Тяжесть веры

Юджериан верующим не был. Юджериан — сирота, и имя у него девичье потому, что священнослужитель, нашедший его пятилетнего, у порога церкви, спутал его с девочкой. Конечно, имя прижилось, и не то, чтобы он мог возмутиться — он имел крышу над головой, место для сна, и регулярный приём пищи ему также был обеспечен, поэтому грех жаловаться. Юджериан зовёт себя Шикмуоном, сбегая от ежедневной рутины церковных обычаев, где с утра до самой ночи полагается служить богу. Конечно, бога не было: он понял это, когда ему было восемь, и его усердно заверяли в том, что вера способна донести до бога самые сокровенные желания, которые тот мог услышать и исполнить. Как бы усердно он ни молился последующие годы, он никогда не чувствовал той «любви», которой одаривали других. Другие дети, что молились менее усердно, получали всё, о чём могли мечтать: резные игрушки, красивые книжки, вкусные сладости и иногда даже могли получить денег. Так почему он не удостоился родителей? Дети в церкви все были сиротами, но их, кажется, это не волновало, потому что получали любовь священнослужителей, что заверяли о любви бога к детям своим. Юджериан думал, что этого ему будет достаточно, но мог ли он, грешный жадностью, быть любимцем хоть одного из служителей церкви? Его грех был в жадности: когда он желал чего-то, он старался получить это, даже если приходилось идти на обман или драться. Он столько раз оказывался наказанным, не получив ни того, чего желал, ни внимания, которого ему хотелось, он смиренно принимал удары. Иногда Юджериан очень сильно хотел узнать, кем были его родители. Были ли они кем-то особенными? Конечно же были, думается ему, они ведь его родители. Наверное, они были важными людьми, но что-то произошло, и он оказался здесь… мысль всегда обрывалась. Он не хотел думать, почему оказался брошенным. Ему просто становилось так грустно, что он не мог сдерживать слёзы. В такие моменты ему хотелось, чтобы кто-то обнял его и утешил, как утешали других детей, более послушных и правильных. Он взрослел, понимания становилось больше, веры — меньше, и он больше не молился так усердно, спокойно прикрывая глаза, привычно становясь на колени, выражая смирение. Юджериан впал в немилость своих сверстников, да и священники от него не в восторге, ведь всё своё детство он создавал проблемы. Даже в своём нынешнем возрасте, близком к зрелому, он являлся опухолью церкви. Он даже не был удостоен звания младшего служителя, который пусть ничего и не значил по иерархии, но хотя бы считался частью «семьи». У Шикмуона же семьи не было и не будет. Бог любит всех своих детей, и Шикмуон иронично думал, что даже богу он, видимо, был подкинут. Больше ничего. Шикмуон думал об этом иногда, и, действительно, ничего. Ему было всё равно, говоря обобщённо, и если раньше он обижался, чувствуя себя брошенным, то сейчас его философия была проста — если он, будучи нелюбимым, будет любить, имеет ли это смысл? Почему он должен любить бога, который отнял у него всё, даже надежду на лучшее будущее? Ни о какой справедливости не может быть и речи в таком случае, правда же? Даже если он старался уравнять что-либо, его пример терпел иррациональность и приходилось менять переменные слишком часто, чтобы он мог это решить. Он просто решил оставить всё, как есть. Это была его справедливость. Будучи одиночкой, Шикмуон предпочитал находиться где угодно, лишь бы не в окружении своих… старших по званию. Шикмуон всё ещё фыркает по этому статусу, которого его лишили. О, стойте-ка, у него его и не было. Шикмуон ядовито улыбается в знак приветствия тем, кто забрался уже до простых священников, и те показательно прошли мимо, игнорируя его существование. Ну а как иначе. Всё, что сейчас было у Шикмуона — крыша над головой, место для сна, и пища ему полагалась. Ни друзей, ни общения, ни социализации. Проще говоря, он не более, чем изгой, ведь места в священной обители ему не удосужено. Шикмуон возвращается к тому, чтобы убраться в молельном зале; работу на него бессовестно скинули, но он не был против, всё равно делать было нечего, а все имеющиеся книги он за эти годы уже зачитал до дыр. Что грустно, так это то, что новых книг не завозили, лишь старьё для реставрации, да старые статьи газет, словно Шикмуон был идиотом, который не видит пожелтевших страниц. Выходить за пределы церкви запрещено: пока он не священник, у него не было как таковых прав, и условия его содержания больше походили на вольер для животного. Раз уж на то пошло, то о мире за стенами церкви он знал из шепотков прихожан, которые твердили о пришествии какого-то героя и возрождении короля демонов, но всё это походило на какой-то бред. По старым вырезкам из газет же говорится о том, что магическая инженерия вышла на новый уровень, и были созданы отдельные светильники, способные реагировать на хлопок, чтобы зажечься. Шикмуон думает, когда только была выпущена эта газета, если сейчас вся церковь пользуется этой усовершенствованной версией, реагирующей на движение. Глупо. Шикмуон чувствует себя действительно глупо. Он заперт здесь до конца своих дней, будучи изгоем. Он должен приносить богу молитвы, чтобы его поощрили, но это было бессмысленно. Шикмуон сирота, но даже среди таких же сирот он — чужой. Лунный свет ложится на пол и стелется серебристым ковром, сгущая тени под иконами. Шикмуон откладывает газеты, да рассортировать их по датам и унести часть в библиотеку, чтобы после уже там на него скинули очередную работу, которую не хочется выполнять самим. Идиоты. Он принимается за вычитку, и в тишине не слышен даже стрекот сверчков. Лишь луна была его источником света, когда в зале гаснут свечи. В зале гаснут свечи… он поднимает голову, оглядываясь. По вечерам в церкви тихо, но сейчас тишина была неправильной, будто искусственно созданной. В какой-то момент свет луны искажается, став словно водной гладью, отчего по залу брызгами разлились холодные лучи. Ветер, что был тих, вновь колыхнул листву, и полились звуки, а Шикмуон остался стоять, как неприкаянный. Лунный свет ложился на половину его лица, и ничуть не раздражал зрение, но он всё равно отступил в тень, прислушиваясь вновь: вдалеке слышались и пение ночных птиц, и шелест листьев, и стрекот сверчков… — Какое жалкое зрелище, — слышится неясный голос, и Шикмуон настораживается, судорожно оглядываясь. — Судьба так жестока. Голос, далёкий и близкий, звучит будто в самой голове, и он хватается за неё, расширив глаза. Это не походило на шутку: руки дрожали, и ощущалась странная аура, которую Шикмуон встречал впервые. Нет, на самом деле, он даже не уверен, что это. — Ну же, не бойся, — голос искажается, словно женский, но одновременно и мужской, пока совсем не обретает пол. — Поведай мне свои желания. Шикмуон оседает на пол, не способный выстоять под давлением, и поднимает голову. Лунный свет принял силуэт человека, и тень стелилась на пол, приближаясь к нему. — Я дам тебе то, что ты заслуживаешь, — говорит силуэт света дружелюбно, и Шикмуон не может оторвать взгляда: свет искрится и сужается, и среди него можно увидеть что-то прекрасное. Настолько прекрасное, что у него не находится слов. — Как несправедливо… так ты считаешь? Шикмуон замирает. Льдистый зрачок дёргается. Это бог?.. Если нет, то откуда он знает, как… Услышав глас бога — убедись, что не идёшь на шёпот демона, — вспоминается ему совершенно внезапно, но он даже не понимает, что перед ним находится. Кровь капает на пол, и он опускает голову, наконец отрывая взгляд от кого-то неземного. Кровь капает-капает, стекая по губе и подбородку, марая его белые одежды. Шикмуон дрожащей рукой утирает её с лица. Голова раскалывалась. — Жаль, — коротко говорит голос, и рука касается его головы. Шикмуон поднимает взгляд вновь, и видит перед собой человека действительно неземной красоты. Чёрные волосы струились по плечам, а синие глаза полнились холодным интересом, словно Шикмуон не имел никакой ценности. — Т-ты… ты бог?.. — ветер, залетевший сквозь форточку, треплет чёрные волосы, и синие глаза прищуриваются. — Можно сказать и так. Шикмуон чувствует, как глаза наполняются слезами, даже если он этого не хотел. Он не мог потерять остатки достоинства, поэтому вытирает одеждой кровь с пола, и собирается подняться. Руки, аккуратные и красивые, ложатся ему на плечи, а синие глаза заглядывают в самую душу, кажется, разобрав всё — обиду, злость, беспомощность, стремление… — А-а, — звучит задумчиво. — Вот оно как. Удивительно. Люди такие… жалкие… Шикмуон растерянно моргает. Это говорит бог? Он правда может говорить так о людях? Он представил, как расстроился бы епископ, который твердил повсеместно, что бог любит всех своих созданий. — Впусти меня к себе в душу, и ты будешь в порядке, — говорит мужчина… или подросток… Шикмуону казалось, что перед ним в один момент женщина, в другой — мужчина, и это путало отчего-то мутный разум. — Подожди, а как тебя зовут?.. — Шикмуон не чувствовал желания отказаться от чего-то настолько сомнительного, пока он имел возможность смотреть в синие глаза, что сияли, как лунный свет. — Блоу, — и холодное прикосновение касается середины лба, прежде чем его накрыло тьмой и оглушающей тишиной. Шикмуон думает, что их религия почитала другого бога, но это было так не важно. Он обмякает в чужих руках. Взгляд синих глаз касается его снова, а на красивое лицо мягко ложится улыбка. Забрать потерянную душу в этот раз оказалось слишком просто, отчего Блоу ласково проводит рукой по тёмным спутанным волосам. В самом деле, что за несчастный человек… Блоу искажает лунный свет снова, и в молельном зале не остаётся и следа. Луна всё так же мирно освещает стены и пол, на котором не было и намёка на кровь. Как и в церкви никогда не вспомнят о подростке по имени Юджериан. Блоу улыбается. Ночь снова тихая.