Анго был из тех людей, которые под дулом пистолета не сделают шаг в сторону от списка дел. Не так был важен порядок и время, главное — удовлетворение от того, что ты вычеркиваешь задачу из списка, и с плеч моментом сваливается груз. А потом все повторяется. Но вот когда плетешь такие межорганизационные сети, какие плел Сакагучи, единственное место, где такой список можно держать — в собственной голове.
Может, поэтому Анго мучили мигрени.
Анго обводил взглядом все полки, все закоулки хранилища в собственной голове, вытряхивал коробки с выполненными списками, поднимал архивы, пальцем пролистывал корешки новых папок, снова вглядывался в свежий список — отчитаться перед Мори Огаем, достать новую симку, отзвониться в Отдел по делам одаренных по пути в бар, сломать сим-карту и выбросить на остановке, встретиться с Дазаем в Люпине.
Он снимал очки, потирал виски с такой силой, будто хотел продавить черепную коробку и собственными руками достать оттуда хоть бы липкую бумажку для заметок, на которой было бы записано «завести служебный роман».
Не в первый раз его планы идут ни к черту, но на такой случай один план А обрастал веточками в виде планов B, C, и D. Зачастую D приходилось придумывать на месте и по обстоятельствам, но все-таки какой-никакой, хлипенький и наспех составленный D был.
А здесь…
Вообще, все это началось с того, что правило «пьяный пассажир — трезвый водитель» было нарушено. Анго наклюкался, а Ода, сам путаясь в собственных ногах, тащил Сакагучи до такси. Анго блевал в пакет на заднем сидении, поэтому их первый поцелуй был с привкусом желчи на языке.
Похмелье было жутко болезненным: во рту зацветали кактусы и проплывал верблюжий караван, мозг плавился, и любой яркий свет, резкий звук или неосторожное движение отзывались пульсирующей болью глубоко внутри черепной коробки, выжигая где-то на мозжечке надпись «ты больше не пьешь». Анго трясущимися руками подносил стакан ко рту, жадно и громко глотал воду, та катилась по подбородку и шее под рубашку, и он слезно клялся себе, что больше никогда-никогда-никогда.
Он ожидал, что между ним и Одой воцарится как минимум минута неловкого молчания, и утро пройдет в попытке поговорить ни разу не взглянув друг другу в глаза. Но как только Сакуноске проснулся и выполз на кунхю, он собственнически обхватил его талию, наклонился и потерся своей щетиной о гладкую щеку Анго. «Доброе утро», — сказал. «Что-то ты вчера перебрал», — добавил с усмешкой.
И все. Никаких «может, нам не стоило этого делать» или «ты не жалеешь?». Он умыл лицо в кухонной раковине, вытер его полотенцем с крючка («Оно вообще-то для посуды»), поставил на плиту турку. Сварил кофе на его кухне так, будто делает это каждый день. Поцеловал Анго в лоб, как будто делает это каждый день.
Анго в ответ наклонил ему голову на грудь, прислонился к мятой рубашке, потерся носом о плотный хлопок — пахло терпким одеколоном и подвыветрившимся виски, который он ненароком расплескал на себя, когда пытался опустошить стакан и одновременно усадить Анго в машину. Почему-то вспоминать, как он опрокидывал несколько шотов подряд, а потом с самым нетрезвым в мире лицом убеждал Дазая, что он трезв, было не так стыдно, как помнить, что пальцы дрожали и путались, когда он расстегивал Оде молнию на брюках. Помнить, как опускался на колени, впившись пальцами ему в бедра. Помнить, как…
Анго крепко зажмурился.
— Я вижу, что ты не хочешь говорить… но я хочу, чтобы ты знал, что мне понравилось. Хотя прошло не совсем так, как мне бы хотелось… — Ода почесал затылок, улыбаясь одним уголком губ.
Пока Анго хлопал глазами и пытался понять, что такое означало это «так, как мне бы хотелось», Ода приобнял его одной рукой и снова потерся о лицо Анго колючей щекой.
— Напиши, если захочешь повторить.
— Хорошо, — Анго выпалил прежде, чем успел подумать над сказанным.
Анго был благодарен Оде за проницательность, но в то же время ему хотелось, чтобы он заставил Сакагучи вытрясти из своей головы всю дурь, которую тот прокручивал и рефлексировал следующие три дня на рабочем месте, чтобы усадил за стол переговоров так же настойчиво, как предыдущей ночью давил Анго на затылок, пока тот не уперся носом ему в лобок.
Анго отвлекался. Список дел только множился.
Наверное, свежий воздух после трех суток на работе хорошо ударил ему в голову, потому что он все-таки набрал Оду. Тот только и успел позвать его по имени — Анго услышал в его голосе волнение, недоумение и такую тягучую нежность, что где-то под ребром заныло и закололо. Анго только и успел сказать «Одасаку», пытаясь вложиться нежностью в ответ, но вышло ужасно скомкано и испуганно. В кармане завибрировал рабочий телефон.
— Повиси секундочку.
Мори нечасто ему звонит. Анго прикладывает трубку к уху, сухо здоровается, произносит тысячу «да» и ещё тысячу «понял», сухо прощается. Черт, как не вовремя.
— Одасаку?
— Да? Ты что-то хотел?
— Я хотел… — Анго поджал губы. Ода прочел эту повисшую тишину.
— Босс звонил?
— Да, и я… не могу сказать. Меня не будет в городе около недели, может, больше. Работа.
— Ты звонил, чтобы предупредить?
Анго хмурит брови, и опять болит голова в районе висков.
— Да. Увидимся.
Его забирает водитель, и в зеркало заднего вида Анго смотрит в свои растрескавшиеся красным стеклянные белки глаз.
Когда Анго вернулся, а вернулся он спустя три недели, а не обещанную одну, Ода ничего не спрашивал. Ни слова о работе. Как глоток свежего воздуха.
Ода заключил его в неуклюжие объятия, как только Анго вышел из машины — нужно лишь на секунду больше, чтобы они перестали быть дружескими. Его рубашка пахла кислой капустой и табаком. Закатное солнце купалось в его волосах, искрилось в них ярко-рыжим.
Они снова собрались в Люпине. Дазай болтал, рассказывал что-то о работе, о миссиях, о рыжем коротышке, который постоянно маячит перед глазами, о непутевом Акутагаве, о том, как показывал Хироцу, как играть в приставку. Ода вздыхал, Ода смеялся, но, нечаянно встретившись с Анго глазами, невольно вскидывал брови и опускал взгляд.
Сакуноске сделал каких-то два глотка виски — больше в горло почему-то не лезло; у Анго были свежи воспоминания о предыдущей пьянке, поэтому он потягивал через трубочку томатный сок. В целом, Ода мог бы и сам за руль сесть в таком состоянии, но все равно завалился к Анго в машину. Наверное, чтобы пригласить Анго к себе, когда он припаркуется возле его дома.
— Не обещаю, что буду таким же смелым, как в прошлый раз. — Усмехается Анго, поправляя очки.
— И не надо. Будь таким, как есть.
Анго не помнит, когда в последний раз был таким, как есть. Работа у него такая — казаться кем-то другим.
Он был настроен поговорить с ним, обсудить то, что было в прошлый раз, но все мысли растворились и поплыли горячими волнами по телу вместе с забитостью плечевых мышц, которые Ода разминал, приспустив с него рубашку.
Колесо Сансары сделало оборот.
По расписанию у Анго: работа на Мори, работа на Мимик, работа на Министерство, работа на себя, задание, командировка, архив, — пропадание в болоте месяцами. Где-то в конце этого списка: корпоративы, бар, Дазай и его выходки. Затем — пометками на полях — целовать колючее лицо, втирать крем в большие шершавые руки, вытягивать собственные затекшие ноги на широких плечах, слушать неразборчивый шепот возле своего уха перед сном и прижиматься крепче, как будто Ода куда-то собирается уходить.
Анго застрял. Чем дольше это продолжалось, тем больше все тайны, которые он хранил, нависали над головой как дамоклов меч. Ода весь перед ним — вот, открывай и читай, а Анго никогда не сможет быть с ним до конца искренним. Сакагучи тоже отстаивает покой и порядок города — таким образом, чтобы видеть полную картину и иметь в ней право на свой мазок кисти.
По сути, это означало, что сам черт Анго не брат. Сакагучи ждал непонятно чего — то ли того, что все закончится само собой, то ли того, что Одасаку потеряет интерес, толи того, что сам он ответит «нет» на очередное «поехали ко мне». Не закончилось. Не потерял. Не ответил.
Анго умел договариваться с людьми. Да, его профессия предполагала не милую светскую беседу, а деловые переговоры, во время которых ты держишь одну руку на пульсе, а другую — на рукояти пистолета, а каждое слово перекатываешь как льдинку на языке до идеальной формы перед тем, как вонзить эту льдинку в противника.
Но сейчас Анго смотрел на него, прижавшись голой грудью к подушке, сдирал резцами кожу с губ и никак, никак не мог просто заговорить — Ода курил, прислонившись к спинке кровати, на его растрепанной голове встал какой-то непонятный хохолок. Он затушил сигарету о пепельницу на тумбочке, а затем бросился на него с объятиями, поднимая Анго, как игрушку, укладывая на себя. Ода гладил большим пальцем его щеку, и Сакагучи чувствовал себя… счастливым. Нужным. Чувствовал себя дома.
— Анго, давай съедемся?
Анго наклоняет голову к плечу и цокает.
— Не говори глупостей. Я меняю апарты каждые две недели. Это опасно… и мороки в два раза больше будет.
Ода сильнее сжал руки на нем, так, что Анго стало тяжело дышать. Знает же, что Анго прав, но не хочет мириться. Сакагучи прижался головой к его груди и прислушался к сердцебиению.
— Мы ведь даже не встречаемся… — Сакагучи повел пальцами по его плечу, бесцельно играясь контрастом своих холодных пальцев и горячей кожи под ними.
— Тогда давай встречаться.
Ода говорил об этом так спокойно, как будто предлагал пойти за покупками, только вот от Анго не укрылось, что сердце у него забилось быстрее. Это даже как-то сгладило шок, который Анго испытал непосредственно от предложения.
— А ты хочешь?
Ода замолчал. Анго даже боялся поднять на него взгляд, просто лежал и ждал, когда над головой у Сакуноске загорится лампочка. Тот вдруг всполошился и прижался губами к его макушке.
— Анго, Анго… — Он покачал его, как ребенка. — Я же люблю тебя.
И Анго вдруг стало невыносимо жарко. Грудь и щеки разгорелись, захотелось выпутаться из его объятий, сбежать и несколько часов стоять в душе под холодной водой, пока всю эту любовную чушь из головы не вымоет, не охладит то, что нестерпимо жжется. Он просто спрятал лицо в его груди, сунул голову в песок. Ода целовал его увлажнившийся лоб, голову, уши, пока не услышал сдавленный всхлип.
— Ты что, плачешь?
Анго прикусил губу и ответил самым жалким голосом, которым он даже не знал, что мог говорить:
— Ты не знаешь, о чем говоришь…
— А ты разводишь драму на пустом месте.
Анго поднял на него стеклянные глаза, почувствовав своим телом, как Ода вздрогнул.
— Ты многого не знаешь…
— Может быть. Но хочу узнать.
Анго медленно покачал головой, и в этом было столько безнадеги, что Ода поежился — его как будто скрутили, как половую тряпку, сначала в одну сторону, а потом в другую. Сакагучи перевернулся и лег по левую сторону от Оды, уставив глаза в полоток. Анго взял его руку в свои ладони и прижал к груди.
— Любовь. — Сакагучи смял это слово, как алюминиевую банку. — Это не то, что обычно делают мафиози.
— Я много чего делаю не так, как делают обычные члены мафии. — Ода усмехнулся. Это для него смешно?
Анго ощутил, как потеет и дрожит собственная рука в чужой — сжал, чтобы успокоиться, и Ода сжал в ответ. Знал бы Анго, как Ода хотел сгрести его и всех сирот в охапку, пропасть с радаров, сбежать в маленький домик в глуши и жить, пока их не разлучит смерть — от старости или от того, что Мори Огай достанет ходячее хранилище грязного белья Портовой Мафии из-под земли.
Знал бы Ода, что Анго, хоть и знал, что это невозможно, глубоко-глубоко внутри лелеял это мечту о мирной жизни.
«Скажи, скажи ему, не молчи, Анго, будь честен хотя бы с собой».
Как сделать выстрел, как убить человека. Магазин, обойма, предохранитель, затвор, курок. Щелк.
— Я тоже тебя люблю.
Если бы только способность Одасаку могла бы работать чуть дольше, чем на несколько секунд, если бы только он мог видеть чуть дальше этих черных волос, тонких запястий и накрахмаленного белого воротника, так плотно прилегающего к шее, он бы давно вытолкал Анго прочь.
Ода целовал ему руки, и Анго забывал о том, что он — информатор самой большой преступной организации в Йокогаме, что тройной агент, что плохой человек, что самый большой в мире обманщик и гнусный предатель — здесь он был просто самым желанным человеком в мире.
***
Анго помнит, что он рыдал когда-то в детстве. Коленку тогда разбил. Он не плакал, когда умерла мать. Не плакал, когда впервые приставили пистолет в голове.
Когда он узнал о том, что Ода мертв, он не сразу понял, что щеки намокли. Понял только тогда, когда крупная капля зависла под подбородком и булькнула на руки, сложенные в замок. Как кувалдой об голову снизошло осознание, что собственные плечи трясутся, как желе.
Анго уронил голову в ладони и рыдал так, как рыдал только двенадцать лет назад над разбитой коленкой.
«Стоило ли оно того?».
***
Память — штука ненадежная. Информации в ней хранится много, она ежедневно обновляется, и даже самые счастливые моменты, которые хочется высечь на сечатке глаза и прокручивать, как пленку старого фильма, она имеет свойства стирать.
Воспоминания об Оде — хоть и до безумия болезненные, но такие счастливые, что даже настолько несентиментальный человек, как Анго, хотел хотя бы сохранить.
Анго записывает в блокнот в кожаном переплете:
«Он любил карри».
«Он заботился о сиротах».
«Их звали Косуке, Кацуми, Сакура, Ю и Шинджи».
«У него были красновато-рыжие волосы. В них красиво переливалось солнце».
«Он не убивал людей, хотя работал в Мафии».
«Он курил крепкие сигареты. Не переносил тонкие и сладкие».
«Он стирал вместе цветное, черное и белое».
«Он любил лежать у меня на коленях».
Анго стянул очки и потер переносицу.
«Он любил меня».
Вздохнул, потянул за ворот рубашки.
«Я любил его?».
***
Анго не может спать без седативных. Анго не может пить, как раньше — он не может пригубить, не может чуть захмелеть, где один стакан виски — там целая бутылка, там бессознательное состояние, там пьяный бред и жуткий пьяный сон.
Анго смотрит на пустой стакан по левую руку, смотрит на револьвер — по правую.
«Ты должен отчитать Дазая за то, что тот ищет способ убить себя».
Анго вставляет пулю, вращает барабан. Предохранитель, затвор, курок. Щелк.
Он бы даже не успел ощутить отдачу, если бы пуля пробила ему голову. Не повезло. Анго играл в русскую рулетку уже четвертый год подряд.
«С днем рождения, Одасаку».
