Красивые

У пустующих учебных заведений есть свой шарм, знаете? Хёнджин знает. У него на красивое особый вкус. Он знает, что красивое не продаётся. Оно находится кем-то с незамыленным взглядом, кем-то, кому ещё не стало плевать под давлением вот этого…вот этого всего. Хёнджин умеет. Он шагает по коридору ранним зимним вечером, своды с безвкусной лепниной переплетаются над его головой, разбавленные офисными светильниками. С верхнего этажа он много раз видел крошечных человечков, а сегодня — только темноту, блестящую фонарными глазами. У Хёнджина дело простое: отнести ключи в актовый зал, отдать ключи и вернуться, наконец, домой. По дороге он будет видеть грязь, соль, усталость на лицах, быстро проносящихся мимо или задерживающихся на соседнем сидении, или продающих ему пачку мармеладных мишек, или…любых, в общем-то. По дороге Хёнджин услышит хлюпанье бот, скрип шин, гомон толпы и мерное пикание считывателя в руках кассирши. Зато позже его ждет отличный, замечательный ужин в компании собачки Кками и пары десятков серий аниме. Ещё всего часик, и очередной одинаковый день будет в папочке «пройдено», а у Хёнджина в желудке будут мармеладные мишки. Последний поворот, коридор, и там уже — актовый зал. Хёнджин совершает пару громких, оглушающих своей важностью в этой тишине шагов, и замедляется. Идет тихо, словно быть слишком заметным — греховно. Словно он и не студент в собственном колледже искусств, а вор какой-то. Так ведь всегда бывает, когда внезапно стук каблуков, отражающийся от побеленных стен и сердец побелевших учеников, оказывается звуком твоей обуви? Так ведь всегда бывает, когда вдруг твои шаги больше не теряются в общем гомоне, а одиноко топочут по широким коридорам. Как выкрикнуть что-то на вечеринке как раз в тот момент, когда все замолчали. Хёнджин знает — он так делал. Он шагает тихонько, чтобы не привлечь у тишины много внимания, не показаться себе важным, и оглядывает некую инсталляцию. Картины, поделки, собранные из обрывков ткани наряды на манекене, выброшенном с рынка. За то, что пугал людей, наверное. Хёнджин думает — красиво. Красиво, что это первокурснечье творение здесь стоит. Гордо, вдохновлённо. Как любое зарождающееся творчество, оно ни на что не похоже и одновременно выглядит сборником всего уже виденного. Оно слишком хорошо для ординарного ребёнка и слишком плохо для специалиста. Такие здесь люди, в его колледже — незамыленные, а значит — красивые. Хёнджин без полугода дипломированный художник, он знает, что творить ради творчества — красиво, благородно, пока не захочешь есть. Хёнджин — будущий художник, и его маме страшно за его будущее, а ему нечем её обнадежить. Сказать, что он прекрасно рисует, недостаточно. Потому что этого правда мало, чтобы выжить. А сказать, что его картины люди готовы покупать, чтобы любоваться на них вечно, а не минуту в галерее — нет, не может. Так Хёнджин и станет каким-нибудь менеджером, если только не научится завлекать лучше, чем творить. Так устроено, без этого никак. Хёнджину мама сказала. А рисунки первокурсников — и правда красивые, даже если смотреть на них не через призму ностальгирующего деда с приступом аналитической философии. Хёнджин идет дальше и слышит звук. Тонкий, высокий и совсем не громкий. Он приближается, думая, что это в ушах зазвенело, и звук становится отчётливее, явнее — теперь Хёнджин понимает, что это скрипка. Под скрипкой Хёнджин, если честно, подразумевает любой струнно-смычковый инструмент — он ведь понятия не имеет, чем они отличаются. К музыке как раз таланта у него нет, да и голосом его обделили. Должно же у обладателя идеального лица, харизматичного взгляда, танцевабельного тела и умелых рук быть что-то неудачное, чтоб от зависти никто не удавился. Так вот, Хёнджин ничего не смыслил в музыке, но то, что он слышал, было красиво. Он не мог охарактеризовать иначе: какая там у этого была тональность и что это за мелодия, он только мог сказать — красивое. И замедлить шаг, ступая тише. Прикрытая дверь актового зала — как приоткрытая дверь в Вальхаллу, и там играют музыку, там светло и, наверное, красиво. У Хёнджина зудит приблизиться, заглянуть в чужой мир. Там, где музыка — это искусство, творимое собственными руками, где сцена — друг, слуга и каратель. Хёнджина легко ломают и соблазны попроще — вроде киндера по скидке, а здесь он уж даже не пытается сопротивляться. Он делает шаг, ещё, приставной… Музыка чётче, и рука плывет по воздуху, вырисовывая узоры. Хёнджин не знает нот, но он слышит музыку образами, и может эти образы передать своим телом. Носочек, разворот — в ботинках на удивление удобно — плие, перескок, сла-а-айд и рука раз-два-три, во вторую, и мягкий локоть, носочек, колено… Хёнджин не шумный, Хёнджин скользит и порхает, у него тяжёлые ботинки, но легчайшие прыжки, у него нет текста хореографии, но есть вкус, и он знает, что творит красивое. Музыка льётся, Хёнджин вьётся на полу. На дешёвом линолеуме под безвкусными сводами он — одно целое с музыкой, а музыка — целая душа скрипача. Хёнджин хочет его увидеть, заглянуть в глаза, которые увидели мир таким красивым, как и видит Хёнджин; и посмотреть, как создаются звуки, которые рождают движения в теле Хёнджина. Ему интересно, но пугать человека не хочется. Он замедляет свой танец, спускается с натянутого носка, расслабляет пружинистые колени, и, всё ещё покачиваясь, не в силах остановить движение, вибрирующее в каждом суставчике поющего тела, заглядывает в светящийся просвет. А там ничего — то есть свет, бьющий в глаза, и ничего не разобрать в этом. Хёнджин моргает, привыкая, и все равно ничего не видит: краешек сцены, первый ряд кресел, бортики подлокотников. И скрипка, скрипка — прямо близко, так громко и четко, Хёнджин видит её звук так же, как видит шлепающие по лужам ботинки при звуке дождя; видит движения будущего танца, рождая хореографию к понравившейся песне. Хёнджин видит эту музыку перед глазами, но музыканта — нет. Он приоткрывает дверь шире, и она, разумеется, подло скрипит. Громко и уродливо, и нежную душу скрипки это, наверное, оскорбило бы, если бы она узнала, что двери тоже скрипят, а ещё стекло и меловые доски. Хёнджин не слышит больше музыки и, быстро решая, что терять уже нечего, открывает дверь шире и заглядывает в проем внаглую. На сцене стоит парень. Два испуганных глаза, кожаные штаны, приоткрытый рот. Хёнджин быстро говорит: — Прости, пожалуйста, но ты так красиво играл, что я очень хотел послушать поближе. А сам смотрит: черная джинсовка с нашивкой хэллоу-кити, тяжёлые ботинки с тонкими цепочками, наклейка на корпусе скрипки с эмоджи «средний палец». Хёнджин не так представлял себе утончённую натуру скрипачей. — Ты кто, нахуй? — вылетает изо рта музыканта, и Хёнджин даже припадает от удивления, удерживая себя рукой за дверь. Парень на сцене — сумасшедшая одежда, чёрная челка с крашеными тонкими прядками, беличьи зубы за розовыми губами, вздернутые брови. Хёнджин — пальто до щиколотки с крупными пуговицами, струящиеся к плечам мягкие пряди и тонкие пальцы, держащиеся за приоткрытую дверь. Она залита белой краской, словно её в неё окунули, в попытке скрыть потрескавшуюся древесину. Хёнджин чувствует её пальцами, а сердцем — что уже не может уйти. — Извини ещё раз. Я не хотел пугать тебя. Если ты не возражаешь, я послушаю ещё. Можно? Хёнджин делает лицо: кукольные глаза и надутые губки. Парень со скрипкой, секунду назад взиравший на него с высоты сцены со скептически-неприятным удивлением, давит смешок. Хёнджин улыбается неуверенно, наклоняет голову даже несколько кокетливо. Улыбка окончательно прорезает тонкие губы парня, и глаза у него сразу становятся живые-преживые, яркие и такие красивые. Хёнджин проходит в актовый зал. Высоко, как в загоне для жирафа, тяжелые шторы, резные потолки, натужно скрипящие полы. — Я — Хёнджин, — кинув сумку на сиденье первого ряда, — я должен отдать тебе ключи от актового зала, чтобы ты его закрыл после репетиции. — Я — Джисон. А ты сказал, что мимо проходил. Джисон возвышается на пьедестале сцены, но Хёнджин даже отсюда видит, что он на самом деле крошечный, ниже него на голову наверняка. — Да, так и было… Я шел занести ключи в актовый зал, а потом услышал музыку и всё забыл, а вот сейчас понял, что это ж ты и есть тот человек, которому надо было отдать ключи, потому что ты тут один. Я тупой, извини. Джисон улыбается. Он нескладный, ещё с детскими щеками, но уже со взрослым недоверием к случайно забредшему на огонек и музыку парню. Наверное, на год младше Хёнджина. — Тогда отдавай. Джисон бережно, с нежностью укладывает скрипку на чехол от неё же, затем подбегает к краю сцены, небрежно одёргивает кожаные брюки и плюхается на бортик, свесив ноги. Хёнджин протягивает ключи, борясь с соблазном прикоснуться к руке Джисона — руке, творящей искусство. Руке, которая, вне сомнений, даст в морду за такие поползновения. Ключи звенят в руке Джисона, в голове Хёнджина звенит мысль о том, что ему тут, в сущности, делать больше нечего. Он косится на сумку. Джисон все ещё сидит перед ним. Такой маленький на фоне огромной сцены. Хёнджин оглядывает зал, обернувшись. Такой просторный, надо же — и весь для них двоих. Ощущение себя выпавшей из системы единицей усиливается и придаёт сил сказать: — Поиграй ещё, пожалуйста. А я станцую. — Ты танцуешь? У Джисона, оказывается, губки бантиком. Розовые и потрескавшиеся. А глаза голубые, такие классические кукольные, но с застенчивой дымкой чёрных теней по краю ресниц. Хёнджин делает шаг ближе. Огромные ресничища, словно нарощенные, но что-то подсказывает, что именно к таким бровям домиком такие ресничища и должны идти в комплекте. Лицо у Джисона детско-капризное и при этом дерзковато-вызывающее. — Ты чего делаешь? — а голос у Джисона подходит по представлению Хёнджина скорее для рэпа, чем для классической музыки. — Танцую. Я танцую. Да, ага, я танцую, и если ты сыграешь ещё, я прямо здесь станцую. У Джисона брови где-то под цветастой челкой, а глаза огромные-огромные. Хёнджин в них видит и осенние лужи, и летнее небо, и блеск магазинов с косметикой, и запах ребяческого утра на озере, там, где тина и водоросли противные, но весело и солёно, сладкий чак-чак и варёная кукуруза. Такие у Джисона глаза, красивые. Хёнджину кажется, что он бы смог станцевать о глазах Джисона. — Пожалуйста? Хёнджин просит и приближается ещё, и тогда Джисон отшатывается, как укушенный, и ногами в тяжёлых ботинках с огромной подошвой чуть не задевает хёнджиново лицо. — Ладно-ладно, — выдыхает, подбегая к скрипке, — сыграю я тебе, странный чел. Но если ты танцуешь хип-хоп или какой-нибудь, не знаю, танец живота, то это будет весело. Хёнджин отступает от борта сцены и улыбается. Он снимает пальто — под ним подпоясанный ремнём длинный свитер с фактурными рукавами — и поправляет свои расклешённые брюки. Джисон настраивает скрипку, послеживая краем глаза — Хёнджин видит и улыбается ещё больше. Он достаёт шёлковую резинку из сумки и забирает наверх волосы. Конечно, он становится удачным к Джисону ракурсом и задирает голову, открывая шею, и, разумеется, проводит по длинным волосам пальцами, собирая в хвост. У Джисона глаза-сердечки и приоткрытый влажный рот, маленький и розовый, как у котенка. Хёнджин уверен, что у него есть шанс. Джисон смотрит ему прямо в глаза, когда берётся за смычок и трогает им струны. Хёнджин видит его — маленькую фигурку на фоне огромной сцены. Вскрик скрипки! И он уже видит её — мелодию. Она — про топот девчачьих туфель по мокрому асфальту первого сентября, она — про рокот пробегающих по жестяной крыше капель, она — про глаза Джисона. Хёнджин видит звук, текущий по воздуху, видит его форму и чувствует вибрацию, Хёнджин не знает, как сумел родить его своими человеческими руками крошечный Джисон, но знает, как родить из этого звука танец. Хёнджин тянется в сторону, и перебор по полу тяжелыми ботинками, и скрип половиц; а мелодия летит, отражается от стен и души. Она — про запах нафталина в гримёрке, про дрожь зубов от волнения, про начищенные пуанты и нервно приглаживающие лоснящуюся ткань руки. Про страх, касающийся тебя вместе с шагом на ступеньку, ведущую на сцену. Про солнечный свет, нежно греющий тебя, пока сидишь на шпагате в зеркальной студии. Мелодия меняется к более торжественной, она — о маленьких ножках, несущих к родителям тяжёлые медали, о занозах в коленке, о хрупких зеркалах. Хёнджин прыгает и порхает, и ловит рукавами свитера воздух. Новый виток музыки — новый ключик к шарнирам в его суставах, и он крутится, и крутится, и гнётся ради этой красоты. Она — в глазах Джисона, и под руками его в скрипке, и под ногами в сцене, и под окнами в асфальте, и над ними, в тучах — она везде, красота, потому что Хёнджин её видит, потому что знает, как звучит, пахнет и выглядит то, что ему нравится. Мелодия достигает своего пика — Хёнджин скачет. Мелодия стихает, становится плавнее и мягче — и Хёнджин стекает, топочет гибкими носочками по доскам, разливаясь в воздухе вместе с ней. Теперь она — про мёд, тёплую гальку под пальцами ног и солнце под козырьком. Долго отдохнуть музыка не дает — ускоряется, и Хёнджин вертится и ловит ориентир — фигуру Джисона выше него — и держит точку, пока кружится. А мелодия скорее, и она хочет от него, чтобы он выложил свою душу и выжал всё из своей плоти. Хёнджин обычно с другой стороны зеркала: танцует на сцене, пока из оркестровой ямы доносится музыка, а сегодня он внизу, под властью скрипки, и импровизирует, не зная, что принесут пальцы Джисона ему в следующий момент — прыжок или шпагат. Джисон напряжен, его пальцы даже на взгляд — горят, он зажмурился и свел брови, его губы сжаты, а колени сведены. Он так сосредоточен, что Хёнджин не позволяет себе отвлекаться больше и включается снова. Музыка требует от него многого: она ускоряется, она торжественная и нежная с привкусом тревожности, и Хёнджин готов выложить всё, чтобы отдать ей столько же, сколько ему дарит она. Наконец, пик! Хёнджин собирает остатки энергии по нудящим коленям и выпрыгивает. Это не конец — мягкий перебор, сладкая истома в разведённых вширь руках. Напоследок, мелодия напоминает ему о доме, о жареных томатах, о лавандовой веточке в вазе, о веранде и ужине. Напоследок, Хёнджин дарит ей всю гибкость, что у него есть, и сердце плачет, заходясь в бешеном темпе. Хёнджин выпрямляется. Потная капля премерзко бежит по спине. Он вытирает мокрый лоб рукавом. Смотрит на Джисона. У того сведённые брови, глаза щеночка и усталый горб. Он сбрасывает напряжение с рук и тянет их по очереди за спину. Хёнджин глядит. Джисон видит, но ничего не говорит. Тоже устал. Хёнджин запрокидывает голову, тянет плечи и заминает ноги. Джисон смотрит прямо на него. Руки в карманах, коленки вместе, пятки врозь, плечи сведены, а глаза из-под чёлки ждут вердикта. — Ты прекрасно играешь, — Хёнджин искренен. — Я чувствовал всё, что ты играл. Ты живой талант. Не бросай себя в этом. Джисон поддевает носком бота отошедший край доски. — Верь, пожалуйста, ты не просто так стараешься. Это всё видно, это достойно…всего. Джисон глядит на него. Долго, пристально. У него глаза ещё ярче теперь, голубые-голубые. Хёнджин не может не смотреть. — Ты тоже пиздато двигаешься. Хёнджина вырывает из реальности. Джисон по-прежнему глядит прямо на него. — Секси все эти, — делает неясные «уга-буга» телодвижения, — все эти твои штуки. И ты такой гибкий, я охуел, потом уже не смотрел, чтобы не сбиться. Устал? Хёнджин понимает, что безбожно врет, когда стоит весь потный и говорит: — Нет. Джисон хмыкает, берет за верхушку скрипку, в другую руку — чехол, и идет к Хёнджину. — Но знаешь, я хочу кушать, — экстренно рождает повод Хёнджин. Джисон возвышается над ним в два раза. — И я знаю отличное место тут рядом, — последний раз намекает Хёнджин. — Наш буфет? Так он закрыт уже, — Джисон легко спрыгивает со сцены сбоку от Хёнджина и собирает вещи. — Кхм, — Хёнджин мнётся. Джисон не понимает или отказывается? Или кокетничает? Или несвободен? Или всё-таки просто тупит? — Нет, там вкуснее, знаешь. — Вкуснее, чем в студенческом буфете?! Быть такого не может! — Джисон заученным движением убирает скрипку в чехол. — Вкуснее, чем там, разве что только…везде. — Так и пойдём со мной? Ну, куда угодно. Хёнджин выдает, как последний выкрик погребённого под завалами. Джисоновской тупости. Хенджин готов отдавать человеку, творящему искусство, все шансы, готов посвятить ему себя, танцы и рисунки. Джисон замирает. Он стоит спиной, сгорбившись над своим рюкзаком. Хёнджин ждёт. От ожидания крутит живот. Джисон разгибается. Берет рюкзак, скрипку в чехле, закидывает оба их на спину, разворачивается и… — Платишь ты. Хёнджин выдыхает. От счастья свербит под ложечкой. Джисон закидывается огромным куском розового бабл-гама. Хёнджин, чуть не приплясывая, подхватывает пальто. Пока они идут, Джисон дует пузыри из жвачки. У Хёнджина в руке дудка, а в другой — ладошка Джисона, помещенная в собственный карман. Уже достаточно поздно, так что прохожие потихоньку рассасываются, оставляя место им двоим. Общественный транспорт скоро перестанет ходить, а значит у Хёнджина будет повод предложить поехать к нему. По крышам тарабанит мерзкий зимний дождь. Забирается под воротник, портит макияж. Машины по-прежнему гудят, кассирши по-прежнему безразлично глядят сквозь них, когда они покупают рамен и презервативы, а слякотное месиво под ногами по-прежнему чавкает их ногами по пути к такси. Но Хёнджина это уже не так сильно волнует. У него красота перед глазами, музыка цветет в душе и танцует сердце, вырисовывая кардиограмму их будущего пути.