Caregiver

      Бертольд не был уверен, сколько дней прошло точно с того момента, как они засели здесь, но этого времени хватило, чтобы начать обдумывать все думы, сидящие в его голове. Он был почти готов сказать, что от скуки можно на стену лезть, но залезать на стены больше не хотелось, им хватило этого опыта. Мысли по одной капле с оглушающим грохотом падали в тёмное озеро его разума каждый час, невольно заставляя сходить с ума. Возможно, Гуверу и хотелось тишины, которая была так не присуща их казарме, и уединения, но к такой степени отшельничества он готов не был. Да и вряд ли хоть кто-то мог быть готов к подобному. Райнер рядом немногим разряжал атмосферу, его красивое лицо было хмурым и местами мрачным, словно он был недоволен то ли собой, то ли чем-то ещё, неясным Бертольду. Но сам факт присутствия Брауна грел душу, даруя почти призрачную надежду, что всё, в целом, не так уж и дурно, как могло быть. Они вместе, вдвоём сидят на этой стене, вдвоём спят в палатках, вдвоём разговаривают. Яркие лучи редкой, но искренней улыбки Райнера обдавали своим теплом только Бертольда и никого больше. Тихий и скромный собственник внутри него молчаливо радовался, хватая отсветы и сплетая их в солнечные косы, растворяющиеся в темноте неба Гуверского сознания.       Тихий треск костра нарушал воцарившуюся тишину, заполняя мутное пространство своеобразным уютом. Бертольд прижал стопы ближе к бёдрам, нежно погладив золотистый ёжик волос на чужой голове, чей обладатель недовольно зашевелился, возмущённый телодвижениями друга. Райнер был похож на сонного цыплёнка, его крупные ладони мягко, почти непроизвольно, подёргивали Гувера за свитер, то ли он хотел удостовериться в том, что это не сон, то ли ему просто нравилась текстура шерсти его кофты. Брауновский нос, кривой и квадратный, но все равно очень красивый, почти утыкался в живот более высокому парню, щекоча тёплым и размеренным дыханием. Его ореховые глаза, почти светящиеся в темноте золотом, были лишь немного приоткрыты, Райнер изредка шевелил своими, вероятно, очень тяжёлыми веками с короткими ресницами, поглядывая, возможно, на Бертовское лицо, а может и на звёзды, сияющие сегодня особенно тускло. Бертольд наклонился ближе к его лицу, оставляя невесомый поцелуй на лбу лежащего. Браун практически спал на его коленях, даже холодный камень пола не мешал ему. — Райнер, — донесся тихий и нежный голос сверху, заставивший лежащего сквозь силу открыть глаза и обратить свое внимание на Гувера. — Что ты собираешься делать, когда мы вернёмся?       Парень промычал в ответ что-то невразумительное, недовольно морщась. Он лишь перевернулся на бок, зарываясь холодным носом глубже в синий свитер, демонстрируя нежелание отвечать на вопросы. Такая реакция отчасти повеселила сидящего, но отступать от своего ему не хотелось. — Я сразу пойду к отцу, я так по нему соскучился, ты не представляешь, — продолжил чуть более поникшим голосом Бертольд, нервно расчёсывая волосы возлюбленного. — Я надеюсь, с ним все хорошо и он дождался меня. Мне так хочется снова его увидеть… И обнять, сказать, что я люблю его.       Невольно в голове всплывали воспоминания из детства: нежные отцовские руки, его добрые глаза, тёплый и заботливый голос. Картинка перед зелёными глазами мутнела, накатывали слёзы тоски и печали, даже страха. Мысль, что он больше не увидится со своим родным человеком, одним из немногих, кто у него остались, вселяла ужас. Бертольд отвернулся в сторону, делая глубокий вдох, его взгляд упал на каменные плиты, на которых они сидели, затем на усеянное звёздами небо, на их палатки. Постепенно чёткость картинки вернулась, грустные мысли ушли в отведённый им уголок разума.       Райнер отнял голову от свитера, напряженно переворачиваясь на спину. Какая-либо сонливость пропала, он чувствовал, как подушечки его пальцев нервно покалывает, как всевозможные ответы крутятся в голове. Он не знал, что ответить или сказать ему. Несмотря на вихрь мыслей, его голова, казалось, была абсолютно пустой. — А ты, одуванчик? Разве тебя не ждёт Карина дома? Ты не хочешь её увидеть? — не оставлял свои попытки парень, задавая крутившиеся на языке вопросы. — Она, наверное, скучает по тебе.       Наступило секундное молчание, которое, казалось, тянулось не меньше получаса, каждая секунда длилась дольше предыдущей. Наконец, разлепив сухие губы и тихо прокашлявшись, лежащий заговорил. Торопливо и недовольно, точно пытался не показывать плохо скрываемую горечь и обиду, давно тлеющих внутри. — Не ждёт она меня, Берт, не нужен я ей. Мама получает за меня выплаты, а большего ей и не надо, — стараясь избегать зрительного контакта с пронзительными зелёными глазами, читающих его словно открытую книгу, промямлил воин. — Никогда нужен не был… Она, небось, и не горевала совсем, когда мы пропали.       Райнер неловко потянул друга за свитер, шерсть приятно покалывала ладонь, а мягкость и тепло, исходившее от одежды, продолжали убаюкивать. Парень поднял неуверенный взгляд на смуглое лицо в надежде, что друг прекратит свой опрос. Его обладатель не собирался ничего говорить в ответ, лишь сохранял своё стойкое и ледяное молчание, вынуждая продолжать монолог. Было ли это связано с его проницательностью или с тем, что Бертольд знал его лучше, чем, вероятно, сам Браун знал себя, сказать однозначно было сложно, но факт оставался фактом. Гувер чувствовал чужую недосказанность, и в желании облегчить неподъёмную ношу близкого человека заставлял того выгружать все глубинные обиды, страхи и мысли. Он оставил пальцы в светлых волосах неподвижными, касаясь другой ладонью холодной руки, по-детски сжимающей его свитер, словно Райнер искал спасение в крашенной шерсти. — А отца у меня и не было никогда. Он меня презирал как до рождения, так и после. Не прибил только, как увидел, уж не знаю, спасибо говорить или… — Райнер остановился, не решаясь продолжить предложение, зная, что собеседник и так понял то, чего не должен был. — Может, будь у меня отец, то и мама бы мною больше дорожила? Или проблема только во мне? Приходишь домой после учений, блестишь жетоном, повязку показываешь, а они тебе говорят: «Ты наша гордость, наш любимый сыночек!». А не только: «защитник Марли, воин!». Я, может, и не хочу эту Марли защищать, я, может…       Парень сглотнул, чувствуя, как ком размером с бейсбольный мяч провалился в горло, и посмотрел чистым взглядом прямо в зелёную радужку. Его дыхание на миг стало тяжёлым, быстрым и прерывистым, разговор явно давался нелегко. Забывшись в своих старых ранах, Райнер уже почти не следил на языком, за видом, за собой. Его бледное лицо порозовело от странной смеси грусти, обиды и гнева, стыда и вины, происхождение которых сложно было объяснить. Напротив, лицо Бертольда было спокойным, почти что радостным, таким человечным и полным всепрощающей доброты, каким оно могло быть только у него. Он молчал, но так и призывал совсем тихим шёпотом: «расскажи мне, я всё пойму, я не отвернусь от тебя, я полезу с тобой в это болото». У Брауна заныло в груди от его любящего выражения, тупая боль вспыхнула чуть повыше солнечного сплетения, захотелось прижать его к себе и не отпускать, вдруг и Гувера у него заберут? — …я, может, только тебя защищать хочу. Только тебя и маму, — тягостно и горько произнёс изрекающий, не отрывая красных глаз от сочувствующей полуулыбки. — Никто меня там не ждёт. Маме плевать на меня, отец меня ненавидит и отрицает моё существование, только ты рядом со мной. Я не хочу никуда идти, меня нигде не ждут, ты моя семья, Бертольд, я ради тебя всё сделаю. Вернусь в Марли, перебью каждого из разведки, пойду на край света… Только не оставляй меня, пожалуйста, не ненавидь меня.       Бертольд надрывно вздохнул, чувствуя, как сердце сжалось в груди от услышанных слов. Он уложил горячие ладони на порозовевшие щёки и прижал парня к себе так, словно старался защитить от мира и от себя самого, отдать то тепло любви, которые не мог выразить словесно. Парень почувствовал, как холодная рука сжала его свитер, потянула на себя, как чужой нос уткнулся прямо в солнечное сплетение. Райнер дышал тяжело то ли из-за неудобной позы, то ли в попытке не дать тоске вылиться наружу. Спустя несколько тяжелых секунд Гувер отпускает лежащего на его коленях, отстраняется, давая возможность прийти в себя им обоим после прилива печальной ласки.       Райнер был до смешного похож на ребёнка временами, что, на самом деле, было отнюдь не весело, а скорее грустно, ведь причиной этому было явно не самое светлое детство. Об этом нелегко было догадаться, когда он представлялся солдатом, но сейчас он вновь был воином, так что эту черту было сложно не уловить. Браун ластился к его рукам так, как могут только кошки и дети, хватал каждое его нежное движение, разве что ещё не облизывал их. Он нуждался в ласке, заботе, признании и одобрении, которые Бертольд был готов дать ему полностью, отдавая весь свой запас тепла и любви в чужие соломенные волосы, извечно недовольные глаза и холодные руки. — А хочешь, я буду твоим папочкой? — в попытке разбавить напряжённую и тоскливую атмосферу, с едва заметным румянцем на смуглых щеках произнёс Гувер, тихо усмехаясь. — Буду хвалить и заботиться о тебе, а?       В ответ он услышал лишь недовольное бурчание стыдливо красного Райнера, который с новым, двойным усилием кутался в одежде друга, явно показывая свое отношение к действующему разговору. Бертольд лишь смущённо посмеялся, заливая тишину ночи своим светлым хихиканьем, и потёр порядком уставшее лицо, сделав вид, что не услышал чужого заглушённого и застенчивого: «может, и хочу».

***

      Бертольд тихо перевернул очередную страницу, приглушая свет рядом стоящей лампы. Это была не самая интересная книга, что он читал, но отрываться от чтива, всё же, не хотелось. Не так много изданий проходили через его руки, так что он ценил каждое, что к нему попадало. Гувер перечитывал некоторые предложения по нескольку раз, была уже глубокая ночь, но ложиться он не собирался. К тому же, Райнер последние минут пять, а то и десять, неудержимо ворочался, то прижимаясь лицом и телом к спальному месту, то неловко дёргая ногами и бёдрами. Это не особо способствовало хорошему сну, и было принято решение переждать чужую активную фазу и уже тогда улечься самому. Чему, вероятно, не суждено было случиться. Со стороны Брауна послышался раздражённый, отчасти неловкий вздох, а ладонь устремилась к лицу. — Я тебя разбудил? — тихо спросил читающий, сильнее убавляя и без того слабый свет. — Нет… отчасти, — ответил хриплым голосом парень, отвернувшись в сторону, словно пытался скрыться от чужих глаз, но услышал удивлённый вздох и поспешил продолжить. — Просто косвенно.       Бертольд недолго думал, прежде чем отложить книгу, перед этим аккуратно загнув угол нужной страницы, чтобы не потерять её. Он лёг рядом, его горячие руки легли сначала на напряжённые плечи, но совсем вскоре спустились ниже на чужой торс. Райнер смутился, но виду не подал, позволяя другу водить своими горячими ладонями по телу, хоть в груди и зарождалось странное чувство. Тело Брауна было приятным на ощупь, его мышцы были твердыми, рядом с ним Гувер мог почувствовать так редко посещающее его чувство безопасности. Парень ластился к широкой спине, поглаживая руками бицепсы и трицепсы, опалял голую кожу своим дыханием, оставлял на шее невесомые поцелуи. Райнер, стоически лежавший на месте, так и не осмелившийся двинуться, лишь тяжело дышал ртом и не собирался поворачиваться к другу лицом. — Райне‐ер… — тихо протянул тому Бертольд, искусно растягивая его имя так, как умел только он. — Райнер, ты даже не обнимешь меня?       На миг Браун замер, прекращая издавать какие-либо звуки, даже его дыхание было сложно различить в тишине палатки. Спустя долгие секунды раздумий, давшиеся светловолосому напряженно по наблюдении самого Бертольда, Райнер повернулся к нему, заключая в нежные объятия. Гувер одарил того мягкой довольной улыбкой, касаясь носом чужой щеки, оставляя лёгкие поцелуи. Он прижался к теплу накаченного тела, хватаясь ладонями за крепкую спину, слегка дрожавшую под его руками, сдвинув колени вперёд и спустя мгновение в шоке раскрывая сонные глаза. Пелена спала в ту же секунду, когда его бедро коснулось горячего, ощутимо выпирающего «очага мужества» Райнера, что вызвало тихий вздох, больше похожий на захлёбывание воздухом. Атмосфера быстро накалилась, температура словно поднималась градус за градусом после каждого неловкого движения Брауна и удивлённо-невинного хлопанья глазами Бертольда.       Тогда послышался чуть приглушенный, заинтригованный голос Гувера: «Так вот почему ты проснулся?». Парень прижал свою ногу к выступу немного сильнее, наслаждаясь тем, как сбивается и без того неровное дыхание возлюбленного, который пытался произнести хоть что-то, но получалось лишь протянуть хорошо знакомое имя. Бертольд протянул тёплые ладони к низу футболки Райнера, собираясь уже схватить и потянуть её вверх, но обладатель вещи перехватил его запястье, останавливая от задуманного. Лицо Брауна было порозовевшим, он выглядел одновременно рассеянным и серьёзно настроенным. Он прошептал неуверенное «нет», крепко держась за нежную руку. Парень и сам был готов трахнуть бедро Бертольда по-собачьи, но странное чувство в груди и тяготившие мысли не давали этого сделать. На вопросительный взгляд Гувера воин ответил лаконичным «я не могу». — Конечно, можешь, одуванчик, ты всё можешь, — протестующе зашептал Бертольд, словно боялся заговорить громче и спугнуть собеседника.       Его нежные руки устремились к лицу Брауна, оглаживали щёки, зачесывал короткие, но непослушные волосы назад. Бертольд покрывал мягкими поцелуями его лицо, чувствуя солоноватый привкус слёз на щеках, пытался вселить в него ту уверенность, который сам парень никогда, наверное, не обладал на самом деле. Гувер был до очарования деликатным даже в своих неожиданных поцелуях, которыми он терзал губы Райнера, когда с еле заметным смущением водил языком по ним. Он был таким бережным и аккуратным, что это вызывало улыбку. Даже через слёзы браунского стыда и неверия. — Нет, Берт, я не могу, ты не понимаешь, — упрямо продолжал Райнер, утыкаясь лбом в ключицы, почти до боли сжимая в ладонях чужие плечи. — Я всё испорчу… Я всегда всё порчу, Берт, я что-то сделаю не так и тебе из-за этого будет хуже, я испорчу тебя, я сделаю тебе плохо, Бертольд…       Гувер чувствовал странную смесь эмоций: его душа была тронута тревогой возлюбленного за него и той любовью, что он выражал, но лёгкая неловкость при созерцании всего этого не хотела покидать. Смущение заставило сложить тёмные брови домиком, нервно выдохнуть и задвигаться, потому что сейчас нельзя беззвучно лежать. Бертольд только двинул ногами, как за его бедро схватилась цепкая рука, а парень перед ним быстро задышал. Член сильнее упёрся в подкаченные мышцы, ведь при всем «нежелании» Райнера, разрядка ему действительно была нужна. Особенно сейчас, когда его стояк, после трения с бедром Бертольда, стал совсем твёрдый. — …ты такой красивый, такой добрый, такой… Такой, — Браун запнулся, пытаясь подобрать подходящие слова из своего запаса, но все выражения казались такими ничтожными по сравнению с тем, кто лежал перед ним. — Ты прекрасен. Я не знаю, как ты до сих пор общаешься со мной, так спокойно, так снисходительно, словно я тот, кто действительно достоин принимать твоё общение, твою заботу, всего тебя… Каждый раз, как я вспоминаю, что трогал тебя, касался во всех сокровенных и нежных местах, то я удивляюсь, как не запятнал твоё светлое лицо своими руками, как не испортил твою почти светящуюся фигуру мерзостью своего существования.       Голос Райнера надломился, глаза покраснели, а слёзы побежали по щекам быстрее. Тяжелое дыхание Бертольда звучало в унисон с его рыданиями, уши были готовы свернуться в трубочку от самоуничижительных реплик дорогого ему человека. Гувер покрывал каждый доступный ему сантиметр мягкими поцелуями, не совсем понимая, пытался он успокоить друга или себя. Парень тяжело шмыгнул носом, подавившись воздухом от удивления, когда чужой стояк начал медленно скользить по его бедру через ткань их одежды. Звук шуршания ткани был оглушительно громким, но отчасти приятным, смешивающимся с прерывистыми вздохами и полустонами Брауна. — Я не имею права касаться тебя, Бертольд, я просто не могу… — противореча своим собственным словам, Райнер потянулся к теплу тела Гувера, неловко потираясь макушкой о подбородок парня. — Ты слишком прекрасен для такого, как я, я не достоин, я не могу, я не могу, я…       Райнер повторял про себя последнюю фразу, словно мантру, пока надрывный тихий голос твёрдо не осадил его болезненным «прекрати». Райнер послушно замолчал, не желая перечить объекту обожания, лишь продолжая настойчиво тереться о бедро, сжимая бертовские ляшки в ладонях почти до синяков, выбивая из Бертольда тихие вздохи и поскуливания. Не было сомнения, что утром он обнаружит на своей кожи глубокие сине-фиолетовые, яркие жёлто-зелёные синяки и почти красивые красные царапины. Казалось, Браун вкладывал в усилия своих рук все невысказанные слова. Гувер схватил парня за ладони, когда напор на ягодицы стал неприятным, а после и вовсе начал перерастать в боль. Дыхание Райнера становилось быстрым и неглубоким, словно тот пробежал марафон, на лбу выступила испарина. Его член с большей сильной вжался в Бертольда, который чувствовал кожей пульсацию находившегося на пике органа, сбавляя темпы трения, но увеличивая напор. Парень испустил протяжный низкий стон, когда Гувер отодвинулся от него и стёр тонкие дорожки слёз с щёк, после издавая совсем тихое хныканье от потери желанного трения.       Бертольд толкнул Райнера назад, заставляя того лечь на пол, и спустя мгновения уселся сверху на чужой явно торчащий из штанов стояк, положил ладонь на нагревшуюся молнию штанов. Лицо сидящего передавало такой спектр эмоций, что было сложно поверить в его реальность: порозовевшие смуглые щёки, налившиеся кровью от постоянного воздействия губ, блестящие от слёз яркие глаза. Было сложно сказать, что преобладает в нём сейчас — боль от услышанного или возбуждение от действий любовника. Ловкие пальцы потянули за собачку и раздался треск расстёгиваемой ширинки, Бертольд мягко стянул с друга штаны, с еле ощутимым смущением оголяя член, который ему доводилось видеть и чувствовать уже не раз. — Почему ты говоришь нечто подобное? Кто заставил тебя так думать? — хрипящим голосом произнёс Гувер, наклоняясь к чужому лицу почти вплотную. — Твоя мать? Отец? Ты не имеешь права так говорить о себе.       Сидящий сверху прижался лбом к любимому, до боли сжимая веки, из-под которых потекли крупными жемчужинами слёзы, не собирающиеся останавливаться. Бертольд шмыгнул орлиным носом, тяжело всхлипывая из-за переполнявших чувств и эмоций. Солёная жидкость увесистыми каплями падала на лицо Брауна, с каждым стуком вызывая переворот всех его внутренностей. Райнер потянулся с ласковым поцелуем к хныкающему лицу, шепча нежные извинения за свое безрассудство и самокритичность, которые сложно было назвать действительно искренними, но чистое желание успокоить возлюбленного перекрывало всё это. Спустя долгие секунды бесшумного плача Бертольд в последний раз проскулил что-то невнятное и потянулся за желанным успокоением, с любовью врезаясь своими губами в чужие. Он утёр мокрые щёки — как свои, так и райнеровские — и вернулся к прежнему делу, продолжая тихонько шмыгать носом. — Хочешь, я буду твоей мамочкой? — взяв в тёплую ладонь горячий член, продолжил разговор парень, медленно двигая рукою вверх и вниз. — Или твоим папочкой? Я исправлю все их ошибки, я буду о тебе заботиться, я покажу тебе, как ты должен к себе относиться, Райнер…Пожалуйста, я ведь люблю тебя, ты не можешь так говорить о себе, цыплёнок, я всё сделаю.       В ответ Браун промычал что-то невнятное, а когда Гувер снова коснулся его члена, издал протяжный стон, который лишь подстегнул Бертольда действовать дальше. Несмотря на то, что Райнер все ещё не отвечал на его действия прямым поощрением и ничего не предпринимал в ответ, звуков наслаждения, которые он издавал, хватало, чтобы продолжать. Парень под ним лежал почти смирно, прикусив ребро ладони и уперев взгляд блестящих глаз в крышу палатки, словно не знал — продолжить ему сопротивляться или принять ласки как должное. Гувер же, не отрывая заботливого взгляда от измученного лица Брауна, продолжал двигать вверх и вниз ладонью, постепенно набирая скорость и сжимая член в руке немного сильнее.       На миг Бертольд отнял кисть от гениталий и размашисто лизнул её, что заметно облегчило процесс. Его собственные брюки давно топорщились в области паха, собирая вокруг множество складок, призывая стянуть ткань, вызывающую дискомфорт в таком нежном месте. Отчего-то он чувствовал стеснение, которое не позволяло ему спустить штаны и оставить собственный пах оголённым. Райнер же, лежащий напротив него, стеснения не ощущал, ведь это чувство было слишком невинным для него, чувство стыда покрывало его тонкой плёнкой, словно вакуумом, не давая выбраться и неся за собой все атрибуты настоящей неловкости: мокрые глаза, уведённый в сторону взгляд, желание закрыть лицо хоть чем-то. — Райнер, я люблю тебя, — тихо прошептал Бертольд, наклоняясь к Брауну за очередным поцелуем. — Я сделаю для тебя что угодно, милый.       Он коснулся мягких розовых губ, чувствуя свою собственную вязкую слюну, которая постепенно смешалась с чужой. Язык Райнера неуверенно, но с явным желанием проник внутрь его рта, столкнулся с бертольдовским, но не проник глубже. Гувер прижался к парню губами, желая сделать поцелуй более страстным, чем он был сейчас. Он крепко сжал в руке ладонь Райнера, на которой виднелся красный отпечаток его зубов, сплёл их пальцы. Через долгие секунды их губы наконец разъединились, потянув за собой тонкую нить слюны, оборвавшуюся почти в тот же миг. Бертольд делал глубокие тяжёлые вдохи, которые находили свое отражение в размеренном, словно успокоившимся, дыхании Райнера. Взявшийся неизвестно откуда мандраж стал перетекать в кисти рук, которые начало мелко потряхивать.       Губы Брауна скривились в неслышном шёпоте, повторявшим одно слово в разных вариациях, но с одной печально-возбуждённой интонацией. Он заглянул в искренние, полные любви и привязанности серо-голубые глаза, которые вызвали очередной прилив слёз, мягко потёкших по щекам. Тон его голоса стал на пол децибела выше, позволяя Бертольду услышать, что с таким рвением ему нашёптывал любовник. Веки Гувера удивлённо распахнулись, рука на миг остановилась от привычного занятия, всё лицо мелко вздрогнуло. Он целомудренно поцеловал любовника в лоб, и, придя в себя после шока от услышанного, вернулся к делу с бóльшим рвением.       Услышанные слова подействовали на более высокого парня  словно афродизиак, несмотря на мелкую-мелкую дрожь в пальцах, он с пристрастием дрочил возлюбленному, наслаждаясь его мягкими и пристыженными стонами. Возможно, руки Бертольда обладали какой-то неизвестной людскому миру магией, Райнеру казалось, что ещё одно движение – и все накопленные в нем чувства белой струёй выльются прямо на заботливое лицо, чего он никак не мог допустить. Его ладонь потянулась к тонкому запястью, без раздумий хватая его и останавливая быстрый темп чужого кулака.       Взяв Гувера за руку, Браун в ту же секунду запричитал тихое: «прекрати», и ему не нужно было ничего больше говорить любовнику, чтобы тот его понял. Он, словно извиняясь, погладил пережатый им сустав, но так и не осмелился коснуться подрагивающих в ожидании и дискомфорте бёдер.       Бертольд поспешно стал стягивал с податливого тела джинсы, стараясь не встречаться глазами с Райнером. Ему было не присуще стеснение, но поведение парня отчего-то заставляло его чувствовать это, словно не оставляло выбора. Когда нижнее бельё и брюки лежали небрежно сложенными в углу, Гувер уселся на брауновский пресс, упёр в мускулистую грудь ладонь и тщательно смочил два своих пальца собственной слюной. Ему не потребовалось много времени, чтобы обнаружить свой сфинктер и аккуратно приставить к нему фалангу. Подушечки без особого сопротивления проникли внутрь прямой кишки, заставляя Бертольда тяжело вздохнуть и низко простонать от давно не испытываемых ощущений. Он медленно, сантиметр за сантиметром, вставлял в себя тонкие пальцы, которые казались гораздо длиннее, чем в обычные дни.       Гувер на мгновение распахнул глаза, закрытые им в порыве сосредоточиться на своих ощущениях, и, к собственной неловкости, обнаружил, что Райнер внимательно следит за его движениями, фиксируя малейшие изменения в мимике и подёргивании мышц. Он почувствовал, как к его ягодице невольно прижался чужой член, дёрнувшийся от возбуждения из-за факта, что Райнера застали в разглядывании его личного музейного экспоната. — Не смотри так, — тихо прошептал наездник, неловко двигая пальцами внутри себя. — Пожалуйста, я стесняюсь, Райнер…       Браун, пристыженный собственным подглядыванием и всей ситуацией в целом, крепко закрыл свои глаза, отвернувшись в сторону. Как только Бертольд пропал из его поля зрения, слух, кажется, стал работать лучше в половину своих обычных способностей. До парня стали долетать самые тихие вздохи любимого, сопровождаемые чавкающими звуками движения пальцев внутри Гувера. Вскоре его щеку опалило горячее дыхание сидящего сверху, Бертольд уткнулся лбом куда-то в височную часть его головы, одаряя своими стонами Райнера прямо в его ухо.       Рука Бертольда быстро наращивала темп движения, ритмично трахая себя пальцами и расставляя их в стороны, словно ножницы, Гувер плавно растягивал стенки своего ануса. Когда он посчитал свое тело достаточно готовым к принятию члена Брауна, парень аккуратно вынул фаланги из себя, давая себе секундный отдых. Его ладонь легла на горячий, истекающий предэякулятом орган, нежно растирая жидкость по его поверхности. Райнер под ним на мгновение дёрнулся, его руки схватились за покрывало в незнании, куда себя деть, глаза обратились к сидящему над ним силуэту в поисках поддержки и помощи в принятии правильного решения. — А если я сделаю тебе больно? — донесся низкий голос, обладатель которого уже чувствовал, как его собеседник устал от этих вопросов. — Ты такой светлый, если я оскверню тебя? Я не хочу ранить тебя. — Ты ведь не оставишь меня, если мне станет больно? — спросил его в ответ Бертольд, медленно и аккуратно насаживаясь на возбуждённый член. — Не оставлю, — задушенно сказал Райнер, неожиданно даже для себя самого дёрнув бёдрами навстречу наезднику. — Никогда не оставлю.       Гувер сжал ладони на плечах Брауна, протяжно вскрикивая от резкого проникновения внутрь своего тела, отчаянно пытаясь заглушить голос. Он неторопливо опустился на пенис парня до самого корня, постепенно выпрямляясь, упираясь коленями в пол для большей подвижности и устойчивости. На смуглые бёдра неуверенно приземлились две бледные кисти, еле сжимающие его кожу, но и оттого мягко греющие её. Бертольд медленно, на пробу, поднялся с органа любовника, так же аккуратно усаживаясь на него обратно, чувствуя, как сфинктер сжимается сильнее от трения. Размеренные движения парня постепенно задали темп, с каждым хлопком смуглых ягодиц о светлый пах он лишь сильнее ускорялся.       Звуки шлепков кожи о кожу наполнили тишину ночи, стоны Бертольда были особенно громкими, когда головка члена билась об его простату, создавая невероятно возбуждающий аккомпанемент. Гувер откинул назад взмокшую чёлку, окидывая взглядом прикрытое запястьем лицо, хотя задержать взгляд не удаётся из-за особенно сильных толчков. Через пелену хлюпающего шума слюны и предэякулята, глухих ударов и усилий Бертольда было сложно выделить что-то одно, даже лихорадочные и рваные вздохи Райнера казались оглушительными.       Гувер оттянул рукой левую ягодицу, усаживаясь на член партнёра особенно глубоко, вызывая его громкий стон и своё мычащее в возбуждении хныканье. Его свободная ладонь легла на грудь Райнера, нежная щипая за розовый сосок, так ярко контрастирующий с цветом его кожи. Он медленно оттягивает горошину, перекручивая её в заботливых пальцах, выбивая все новые и новые доказательства удовольствия Брауна, чей голос почти стал доминирующим в их какофонии.       Поза наездника быстро утомляла, и уже через несколько минут активной скачки Бертольд ощутимо сбавил свой темп, нуждаясь в поддержке возлюбленного. Лежащему потребовалось несколько долгих секунд для осознания пришедшей ответственности, он крепче схватился за бёдра, на которых и так остались яркие синяки, сначала лишь набирая темп партнёра. Громкие шлепки о ягодицы оставляли розово-красные следы на коже от их усердия. Бертольд в бессилии склонился над лицом Райнера, наклоняясь к его уху со своим последним козырным тузом в рукаве. — Цы‐ыплёнок, — надрывно‐стонущим, но все равно безумно нежным и любящим голосом произнёс Гувер. — Как ты назвал меня? Скажи, кто я?       Браун бесконечные минуты соображал, что от него требует любовник. Его бедра двигались из стороны в сторону с такой скоростью, с какой, казалось, он сам от себя не мог ожидать, создавая звуки, каких раньше не слышали они оба. Шлёпанье о ягодицы на секунду замедлилось, больше не заглушая почти оглушительные от своей искренности и чистоты стоны принимающего. — Ты мой... — Райнер запнулся, стыдясь бурлящего внутри желания произнести задуманное. — Ты мой папочка. — Да, я твой папочка, — оставляя на мокром лице мелкие поцелуи, прошептал Бертольд. — А ты мой малыш, верно? Это-ого ты так хотел?..       Парень протяжно захныкал, вмиг отпуская ягодицы партнёра, стыдливо прикрывая руками раскрасневшееся в возбуждении лицо. Гувер чуть надавил на чужую грудь, немного приподнимаясь над ним, и бережно погладил слегка трясущиеся от переполнявшей их энергии бёдра светловолосого, убрал с мокрого лица вспотевшие ладони, с интересом заглядывая в светящиеся глаза. Бертольд мягко улыбнулся, с нервным вздохом опускаясь на член внутри него до самого конца, кусая собственные пальцы, чтобы не издавать лишнего шума. Он утёр дорожку слюны с подбородка, стараясь игнорировать боль.       Смуглый парень опустился к уху возлюбленного, поцеловав мочку, тихо шепча похвалу: «Ты молодец, ты так хорошо справляешься», от которой конечности Райнера лишь сильнее задрожали. В ответ Бертольду прозвучало почти детское хныканье, покрытое мелкими слезами лицо уткнулось ему в шею, шмыгая носом. Но возбуждение от этого не упало, член внутри парня запульсировал, словно наливаясь кровью, и потребовал к себе внимания. Браун не двинулся, скорее потёрся пахом о задницу своего парня, неловко хватаясь руками за покрывало.       Гувер отлип от расчувствовавшегося воина, который с тяжелым всхлипом оторвал его от себя, игриво улыбнулся и сделал глубокий вдох, готовясь к продолжению их скачек, которые были продлены «вторым дыханием» светловолосого. Бертольд поднял задницу, громко вздыхая, вставая с органа наполовину, и тут же опустился обратно, оглушая их палатку протяжными стонами. Шлепки наполнили пространство очередной раз, весь спектр звуков, издаваемых наездником, увеличился почти вдвое.       Член внутри его кишечника был окружён мягкой и хорошо смазанной тканью, которая беспрестанно пульсировала, почти идеально облегая всю его поверхность, вызывая вздохи и вскрики удовольствия. Бертольд почти мог поклясться, что длиной своего пениса Райнер сумел бы достать куда глубже. В какой-то момент Бертольду показалось, что перерыв между шлепками вовсе пропал и Райнер просто втрахивает его зад, но вот он почувствовал, как Браун обнял его за поясницу и прижал к себе, сразу понимая, к чему клонится процесс. — Райнер, ты такой хороший мальчик, — нежно пролепетал Бертольд на одном дыхании, сжимая руки на груди парня. — Ты собираешься кончить, малыш? — Да, папочка… — ему ответили почти задушенно. — Ты моя умница. Прижмёшься ко мне и кончишь прямо внутрь своего папочки? — продолжил моральные извращения Бертольд, потянув Райнера за сосок в ожидании ответа. — Да?       Брауну ничего не оставалось, кроме как сдаться и позволить себе насладиться своей ненормальностью, послушным хныкающим голосом отвечая «да, папочка» на все обращённые к нему вопросы. Бертольд в его патологии либо был столь же болен, либо являлся слишком искусным манипулятором, подмечающим все изломы своего партнёра. Когда возбуждение Райнера наконец достигло своей кульминации, он прижал уже послушное тело к себе, словно пытался слиться с ним воедино, последний раз ударился пахом о раскрасневшиеся ягодицы и выпустил внутрь чужих органов всю копившуюся в нём это время сперму. Гувер простонал в плечо что-то невнятное, вскрикивая от усердия их обоих, и помог достичь себе собственного пика рукой, кончая на пресс и грудь парню. — Ты у меня большой молодец, — отдышавшись, прошептал сорванным голосом темноволосый. — Малыш, ты отлично справился, я тобой горжусь… Хороший мальчик. — Спасибо, папочка, — раздался сломанный голос, у обладателя которого не оставалось больше сил ни на что, кроме тихого, повторяющегося обращения. — Спасибо, папочка, спасибо…

***

      Бертольд видел даже сквозь плотную ткань их палатки, что солнце уже вставало. Эту ночь он точно запомнил надолго, хоть это был их не первый и, как он надеялся, не последний интим, но, по сравнению с другими, этот сильно отличался. Ему казалось, что он узнал своего парня с немного новой, ранее неизвестной ему стороны. Почти токсичный позитив его надуманного, ненастоящего солдата вгонял в ступор многих, но Гувер знал, что за тысячами слоёв этих защитных масок его мозга есть тот самый воин и защитник, которого он знает. И Бертольд был готов принять его в любом виде — даже если это ребёнок, который хочет его любви и защиты.       Райнер, тихо посвистывая носом, лежал рядом с ним и прижимал к себе, словно медведь-собственник, укрывающий его от внешнего мира своим телом. Ещё минут двадцать назад Браун вылил на его грудь почти годовой запас слёз, который Бертольд не успевал утирать, но это, на самом деле, не было проблемой. Как только они закончили и немного пришли в себя, Райнеру понадобилась такая эмоциональная разгрузка, какой Гувер никогда не видел.       Да и Бертольд бы соврал, сказав, что Браун достаточно часто плачет при нём. Хочет плакать — да, но когда его желания действительно волновали его самого?       Он долго покрывал его солёное лицо мягкими поцелуями, осыпал дрожащего любовника словами любви и заботы, слушал надломленный голос, который то и дело прерывался очередным рыданием. Но это не было грустно, наоборот — успокаивающе, почти медитативно. Это было то, чего Гувер добивался.       Бертольд мягко погладил светлые соломенные волосы ладонью, поморщившись от боли в заднице и пояснице. Его сфинктер пульсировал болью, но эта боль тоже не была неприятной. Он смог её перетерпеть, вспоминая, сколько хороших эмоций они пережили вместе за этот вечер. И пусть он не сможет уснуть ближайшие дни и часы, а проведёт их в бессоннице. Удовлетворение мягко расползалось по его груди с высохшими чужими слезами. Наконец-то, очередная часть его травмированного, переполненного своими и не своими страданиями парня была им понята. Это всё, чего Бертольд хотел на самом деле.