Нюша & Егор Крид
Когда её телефон в очередной раз на всю округу разрывается от входящего звонка, Суне начинает казаться всё это глупой шуткой. — Аллах-Аллах, ну возьми же ты трубку, — устраивает очередное прочтение бесконечных причитаний тётя Хаттуч, всё не находя себе достойного места на ещё не обжитом диване. Их переезд из собственной квартиры в отель оказался ещё более быстрым, чем скорый побег из владений Халиса Корхана. Как любил бесплодно расхваливать себя отец, то было только его личной инициативой. Будто после всего произошедшего, это он не захотел возвращаться в апартаменты, которые были “от всего чистого сердца – подарены” ему Корханами. Вероятно, он так и не собирался признавать, что то была щедрая плата за отданную в невестки дочь. Но стоило только этой самой дочери бежать за порог имений этой семьи, как и их благосклонному отношению пришёл конец. — Кто это тебе так настойчиво названивает? Уж не Сейран ли? — никак не успокаивается женщина, всё тревожно взмахивая руками. — Бери трубку и говори, чтобы шла домой; пусть идёт домой, а не шляется по ночам где попало! В таком большом городе и не грех потеряться, — обращается она к матери, будто теперь и ей предъявляет обвинения: — Пропадёт где-нибудь и где мы потом будем её искать? — Не нагнетайте, тётя, — мимоходом обращается девушка, сбрасывая уже-который-по-счёту докучливый звонок. — Это не сестра. Но если Вам интересно, то я знаю, где она и что с ней. И будьте уверены, сейчас она в порядке. Уж в куда большем, чем было вчера. Или все эти странные месяцы до этого. Да, сейчас Сейран переживает не лучшие свои годы. Не лучшие времена и, наверняка уж, не лучший из моментов. Но они ли, в самом деле, были теми, кто в выборе прихотлив? Суна, дожив до своих нескромных лет, редко ведала о том, что у людей вообще бывает выбор. Что сегодня надеть? Куда завтра пойти? Что поджидает в таком далёком и неизвестном будущем, о котором, честно, она и думала-то лишь изредка и то не про своё личное. Не представлялось нужным. Казалось ничего не значащим, чужим. Словно не о ней и не про неё оно вовсе. Какие носить платья – решал отец. Всё их детство пролетело одним сплошным вырвиглазным кровавым пятном, будучи запертыми то в подвалах их старого дома, то среди его каменно-голых и холодных четырёх стен. Будущее… Его тоже давно определили за неё саму, пусть оно и билось из последних сил, отвоёвывая то единственное право на собственное счастье, о котором вслух она бы и не посмела просить. Дурой-то она никогда не была… А вот наивной – изрядно. Сейран в этом плане повезло больше. Ей больше досталось от отца. Из пробивного характера, естественно. В ней была прыть, в ней была страсть. В ней огонь и черти танцуют ламбаду и, на самом деле, Суну это немало раз вдохновляло. Хоть у кого-то в этой семье были мечты. Были желания. И хоть кто-то из них не боялся их исполнения. — Да кто же это, Суна?! — взвивается тётушка пуще прежнего стоит только по истечении пары минут раздаться непрошеному звонку вновь. — В конце концов, это становится неприлично так навязчиво названивать такой юной женщине. Шанлы снова приподнимает телефон, вглядываясь в горящую белым подвижную полоску экрана, призывающую снять звонок. Он замахнулся уже на третий десяток. И вправду не смешно. — Неудавшийся жених, — цедит она, искренне надеясь, что на словах этих звучит в полной мере равнодушно. — Возможно, придумал новый способ унижения, вот и названивает, намереваясь его отработать. — Суна, — зовёт мать предупредительно, не одобряя столь хладнокровного и пренебрежительного отношения пусть и с бывшим, но почти-мужем. — Как бы ты ни была обижена, это не повод для грубости. Если бы она была в самом деле, по-настоящему, взаправду обижена, она бы не разменивалась ни с кем на пустые грубости. — Я это учту, — обещает. Но не от всего сердца. — Прими, наконец, звонок, выслушай этого мальчика, — вдруг бросает, невесть отчего растаявши тётя, когда Суна в очередной раз жмёт на красную трубку. — Не будь ему, что сказать, он бы не растрачивал попусту столько сил. — Я сомневаюсь, что хочу решать эту проблему бесполезными разговорами, — заключает девушка флегматично, словно и не о её паршивом позоре сейчас шла речь. Словно не она ещё вчера осталась в одиночестве у алтаря, пока события этой погоревшей трагикомедии закручивались тугой спиралью, обрастая потравленными иголками, точно шипами, и не брезгуя из раза в раз по новой пускать их в ход. Может, потому сегодня в ней и не осталось хоть каких бы то ни было чувств? Вся кровь осталась на том красном ковре Корханов, впитавшись в мягкую ткань, чтобы сгнить там истерзанными надеждами; просочилась в деревянный пол, чтобы закиснуть просрочившимися мечтами; проникла до самого фундамента, похоронив её там в ту злополучную ночь не только метафорически, но и физически. Может, сегодня она просто тело? Может, так нужно было всегда? — Не пойдя на контакт сегодня, завтра будешь жалеть об этом всю жизнь, — знающе заключает умудренная женщина, всё с той же прямой осанкой взирая на неразумную – ещё слишком молодую – племянницу. Что бы они, дети, могли в этой жизни понимать?.. — Выйди к этому мальчику и покажи, что пожалеть тебя он решил зря, — складывает руки на коленях в замок, сама себя поддерживая. Гордая. Властная. Самодостаточная женщина. И Суна, наконец, вспоминает одну очень важную вещь: для чужаков в семье Шанлы других и не бывает.* * *
— Тебе стоит поторопится с изложением мысли, — расставляет все выверенные приоритеты на берегу, приглашая так и не удавшегося мужа за стол переговоров. — Отец где-то на улице, но обещался скоро быть. Ему не стоит видеть нас вместе. Суна, на самом деле, и сама не знает, откуда в ней берётся этот странный внутренний стержень, чтобы оставаться такой хладнокровной. Но когда Кайя оказывается подле неё, всё внутри словно само собой встаёт на дыбы и покрывается тончайшей корочкой льда, запрещая хоть что-то чувствовать. Остаётся только разум. И голый расчёт. Ей это даже нравится. — Как ты? — первое, о чём спрашивает мужчина, снимая с глаз тёмные солнцезащитные очки, и во взгляде его неприкрытой эмоцией сквозит беспокойство. Уж не за неё ли? Мило. Давным-давно поздно. — У тебя три минуты. Сонмез качает головой в знак согласия, давая понять, что мысль свою она хоть и так ветиевато-пространственно, но донесла достаточно чётко. Времени на светские любезности она ему не выделит. А свой кредит внимания он давно уже исчерпал. — Я не собирался позволять Халису так вас отсылать, — начинает, искренне принося извинения за решения, которые, увы, были ему неподвластны. — После всего этого фарса мы оказались там, где и положено, — куда проще его принимает стечение обстоятельств девушка, складывая под грудью руки да откидываясь на спинку занимаемого ею кресла. — Наша свадьба прогорела, отношения наших дорогих брата и сестры взорвались ещё ярче, — без ложной сентиментальности перечисляет пережитое. Словно это не печальный и горький опыт их собственных жизней, а, как минимум, удивительных масштабов из ничего раздутая трагедия всё того же паршивого сериала. — Сегодня – это всего лишь закономерный исход. Их “сегодня” ещё со вчера должно было быть другим. С громкими поздравлениями, будь те искренними и не очень. С яркими салютами, что украшали бы ночное небо только в их честь. С поцелуями, ласками и полной отдачей, что не раз они уже подарили друг другу украдкой, и готовы были дарить без остатка всю жизнь, если бы не так много “если”… Если бы не то проклятое откровение с его матерью. Если бы не переполох чужих жизней, разрушивший и их так и не успевший начаться союз. Если бы не то истлевшее сырым пеплом подвенечное платье, остатки которого вместе с расколотым на куски тёмно-зелёным, в местах оплавленным стеклом Кайя захоранивал под кустами самшита, из которого ещё совсем недавно делал кольцо, с чьей помощью так самоуверенно и нагло просил эту женщину одарить его своим вниманием, признанием и любовью. Их “сегодня” – это хрустящая крошка надежд; это бесцветные круги на воде, в волнении которых исчезает ясность; это обещание, срок годности которого истёк незамеченным, и они отравились им, словно токсическим лекарством. С его помощью они должны были исцелиться. Так почему же получилось так, что на исходе вчерашнего вечера, дня, что должен был полностью принадлежать только им двоим – молодым, влюблённым, счастливым, – они справляли поминки? — Сегодня я был должен остаться дома, — повторяет Кайя, обозначая свою ошибку. Покорно признавая её. — И не позволить Халису прогнать вас. Принося за неё извинения. — В конце концов, мы всё ещё обручены. Суна смотрит на него снисходительно, её правда трогает честность его сожаления, но с изрядной долей скептицизма заключает: — Были. До вчерашнего дня. Мы уже поняли, что всё это было ошибкой. — Нет, нет, это не было ошибкой, — качает головой мужчина, придвигаясь на своём диване ближе, заглядывает ей в глаза, желая выговориться и донести свою точку зрения. — Всё, что было между нами, не было ошибкой. Ошибкой было лишь то, как именно я позволил этому начаться. Так тупо сглупив. Так вероломно подставившись. Слабовольно поддавшись порыву и поставив под угрозу жизнь и безопасность той, которая его на самом деле привлекала. Привыкнув к европейской жизни, он почти позабыл, каким консервативным и непримиримым бывает общество его родной страны. Какие бы выводы Шанлы ни сделала из того подслушанного его разговора с матерью, она и не представляла, насколько на самом деле была для него значима. И тот его мимолётный порыв… он не должен был позволять его себе по многим – очень многим – причинам. Но Суна отвечала ему взаимностью, и это было выше его сил: держать её в своих руках и ни разу к ней не прикоснуться… — Я не должен был ставить тебя в то неловкое положение, я обязан был сдержаться и сделать всё постепенно и правильно, — объясняет, потому что он действительно очень много об этом думал. — Но всё вышло, как вышло, однако я ни минуты не сомневался в том, к чему это всё идёт. Он хотел этой свадьбы. Он хотел эту женщину. Он хотел этих отношений. И единственным, что было в них неправильным, это то, как они начались. — Брось, Кайя, — просит Суна устало. Речи его сладки, но то, есть ли в них хоть унция правды, она вряд ли так просто сможет различить. — Что бы ты получил, женившись на бедной и жалкой девушке? Сжав челюсть чересчур сильно, у Кайи вспышкой резкой боли сводит скулы, и он прерывает такой необходимый зрительный контакт, давая себе передышку. Вдох. Выдох. Если он хочет добиться её внимания, её признания, её доверия – добиться её всю, – ему придётся открыться. Пойти на честность. Принести в жертву ненавистные, ужасные воспоминания о прошлом, которые он не смел никому раскрыть. А для неё… Ради неё делает. Наступая себе на горло. Вскрывая засохшие струпья, под которыми скопились уймы гноя. Безвозмездно вверяя в чужие руки искалеченную, прожжённую, изуродованную душу, всё ещё смея надеяться на принятие. — Тот разговор с моей матерью… то, что ты слышала, Суна… это не мои слова тебе, — поджимает губы, не зная, в какие весомые фразы ему стоит облечь все свои проклятые чувства, чтобы доказать собеседнице перед собой всю их сломленную, порочную искренность. — Это слова, что годами я копил по отношению к себе. Моя семья… ни дня не была примером счастья или любви, даже редкой радости в ней никогда не было. Отец, что всегда под градусом, мать, которая из-за постоянного приёма таблеток либо в коматозе, либо в истерике, и я… Я был то всеми брошен, то до смерти избит, Суна. Я был жалок. Просто до тошноты ничтожен. И я годами ничего не мог с этим сделать. И когда я встретил тебя… Смотрит на оппонентку, уже даже не пытаясь стереть с глаз свои беспомощные слёзы. Вот, кто из них действительно жалкий. Вот, кто ничего не стоил. Вот, кто был по-настоящему сломан и никак не мог найти пути для спасения. Суна была просто девушкой. Маленькой девочкой. Нежной, хрупкой, кроткой. И несмотря на все испытания, через которые заставил её пройти её собственный отец, она не была им сломлена. Она не была разбита. В её глазах горел огонь сопротивления. В её мечтах было место счастью и спокойствию. В её речах он слышал жажду свободы и действия. Она боролась. Бесконечно боролась за свою судьбу и, несмотря на постоянные проигрыши, не боялась снова и снова подниматься навстречу мучителю, готовя очередной план сражения. Это была ужасная война. Где проливалась только её кровь. Где ломались только её кости. Где трещала по швам её выдержка. И где от неё почти ни черта не осталось. Всё, что осталось, он сохранил в резной шкатулке из дерева, и закопал под отцветающим самшитом. Как дань. Как уважение. Как память. Только не для неё уже. Для себя. Потому что ему хотелось хотя бы каплю её силы себе. Потому что ему хотелось себе её всю. — Когда я встретил тебя, я понял, что ещё должен бороться. Что я могу это сделать. Что я обязан это сделать. Может быть, будучи мужчиной, он и казался куда прочнее. Куда сильнее или способнее её. Но правда была в том, что это в Суне был стержень. Это в ней была сталь, которую своей ненавистью, своей злобой, своими паскудными планами на её будущее в ней закалил её собственный отец. Старый ублюдок ещё и сам не понял, какого безжалостного монстра вырастил. Какое опасное чудовище создал. Какая хитрая и умная ведьма скрывалась под обликом бессильной, слабой и забитой его упрёками девочки. И Кайя собирался дать ей волю. Разрушить железные прутья клетки, что сковывала её так долго. Разорвать все титановые цепи, на которых сидела она, словно дикое животное, на привязи. Уничтожить тот образ безвыходности, раболепности и навязанной обязанности, в который её насильно заставляли верить до этого момента. Кайя собирался выпустить её монстра. И приручить. Потому что и сам был таким. Так почему бы им не быть монстрами вместе? — Суна, — шепчет, потому что имя её драгоценно. — Ты вдохновляешь.«Вот, почему ты нужна мне».
Шанлы лишь усилием воли всё ещё держит его взгляд на себе. Слишком личный. Слишком открытый. Слишком тёмный и полный жажды. Алчный и ненасытный. Тот самый, который неловко приходилось из раза в раз прятать ей самой, когда смотрела она на чужое счастье и не смела о нём мечтать. Когда видела чужую свободу, и внутри у неё скреблось нечто до болезненного дикое, яростное и голодное, чей истошный вой каждый раз приходилось душить в самой глотке, пока об этом существе внутри неё не узнали. Пока и его не сделали причиной беспочвенных нападок, гнусных насмешек. Пока у неё не было достаточно сил, чтобы подняться с колен и восстать против всех своих угнетателей. Пока не предоставился шанс, чтобы прогнуть этот мир под собой. Когда в полном одиночестве смотрела в зеркало напротив и клялась, что скоро… Скоро придёт её время. Скоро пробьёт её час. И однажды она будет на вершине, пока все те, кто смел измываться, проклинать и подчинять своей воле насильно не окажутся умерщвлены. Пока она будет праздновать, они будут лить горькие слёзы. Пока она будет смело идти вперёд, собственноручно отстраивая своё будущее, у них на него не будет ни единого шанса. Пока она будет расцветать с силой адского пожара, никому из них не предоставится и попытки спасения. Она не станет прощать. В ней больше нет этого беспричинного, пагубного благородства. Вместе со своей иссушённой, разбитой, одинокой душой она сожгла в себе всё дотла. — Чего ты хочешь, Кайя?Дай ей гарантии. Покажи, что у вас одна цель. Пообещай, что в этой войне она больше не одна.
— Тебя.Что ей есть на кого положиться. Кому довериться. С кем разделить свои злобу и горе.
— Чего ты хочешь добиться с моей помощью?Карты на стол. Это договор на крови, и коли хочешь увидеть в конце него её подпись, будь добр выложить свой план подчистую.
— Это вендетта. Халису, Корханам и всему этому паршивому особняку. Благодаря им у меня не было ни нормальной семьи, ни детства. Только ты можешь понять меня в этом. — Ты так думаешь? — спрашивает, всё ещё не веря. Проверяет согласованность истории. Прощупывает почву. Пытается докопаться до истины, потому что это её последняя попытка. Она не станет тратить её впустую. Не рискнёт повестись на зыбкие, ненадёжные, бессмысленные планы. — Ты знаешь, каково это быть всеми брошенной. Ты знаешь, что значит увязнуть в собственной тьме, — признаётся. Буквально клещами тащит из себя эту страшную, уродливую правду. Слово за словом, проходясь заточенной бритвой по коже, тут и там ранясь, попадая по венам, снимает с себя лоскуты причудливой, фантастической лжи, масок и лицемерного притворства, которые носил, словно броню. — Ты тоже хочешь, чтобы все они поплатились. Суна стирает со щеки слезу, больше не выдерживая напора его обличающего взгляда. Она знает. Правда знает. До тошноты отчётливо. До ненавистного близко. — Мне нет дела до Корханов, — отшивает, так и не поддаваясь его искренности. Как она может добровольно участвовать в чужих битвах, если свои-то выдержать не способна? Кайе нужен человек посильнее. Решительнее и жёстче. Эта история не про неё. — В этом театре я больше не собираюсь играть роль мебели. У неё не осталось времени, чтобы растрачивать его на чужие беды. — Так нужен якорь? — спрашивает едко, надеясь отпугнуть. Обычно, ей и реплик-то никаких не было нужно, чтобы отвадить от себя мужчину. Мальчишки никогда в неё не влюблялись. Парни даже не смотрели в её сторону. А уж мужчинам так и вообще она не была интересна. Всегда какая-то не такая. Вечно не о том. На неё клевали лишь психи да находящиеся на пороге смерти старики. Словно она была порченным продуктом, большего и не достойным. — Ищи другую дуру. — Всё ещё злясь на те подлые фразы, что заставляла себя слушать до последнего, пока Нюкхет сжирала её своей победной улыбкой. Потому что она была до бестолкового наивной. Потому что смеяла надеяться на лучшее. Потому что действительно оказалась всеми брошена, но в этом одиночестве была преследуема сразу двумя чудовищами: Родным отцом, что всё ещё был ею так разрушающе недоволен. Своим личным, терпение которого давно подошло к критической точке. А стоило ей всё сжечь, как когти его заскреблись предупреждающе по рёбрам, вспарывая грудину. Теперь он лез наружу без спроса. Ему и так приходилось давать ей в рассрочку изрядные суммы. Всё ближе становился момент выплаты долга. Её собственной или чужой крови потребует зверь в итоге? Проверять не хотелось. Но ей годами приходилось скармливать ему эти безродные чаяния, все заветные мечты, рассыпаться в надеждах, обещая, что однажды и у них будет в с ё. У них не было ничего. — Мне не нужна какая-то безликая кукла, Суна, — не смея прикасаться к ней, но всё ещё тяня руки, останавливает Кайя, прося ещё совсем немного времени. — Мне нужен союзник, который поддержит все мои планы. Мне нужен ведущий, который поправит, если я заплутаю, — сглатывает, решаясь на последнее признание: — Мне нужен соучастник всех моих преступлений. Шанлы притормаживает, застигнутая такой поражающей откровенностью врасплох: — И ты решил, что я подходящая кандидатура? Видя эту краткую, долгожданную заминку, Сонмез бьёт дальше. Ещё хлеще и ещё свирепее. Он обещал ей честность. И вот она: — Ты решительная. Ты стойкая. Ты хладнокровная, Суна. Куда больший стратег, чем я об этом думал изначально и чем являюсь я сам, — приближается больше, чем это является приличным даже для бывших почти-молодожёнов. — Я избавлю тебя от твоего отца. Сделаю свободной, — прикасается к ней, осторожно держит за подбородок, заставляя глядеть точно в глаза, потому что он приносит ей клятву: — А ты – возвысишь меня, чтобы я мог низвергнуть всех своих врагов. Он не давит, нет. Соблазняет. Завлекает. Показывает всю палитру возможностей, которыми наградит её за столь необходимый выбор в его пользу. Он даёт ей на него право. Он хочет помочь. Искренне. Почти самоотверженно. Но только жертвами в этот раз будут не они. — Создадим преступный синдикат? — Вздёрнутый уголок губ на грани фола. Потому что они оба сейчас серьёзны. — И встанем во главе его. Мужчина видит в её глазах смятение. Но знает, что девушку пугают не его жестокие речи. Не его откровенные просьбы. Не его беззастенчивые предложения поучаствовать в тотальном разрушении целой династии или жестокое обещание расправы её отцу. Шанлы не доверяет ему самому. И в этом она десять раз права, учитывая то, каким было начало их пути. Но на этот раз это не дешёвая история любви, которую всё пыжился он разыграть неделями ранее. Или даже вчера. Теперь это осознанный выбор. Теперь это договор. Сделка с самим дьяволом. И безоговорочное согласие. Он предлагает ей быть равноправным партнёром, другом, сообщницей. У них разные цели, но он выдвигает для них единый путь решения. С большими рисками. С ещё большими потерями. Но разве бывает иной дорога к полному господству? И если не сейчас, не друг с другом, то уже ни с кем другим, никогда. — Хочешь быть главной героиней этой истории? — словно бы и совсем не спрашивает Кайя, стреляя глазами чересчур хитро, и порой Суне кажется, что видит её гнилую душонку он насквозь. Закидывает удочку, но теперь ей известно её истинное предназначение. Он просто ещё раз напоминает о том, что сегодня – они единственный выход друг друга. Ведёт пальцами вдоль линии скул, держит за подбородок непозволительно близко, но всё ещё неправильно мягко. Заставляет делить этот воздух между ними на двоих, обмениваться сообщающимися атомами, отрывая от себя кусок за куском – отдаваться другому. Она не сбрасывает его смелых рук. Не избегает взгляда. И видя в глазах напротив долгожданное решение, он выдыхает граничащий с порабощающим, непозволительным счастьем вдох в ложбинку её губ, принося последний обет: — Значит, будешь.