Plato’s Unfortunates

На следующий день после смерти Евы я забаррикадировался в своей комнате в Омуте, не заперев внизу двери. За невозможностью устроить отпевание в Соборе или большие похороны священник попросил, чтобы ее гроб поставили на первом этаже и каждый, кто хотел попрощаться с ней, мог просто прийти в ее дом. «Знаете же, какие темные нынче времена», — сказал он, вперившись в меня своими бледными рыбьими глазками, и мне не оставалось ничего другого, как согласиться. Бедную Еву вновь постигло одиночество — на этот раз посмертное, — но я не мог выразить по этому поводу достаточное сочувствие, поскольку никогда не был склонен к излишней сентиментальности в ситуациях, где достаточно было лишь голого факта, и я не был намерен заводить такую привычку сейчас. Именно эта моя особенность и не позволила мне уважить Евину просьбу сбежать с ней в самую первую ночь. Конечно, ей тогда было одиноко, грустно и страшно, но если чума была неизбежна, то город обязательно нужно было закрыть на карантин. Другого выбора у меня не было — даже несмотря на то, что просительница была столь же красива, сколь и печальна. Кроме того, даже при том, что мне довелось знать ее всего ничего, я уже мог судить, что не могу дать ей того, что она так жаждала. Лучше один раз сказать правду, чем бесконечно лгать. Мои руки уже были запятнаны кровью, которая вытекла из прелестного черепа Евы после того, как он разбился о каменные плиты, и потому я с горечью полагал, что эта моя маленькая жестокость по отношению к ней сейчас не имеет большого значения. В течение дня заходили случайные посетители, хотя, естественно, их было и вполовину не так много, как собралось бы на настоящие похороны. Актов вандализма я пока еще не заметил. Хотя мне было откровенно наплевать: я запер свою дверь и подсунул под ее ручку массивный стул, а на случай, если этого станет недостаточно, у меня все еще был револьвер. Все, что не касалось моих исследований, — мебель, посуда, те немногие ценности, которыми владела Ева, — было для меня несущественным, однако жители Города-на-Горхоне проявили намного больше порядочности, чем я ожидал. Ковер внизу зашуршал под шагами нового посетителя, и я с раздражением прислушался. Шаги эти были нерешительные, а сама походка тяжелой. Посетитель подошел к Евиному гробу и остановился там на несколько минут. Я бы и не придал ему особого значения, если бы он не повернул к лестнице вместо того, чтобы выйти из дома тем же путем. Посетитель прихрамывал на одну ногу. «Бурах», — подумал я как раз в тот момент, когда в дверь моей комнаты постучали. — Ойнон, ты тут? Маякни, что ли! Я отодвинулся от стола и устало вздохнул, точно зная, что в конце концов уступлю его напору. Пока Бурах не уйдет, пытаться работать бессмысленно. Может быть, не было смысла и начинать, но другого выхода я просто не видел. Все прибавляющиеся и прибавляющиеся мертвые тела штабель за штабелем укладывались тяжелым грузом на мои плечи, и хоть ощущал я это смутно, словно человек, языком ощупывающий на пробу свой треснувший зуб, я знал, что самоубийство Евы разрушило во мне что-то хрупкое, но важное. Возможно, какую-то часть моей совести. Или последнюю толику милосердия и прощения, которые я когда-либо питал к жителям Города-на-Горхоне. Конечно, отчасти в смерти Евы был виноват я, но ровно настолько же был виноват и город, который душил ее в течение этих долгих лет. — Ойнон! — Еще одна серия ударов по двери, и голос, похожий на рев кузнечных мехов. — Я знаю, что ты там. Впусти уже! Спящим, что ли, притвориться? Я взглянул на свою незаправленную кровать, попутно рассчитывая в уме, смогу ли я раздеться и принять правдоподобную позу до того, как Бурах выломает мне дверь своим стуком. Нет, это просто нелепо. Мне придется иметь дело с моим так называемым коллегой лицом к лицу. Я мог только надеяться, что все, что он хотел обсудить со мной, не займет много времени. — Минуту, — крикнул я, вставая из-за стола. В ответ я услышал хмык. Я убрал стул и повернул ключ в двери. Сразу за ней стоял Бурах, который за то время, что мы не виделись, казалось, вымахал еще сантиметров на пять и сейчас демонстрировал на своем суровом лице что-то, что могло сойти за улыбку. — Добрый день, коллега, — сухо поздоровался я и отступил в сторону, пропуская его внутрь. Это обращение, новое для наших отношений, было моим вынужденным компромиссом в знак нашего общего обязательства к излечению этого города до того, как эпидемия, подобно гною из пустулы, не вытечет за его пределы. Я подумал, что назвать его доктором — а именно так я обычно и обращался к своим коллегам — будет неуместно. «Доктор» звучит высокопарно. Доктора работают в клиниках, а Бурах все-таки был обычным сельским врачом. И я скорей бы язык себе откусил, чем назвал бы его «менху». Чем дальше я держусь от народных суеверий, свирепствующих в городе, тем лучше. — Я тебя не грабить пришел, — сказал мой новоиспеченный коллега — в его голосе одна доля юмора пропорционально смешалась с тремя долями горечи. В доказательство он, войдя, поднял руки в перчатках. Не то чтобы ему сильно нужно оружие, чтобы такими руками лишить меня жизни, подумалось мне. — Что ж, уже хорошо, — ответил я и закрыл дверь. — Садитесь, если хотите, хотя мне нечего и предложить, кроме чашки чая и пары минут моего времени. — Нет, спасибо, — сказал Бурах и вытер ладони о штаны, как будто от нервов. — Зачем же вы тогда пришли? Какие-то новости? Новости. Так в городе не выразился бы никто, кроме, наверное, Каиных или Сабурова. Я ясно видел, как Бурах осмысливает это слово. Я невольно вздохнул и поборол искушение провести рукой по волосам. Возможно, стоило сказать по-другому. Возможно, стоило усерднее стараться ладить с горожанами и их нелепыми архаичными обычаями хотя бы ради того, чтобы они охотнее шли на сотрудничество. Но черного кобеля отмыть до бела я не способен. — Становится только хуже, — ответил Бурах. — Все как и раньше. Это были вовсе не те новости, на которые я надеялся, однако я не мог не оценить его честность. — Вы, конечно же, проделали весь этот путь не только для того, чтобы сообщить мне об этом. — Нет. Бурах наконец уселся на стул, который недавно подпирал дверь, и скрестил руки на его спинке. Бедный мой стул под ним казался совсем крошечным. Я, всегда отличавшийся худобой и костлявостью, отметил этот оптический обман с той же увлеченностью, с какой смотрел на его руки и на то, как он старался контролировать свою силу — и как, несмотря на это, скрипели половицы и хлопали двери, где бы он ни находился. — Я пришел выразить свои соболезнования и узнать, как ты тут. После ее самоубийства. Бурах говорил скованно, так, словно бы уже отрепетировал свои реплики заранее, но я заметил, что он, как и Юлия, не боится сказать прямо: Ева не просто умерла — она покончила с собой. Тем не менее, он выглядел настолько же смущенным сложившейся ситуацией, насколько я находил ее озадачивающей: мы никогда раньше не обменивались ничем, кроме профессиональных мнений, — а тут настоящие соболезнования. Сгорбившись над спинкой стула, Бурах сплетал и расплетал свои беспокойные пальцы. Мне почти показалось, что он стыдится своего присутствия здесь. Какая-то часть меня испытывала от сего вида мрачное удовлетворение, но я быстро отогнал это чувство прочь. Бурах всего лишь пытается по-своему проявить любезность и найти со мной общий язык, не так ли? Скорее всего, он думает, что оказывает мне услугу. Не его вина, что большинству человеческих взаимодействий я предпочитал компанию своего микроскопа и самовара, хоть я и чувствовал легкую досаду по поводу его визита. Когда уж наконец я перестану ожидать от других того же подхода к этому и многим другим вопросам, какой имею сам? Я выдохнул и сознательно расслабил плечи. Бурах повторил это движение. — Мне… непросто, — сказал я. — Очередное горькое напоминание о людях, которых мы просто обречем на смерть, если потерпим неудачу. Бурах кивнул. — Она меня ненавидела. — Нет, — ответил я, с удивлением отмечая, что неосознанно треплю шов на своей манжете. — Вы ее пугали. Бурах пожал плечами — как лавина прошлась по склону горы. — Она… Она не первая такая. «И не будет последней», — мысленно закончил я. Я уже было набрал воздуха, чтобы сказать Бураху, что это, на самом деле, неудивительно, учитывая, как он обычно расхаживает — с кровью на груди и мясом в карманах, но в последний момент я промолчал. Он наверняка отлично это представлял и без меня, а ради нашего новообретенного перемирия я должен был просто принять на веру тот факт, что в убийстве Исидора Бураха весь город обвиняет совершенно невиновного человека. Я подошел к столу — скорее из необходимости двигаться, чем с конкретной целью. Мой взгляд упал на открытую записную книжку: я как раз записывал свои наблюдения за некоторыми из наиболее запущенных симптомов чумы, которые видел сегодня на улице, — и, машинально потянувшись к самовару, я сделал мысленную пометку вскорости закончить эту запись. Любая наука хороша ровно настолько, насколько хороши записи, в которых она ведется. — Я поставлю чай, — объявил я абсолютно без необходимости: глаза Бураха следили за каждым моим движением, пронзительно впиваясь мне в спину. — Спасибо. На этом мы затихли. Я потрогал наполненный, забытый и теперь холодный чайник, а потом до красноты раздул тлеющие угли в самоваре. Поворачиваться обратно к Бураху не хотелось. Проблема была в том… Проблема была в том, что я не знал, что делать дальше. Не знал, как быть любезным, общительным, гостеприимным. Благодаря необходимости я научился льстить и уговаривать, показывать людям то, что им нужно было видеть, чтобы дать мне то, что я хотел, но это все было совершенно из другой оперы. То было лишь средство достижения цели, социальная транзакция. Для такого не требовалось никакой искренности или глубоких чувств, если обе стороны были более или менее осведомлены о правилах этой игры. С Бурахом все было по-другому. Я старался быть приветливым с ним всеми известными мне способами, однако мои усилия, кажется, только заставляли его еще больше презирать меня. И мне было бы все равно, не нуждайся я в его помощи для того, чтобы сдержать прогрессирующую эпидемию и уехать, наконец, из города. За мои навыки, видимо, столь редкие в этом проклятом месте, на меня возложили определенную ответственность, и, к своему удивлению, я обнаружил, что во мне недостаточно равнодушия, чтобы просто взять и все бросить. Поэтому я, как и всегда, делал, что требовалось, и всеми силами пробовал наладить с Бурахом контакт, называя его Артемием Исидоровичем и даже коллегой. А привело это лишь к вот этому неловкому разговору на Евином смертном одре. И чего только время на это терять. Сам Бурах же погрузился в угрюмое молчание. Он явно пришел сюда не для того, чтобы разговаривать о Евином мнении по поводу его персоны, но и не собирался открывать цель своего визита без понуканий с моей стороны. Сам того не осознавая, я сжал руку в кулак. Я развернулся на каблуках лицом к Бураху, пытаясь вырвать у него правду силой одного только моего взгляда: — Почему вы здесь на самом деле? Вы, как и я, отлично представляете, что ни у кого из нас нет времени на выражение простого сочувствия, особенно учитывая все, что было поставлено на кон. Поэтому я еще раз спрашиваю вас, Артемий Исидорович. Зачем вы сюда пришли? Бурах невероятно медленно поднял голову, и с некоторым потрясением я разглядел в его глазах усталое поражение животного, которого ведут на забой. Не тот торжествующий блеск, которым сверкает глаз жертвенного быка, хорошо осознающего свою совершенность, а пустой и больной взгляд убойного скота. — Твои линии совпадают с моими, — сказал он. — Что? Бурах посмотрел на меня беспомощно, будто бы это именно я мог помочь ему увидеть смысл в его же утверждении. Он стянул потертую перчатку и поднял руку: его ладонь была широкой, сухой и мозолистой, как у рабочего, но кроме этого, я не увидел в ней ничего особенного. Я покачал головой, снова пытаясь заглянуть ему в глаза. — Опять вы про свою эзотерику. Бурах рассмеялся — тихо и отчаянно. — Так и знал, что ты это скажешь. Он поднялся со стула, отодвигая его в сторону, словно пушинку, и подошел ближе, тыкая раскрытой ладонью мне прямо в лицо. Я вновь почувствовал внутренний трепет перед его физическим размером. — Смотри, — сказал он, проводя пальцем другой руки по складке, очерчивающей мышцу его большого пальца. — Это линия. Всего одна, но наши тела полны множеством таких — заметных и не очень. Они есть у всех, но каждая — уникальна, как отпечаток пальца. Но мои и твои совпадают. Отчего? Мы настолько разные, насколько это вообще возможно для двух людей. — Я не понимаю, — ответил я, желая, чтобы он либо начал говорить яснее, либо совсем замолчал. Позади меня самовар издал приглушенное потрескивание: огонь схватился за свежий, богатый кислородом субстрат. Бурах посмотрел на меня так, словно я был особо нерадивым гимназистом, и схватил меня за запястье. Инстинктивно я попытался высвободиться, мне отнюдь не понравилось ощущение его грязной кожаной перчатки на моей коже, но мои трепыхания были бесполезны: я не мог сравниться с его силой. Бурах прижал наши обнаженные руки ладонь к ладони, палец к пальцу, но я по-прежнему не видел ничего необычного, кроме того, что на фоне его руки моя собственная казалась изящной и бледной, как у девчонки, несмотря на растущие на тыльной стороне черные волосы и мою писательскую мозоль. Страх шевельнулся где-то внизу моего живота. (Был ли это страх — только страх? Да. Конечно, только он один. Что еще это могло быть? Абсурд.) — Они одинаковые, — продолжал свое Бурах. — Зеркальные отражения. Если бы мы стояли вот так, прижав обе руки, мы были бы как две половины круга. Узор повторяется. Я заставил себя сделать глубокий вдох и не обращать внимания на чужие пальцы, тисками сжимающие мое запястье. Я должен был сохранять прагматичность. Конечно, слова Бураха были нелепы, но вряд ли я смогу его переубедить. Я должен был извлечь максимум пользы из сложившейся ситуации, и для того, чтобы сделать это, сначала мне нужно было выяснить, в чем, по его мнению, заключалось ее значение. — Хорошо, хорошо, я понял. — Я подавил желание потереть лоб. — Так что же это значит? — Не знаю. — Не знаете? Разве это не один из мифов вашего народа? Бурах снова пожал плечами. — Это я и пришел выяснить. Если так, то я такого мифа не слышал. Отец никогда мне о нем не рассказывал. Я позволил себе испустить долгий усталый вздох, который все это время сдерживал из одной только вежливости. Бурах больше не прижимал наши ладони друг к другу, но все еще держал меня за запястье. Когда я наконец высвободил руку, внезапное отсутствие хватки его пальцев вызвало у меня неясное сожаление. Сожаление? Нонсенс! Я просто был рад, что этот дикарь больше не дергает меня, как будто я один из его беспризорников, а совсем не взрослый человек, которого он должен уважать как равного. Я потер запястье, чтобы отогнать эту мысль, и хмуро посмотрел на Бураха. — Значит, вы и понятия не имеете, о чем говорите? — У меня… есть предположения. Внезапно Бураху стало явно неуютно, словно он активно желал провалиться сквозь землю, только бы не стоять тут передо мной. Странно было видеть такое выражение на лице человека его роста и веса. — Выкладывайте. — Я могу только предположить, что это какой-то признак того, что… нам двоим суждено что-то сделать вместе. Менху может многое понять о человеке по линиям — его привычки, например, состояние здоровья, род занятий. Линии — это отражение человеческой жизни. И если наши совпадают, то… так или иначе, наши жизни тоже должны совпадать. Я хлопнул в ладоши, и Бурах заметно вздрогнул от этого громкого звука. — Отлично, коллега! Вы уже разгадали эту загадку. Я и представить себе не могу, что у нас может быть общего, кроме этой проклятой чумы. Очевидно, что это довольно важное событие для нас двоих, не так ли? Конечно, я не верил ни единому произнесенному мной слову, но это не имело значения. Если я смогу убедить Бураха, что он уже нашел ответ самостоятельно, он, возможно, поскорее уберется восвояси. Но Бурах только с сожалением покачал головой. — Речь идет о большем, чем об одном событии. Эти линии… вливаются в тело со временем, как истончается ткань хрящевая и нарастает мышечная. Чума — это лишь… начало, но не более. От возмущения я потерял дар речи. Я открыл этому человеку свою дверь. Я предложил ему чай и стул, хотя чая я так и не подал. Я выслушал его откровенно бредовые размышления, с величайшим терпением позволил ему хватать меня и дергать, как тряпичную куклу, — и это ни к чему не привело. С меня хватит. — Досадно, — сказал я и отошел от Бураха лишь бы оказаться от него подальше. — Ну что же, вы просто обязаны рассказать мне, как только сами найдете решение. Мне крайне интересно. Я пренебрежительно махнул рукой. Я явно переигрывал, но мне было откровенно все равно. Я повернулся к Бураху спиной, делая вид, что ищу что-то в книжном шкафу, но этот маневр обернулся неудачей: в два быстрых шага Бурах снова оказался прямо за мной, и когда на этот раз он схватил меня за руку и с силой развернул, отступать было некуда. Таким образом, я оказался зажатым между шкафом сзади и Бурахом, столь же похожим на стену, спереди. Мои глаза невольно расширились, а из горла вырвался беспомощный ах, но поделать ничего было нельзя. — Я соврал, — сказал Бурах. — В Укладе это имеет определенное значение. — К-какое же? В мой предательский голос прокралась слабая дрожь. Бурах держал меня крепко, и я совершенно не знал, чего еще от него, психа проклятого, ожидать. В городе его называли потрошителем, и если, в конце концов, эта эпиклеса была справедлива, то сейчас он… При этой мысли по моей спине пробежала нервная дрожь (от одного только ужаса, не иначе), которую я тут же попытался подавить без особого эффекта — я все же вздрогнул, когда Бурах уперся рукой о шкаф, отрезая мне последний путь к отступлению. — Когда такое происходит у двоих укладских, они женятся, — сказал Бурах, наклоняясь непозволительно близко. — Это просто нелепо, — выдавил я, чувствуя, как мое сердце заходится в бешеном ритме. — Что, если они… — Оба мужчины? — мрачно спросил Бурах. — Без понятия. Я и пришел выяснить. Я собирался сказать родственники, но сейчас было бессмысленно спорить. Бурах, очевидно, был полон решимости сделать то, что, по его мнению, он должен был сделать, и, хотя я вырос в большом городе и не находил идею двух мужчин вместе и вполовину такой скандальной, какой она явно казалась ему, я вовсе этого не хотел. Я так старался не привлекать к себе внимания, не гнаться за фривольными авантюрами. Но оказалось, что эти авантюры нашли меня сами, неожиданно представ передо мной в лице Артемия Исидоровича Бураха, мясника, хирурга и, по слухам, отцеубийцы. Уставившись на меня сверху вниз как на поверженного, но не убитого врага, которого нужно окончательно обезоружить, Бурах наклонился и смирился с неминуемым: прижался своими жесткими и сухими губами к моим с мрачным видом человека, исполняющего ненавистный ему долг. Его щетина кололась, от него пахло кровью, застарелым потом и той проклятой степной травой. Это действо длилось лишь минуту или две, и на протяжении всего этого времени я отчетливо чувствовал, как мое сердце отчаянно колотится в грудной клетке, и надеялся, что Бурах этого не заметит. Но закончилось все так же внезапно, как и началось. Бурах отстранился и уставился на меня с тем жестким, слегка неодобрительным выражением лица, которое я уже начал называть про себя «взглядом степняков», — как будто это была моя вина, что Бурах только что без спроса одарил меня худшим поцелуем в моей и его жизни! При виде него я не смог удержать смеха — веселого и злого. — Поверить не могу! — воскликнул я не в силах сдержаться, и вытер рот тыльной стороной ладони. — И так, по-твоему, целуются? Бурах, который явно и сам не понял, чего хотел добиться этой пародией на поцелуй, нахмурился в плохо скрытом смущении. Он отступил назад и отпустил меня, как будто, прикоснувшись ко мне, он неким образом запятнал себя, а я, охваченный каким-то неведомым порывом, подался за ним и сам схватил его за запястье. Бурах мог бы с легкостью стряхнуть мою ладонь, но он будто окаменел. Передо мной был человек намного сильнее и крупнее меня, но он был совсем не в своей тарелке, а потому молил об ответе любого, кто мог бы его дать, а я был слишком поглощен своим собственным истерическим шоком, чтобы думать о том, что я делаю. — Я надеюсь, своих женщин ты так не целуешь, — сказал я, все еще смеясь, — потому что, если это для тебя поцелуй, то ты можешь хоть весь город перецеловать, но не найдешь никого, кто согласится разделить с тобой твои линии, что бы это ни значило. — Ты мужчина, — сковано вымучил Бурах. Опять же, я совершенно не понимал, что творю. Все, что я понимал, это то, что прошедшая неделя была тяжелой и мучительной; что любая надежда на Танатику испарилась, а взамен мне каким-то образом всучили ответственность за целый город, переживающий начало эпидемии; что Ева, которая была одной из тех немногих, кто был добр и щедр со мной без малейшего корыстного мотива, мертва и ее смерть была на моей совести. А теперь мой так называемый коллега, самый бешеный бык из всего этого скотоводского городка, рассказал мне какую-то степную сказку, а потом поцеловал меня, и даже не удосужился сделать это должным образом. Абсурд. Полный фарс. Так отчего же мне не подыграть ему в этом же жанре? — Ну же, Артемий Исидорыч, — сказал я, кладя руку ему на плечо, — позволь мне продемонстрировать тебе, как надо правильно целоваться, чтобы у тебя наконец появился шанс жениться хоть на ком-нибудь. И я приподнялся на цыпочки, обхватив рукой крепкую шею Бураха, и, все еще думая, что это не более чем шутка, поцеловал его так, как научился делать это сам: сначала одними губами, медленно, плавно, но настойчиво, а затем, если мой партнер отвечает взаимностью, можно и приоткрыть рот чуть шире… Я только хотел показать Бураху, как можно начать целовать желающую этого девушку, подсобить ему, если он и правда ничего не знает. Но Бурах ответил. Без малейшей робости он повернул голову так, что его рот полностью накрыл мой, и, крепко прижав меня к себе за пояс и плечо, целовал меня всерьез, и я совершенно не знал, как на это реагировать. Я смутно осознавал, что он снова толкает меня назад к книжному шкафу, но это было неважно — все было неважно, кроме тепла его рук на моем теле и — черт возьми! — жара его губ. Бурах целовался именно так, как я и ожидал бы от него, будь у меня время на подобные фантазии, — жадно и неистово, совсем не сдерживаясь. Это было приятно. Грубая сила у него мешалась с какой-то немой мольбой. Бурах ведь был воспитан в духе степных нравов, так? Для него это, должно быть, настоящее дерзновение — даже святотатство по отношению к мириадам суеверий и табу, которые управляют здешней жизнью. Я понял, что именно такой могла бы быть и провальная первая попытка, если бы он не был так озабочен тем фактом, что я мужчина — мужчина, которого он хочет. Он же не ожидал, что его встретят с чем-то, кроме отвращения, не так ли? Я мог бы снова рассмеяться, если бы не забыл напрочь, как это делать. Я, наверное, должен был быть рад, что Бурах без вопросов принял меня за мужчину, что сомневался он не во мне, а в своих собственных убеждениях. Я мог бы прояснить этот вопрос, со слезами признаться во всем и посмотреть, понравится ли это Бураху больше. Но мы снова добрались до книжного шкафа. Мои плечи резко столкнулись с его полками, а затем меня прижали к ним плашмя. Бурах просунул свое бедро между моими, и я совсем забыл о любой боли. «О, — подумал я сквозь пелену горячего, сладкого шока, прошедшегося по нервам. — Он хочет меня». «А ты хочешь его», — гласила следующая мысль. И хотел я его совершенно необъяснимо — в свете всего, чем Бурах был и что делал, но столь же бесспорно, учитывая, что до этого мне все равно пришлось фактически оттолкнуть его. Возможно, он был бы не так плох, если бы был… меньше похож на себя, меньше замаран болезнью и затхлостью этого города. Не будь мы по горло погружены в смерть и забвенье, я, наверное, быстрее бы разглядел его неуклюжие попытки ухаживаний и даже, возможно, подыграл бы. При других обстоятельствах мне, наверное, было бы приятно провести с ним время. Я вспомнил о своих записях, о Еве и ее посетителях внизу и попытался напомнить себе об их важности, несмотря на вес чужого тела, прижимающий меня к книжному шкафу. Что бы она подумала о том, что я развлекаюсь с мужчиной, которого она боялась, — да еще и в ее собственном доме, над ее едва остывшим трупом? Но в этом деле я потерпел неудачу: даже до приезда в этот проклятый город моя жизнь в течение долгого времени состояла только из преследования и раздора. Я никогда не полагал себя ни общительным, ни продажным, но… Черт возьми, Бурах так искренне пытался, а я этого не замечал. Досадно было бы отказать единственному человеку в этом захолустье, который, казалось, хотел именно меня. Так что я смирился с этим внезапным перерывом в моей неблагодарной работе, с упрямыми, блуждающими по моему телу руками и безжалостным ртом, впившимся в мой. Я запустил пальцы в его волосы, густые, жесткие и влажные от моросящего снаружи дождя, и почувствовал, как он вздрогнул от моего прикосновения, словно его хлестнули кнутом по спине. Он отпрянул, тяжело дыша. — Что такое? — прошептал я, убирая пряди с его лба, чтобы заставить его поднять взгляд на меня. Он и правда выглядел восхитительно бесстыдно с припухшими от поцелуя губами и все еще затуманенными желанием глазами, но им, очевидно, овладел какой-то страх, и теперь он не мог и в глаза мне посмотреть. У меня внутри шевельнулось, словно холодный и скользкий угорь, неприятное, но до безумия знакомое чувство. Если Бурах целовал меня с такой страстью только для того, чтобы потом решить, что он слишком хорош для меня… — Что такое? — повторил я — все еще шепотом. Бурах моргнул раз, другой и схватил меня за свободную руку, чтобы переплести наши пальцы. — Линии, — сказал он, затаив дыхание. — Это правда. Я рассмеялся. — Это ваше степняцкое поверье. Хочешь сказать, ты никогда в него не верил? Изумление на лице Бураха сменилось привычной хмуростью. — Конечно, верил. Но для такого сильного эффекта… Я не думал, что линии заставят меня… Он умолк, очевидно, осознав, что чуть было не сболтнул лишнего, но я все понял и сам. Вот оно что. Ну конечно. И как я мог быть таким невеждой? — Ты не ожидал, что тебе понравится, но все равно поцеловал меня? — резко спросил я, наклоняя голову, чтобы посмотреть на него под более удобным углом. — Ты думаешь, что эти… линии, которые у нас совпадают, заставляют тебя испытывать удовольствие от этого? Продолжайте, дорогой коллега, не стесняйтесь! — Я должен был попробовать, — ответил Бурах. — Чтобы знать наверняка. Но я не… Это неправильно. Это… Он беспомощно жестикулировал, подыскивая слово, которое заставило бы меня понять. Такого слова не существовало — я сам провел долгие и тяжелые годы, разбираясь в том, кто я есть, и я не собирался позволять Бураху разрушить мое с таким трудом завоеванное самоуважение какой-то невнятной чепухой о традициях. В конце концов все говорили одно и то же: я тебя люблю, но, понимаешь, мой отец крайне суров, он ни за что не поймет. Традиции, мой отец, моя семья. А я? Разве я не отказался от всего, чтобы стать тем, кем являюсь? И я ведь ни разу не оглянулся назад. Но я все равно ждал его объяснений, наблюдая за его потугами со всем немым и холодным презрением, на какое я был способен. — Это идет против Закона, — в конце концов вымучил Бурах. Я понял, что под «Законом» он подразумевал нечто более локальное и трудноуловимое, чем треклятая статья 121. — Ясно, — сказал я, полностью осознавая, что только ухудшаю его ситуацию, и продолжил свирепо смотреть на него снизу вверх. Бурах от недовольства заерзал. Его рука все еще сжимала полку рядом с моей головой — в жалкой пародии на ту близость, которая была между нами пару минут назад и которую я, дурак, допустил. Сколько еще ошибок мне потребуется для того, чтобы просто понять? Я именно поэтому и старался держаться в этом городе особняком и не привлекать особого внимания. Если бы Бурах не пришел сюда и не сделал то, что он сделал… Однако же, шептала крепчающая во мне надежда, Бурах ведь осознает, на что он намекает, и сожалеет о содеянном и без моей указки. Сколь невероятным это ни было, он не произвел на меня впечатления жестокого и злорадного человека, которому отрадно видеть, как других наказывают за их собственные ошибки. Если бы я был в более благодушном настроении, если бы мое терпение не измоталось за эти прошедшие месяцы, в течение которых медленно и мучительно рушилось все то, что имело для меня хоть какое-то значение в этой жизни, мне было бы достаточно и этого. Я бы сказал что-нибудь легкое и несерьезное, просто чтобы показать ему, что не держу на него обиды, а потом снова прижал бы его к себе или отпустил восвояси без задней мысли. Но остатки моего снисхождения разбились вместе с Евиным черепом, и вновь собирать его по крупицам я был не намерен. — Что ж, я рад, что смог помочь вам найти другую точку зрения, — сказал я так язвительно, как мог, — учитывая, вероятно, что именно свежего взгляда вам и не хватает в этом унылом захолустье, которое вы зовете домом. Бурах сузил глаза, наконец отступая от меня на шаг назад. Покаяние на его лице сменилось неумолимо нарастающей бычьей яростью. — Так, значит? А у тебя тогда какое оправдание? — Оправдание? Мне не нужно никаких оправданий. Возможно, тебя это шокирует, но мне не нужны никакие мифы и сказания для того, чтобы быть с другим мужчиной — и наслаждаться его прикосновениями. Я просто беру и делаю. Бурах задумался на мгновение. — Прямо как сейчас? Я почувствовал, что краснею — от возмущения, решил я сам для себя. — Сейчас? Сейчас я просто проявил милосердие. Я и понятия не имел, что могу развратить тебя своим противоестественным влиянием. — Хватит, — внезапно сказал Бурах, рассекая воздух рукой. Я был впечатлен тем, как внезапно к нему пришла эта властность. Всего мгновение назад он заметно нервничал, а до этого был полностью поглощен голодной, грубой нежностью. А сейчас… Сейчас я понимал, почему его, по крайней мере, боялись, если не уважали. (А еще я почувствовал, как мое сердце слегка сжимается от жалости. Должно быть, это был его первый поцелуй с мужчиной. Если бы на его месте был я, то сколько же грубых и лицемерных вещей я мог бы наговорить из одних только одиночества и неведения? Но я подавил эту жалость так же беспощадно, как и привык. Я не мог позволить себе иного. Если он передумал сейчас, то у меня нет никакой гарантии, что потом он не передумает снова. Бурах в целом был разумным человеком, и все же он во многом шел на поводу у отсталых традиций этого города. Вероятно, именно это обстоятельство и сделало его упрек столь оскорбительным. Он мог бы стать кем-то большим, намного большим, если бы захотел. Он явно был умен и при должном стимуле способен на более высокие чувства и амбиции, чем позволял этот город. Но он, подобно тем несчастным в платоновской пещере, был слишком напуган, чтобы поднять голову к звездам и посмотреть на них как-либо иначе, кроме как через их тусклое, мутное отражение в грязной воде этого города. Он сам позволил перекрыть себе кислород, и вот это было по-настоящему досадно. Боже, как же сильно я начинал ненавидеть это место.) Из духа чистого противоречия я одарил его своей самой сардонической ухмылкой. — А что? В ответ Бурах бросил на меня тяжелый взгляд. — Сволочь ты, — мрачно сказал он. — Все это была ошибка. «Стоп, — прозвучала мысль в моей голове. — Ты делаешь ситуацию только хуже. Ее еще можно спасти. Частично». — Несомненно, — фыркнул я, будто не чувствовал до сих пор, как саднит кожа от его щетины, будто совсем не помнил тепло его тяжелой руки, обхватившей мою. Бурах качнул головой, глядя на меня так, словно бы я был чем-то бесконечно печальным и ничтожным — жуком, завалившимся на спину и теперь бесполезно болтающим в воздухе лапками. — Извини, что явился без приглашения. Больше не повторится. Я ожидал чего-то большего: долгого спора, в течение которого мы оба перейдем к открытой неприязни, крича и подвергая сомнению все профессиональные достижения и квалификации друг друга — так происходила любая дискуссия между учеными, в которой мне довелось принять участие. Но Бурах не стал дожидаться моего ответа. В два шага он пересек комнату. Дверь за ним хлопнула, и по лестнице прошла вереница быстрых и тяжелых шагов с явным перевесом в одну сторону. Стоя в этой внезапной тишине и прислушиваясь к звукам его стратегического отступления, я вдруг понял, что даже и не подумал справиться о его больном колене. Вполне вероятно, я бы ничем не смог помочь без консультации специалиста-ортопеда, но такие люди, как Бурах, — склонные к сентиментальности и к тому, что лично я считаю избытком напускного дружелюбия, — сочли бы это проявлением заботы. Тяжело дыша, как будто после гораздо более ожесточенной схватки, я отодвинулся от книжного шкафа и встал в центре комнаты, которая номинально принадлежала мне. Теперь, когда в ней побывал Бурах, она казалась другой. Каким-то непостижимым образом, зиждившимся не только на его значительном росте, он обладал свойством заполнять своим присутствием все доступное пространство в любых комнатах, и с его уходом моя маленькая гостевая тут же стала блеклой и невзрачной. Я с силой прижал ладони к глазницам. Боже, и как это меня сподобило вот так потерять контроль над собой? Не говоря уж о Бурахе. Теперь мы были в ссоре, и я мало что мог сделать, чтобы исправить это, — если вообще хотел исправлять. Хотел ли? Я подошел обратно к своему столу, с которого все и началось, и в тишине перечитал свои незаконченные записи. А Бурах, интересно, записывает свои наблюдения? Скорее всего, нет: он же хирург, а не ученый. Нет, так или иначе, справляться мне придется самому. Вот он, достойный конец для человека, чьи карьерные амбиции привели его в подобное захолустье: выслужиться, спасая город, или погибнуть вместе с ним. Тот факт, что я ненавидел это место за то, что оно сделало с Евой — и с Бурахом, — не имел никакого значения. Я дал клятву. Мой врачебный долг — спасти столько жизней, сколько смогу, даже при том, что я всегда отдавал предпочтение науке, и этот долг я выполню. Остальное — неважно. Возможно, если мне повезет, мои усилия хоть немного поспособствуют восстановлению моей профессиональной репутации. Я сел за стол и взял в руку неряшливо брошенное мной перо — я забыл про колпачок, и чернила на кончике совсем высохли. «Чертов Бурах, — подумал я, лизнув наконечник пера, и почеркал им на пробу на полях записной книжки, — из-за него я допустил небрежность, которую я так презираю в других». Вот те таинственные линии, о которых он говорил, они у нас все еще совпадают даже после такой ссоры? Должны ведь, судя по тому, что я понял. Если отбросить в сторону его нелепое заявление о том, что он знает, как выглядит мое тело, не проведя детального осмотра, — а ведь такое желание было, не так ли? — эти линии очевидно имели для него большое значение. Его поведение явно свидетельствовало о том, как сильно его раздражало собственное неведение в отношении этого феномена соответствий. И он до сих пор не выяснил ничего нового, правда? Ему придется поцеловать меня еще раз, чтобы проверить, воспроизводимы ли результаты, подумал я в приступе неуместного веселья. Однако, так или иначе, Бурах еще вернется. Последнее слово еще не было произнесено, и я чувствовал это так же уверенно, как гравитацию, удерживающую меня на поверхности Земли. Не имело значения, верил ли в эти истории я, потому что Бурах-то точно верил — и явно не собирался внезапно отказываться от этой веры, которая сформировала все его существо. И когда мы встретимся снова, возможно, все будет… по-другому. Может быть, к тому времени Бурах поймет, насколько это место безнадежно, и будет готов поднять голову и увидеть звезды своими глазами, а я буду рядом с ним, чтобы направлять его взгляд и шептать ему имена созвездий. Несколько смущенный сентиментальностью своих мечтаний и в то же время убежденный в том, что рано или поздно они претворятся в жизнь, я дотронулся голыми пальцами до чайника, о котором до сего момента забыл, и тут же вздрогнул от внезапного жара. Слишком горячий на ощупь — это означало температуру более шестидесяти градусов по Цельсию, автоматически подсказал вышколенный обучением в медицинском мозг. Я осторожно снял чайник с самовара за ручку и налил чай себе в чашку. Лениво помешивая сахар в чае левой рукой, в правую я снова взял перо и добавил запятую, которую как раз и не дописал, когда в дверь постучал Бурах. Постепенно чернила снова потекли рекой, и я склонился над своими заметками, царапая бумагу при письме в моем обыкновенном торопливом ритме. Я и думать забыл о лежащем в пустой комнате на первом этаже прелестном трупе бедной Евы, которая никогда больше не увидит звезд.