Выжженным клеймом на наших запястьях

Под лучами мартовского солнца крыши невысоких домов были схожи с детской акварелькой — красный, жёлтый, оранжевый пятнами. В мешанине цветов мерцал грязный подтаявший снег, лужи которого вплетались в бензиновое марево. С декабря день становился всё больше, ночь уступала, от того в пятом часу вечера было всё ещё светло. Пора выдвигаться в Центр. Пат расправил плечи, глубоко вдохнув. От сна урывками и непомерного использования пси — покрасневшие глаза, резь и сухость; надев солнцезащитные очки, Пат снял байк с подножки и завёл мотор. Воздух Термитника осаждался в лёгких дешёвым синтетическим алкоголем, оружейным маслом и ощущением безнадёжности. Такой и была жизнь здесь: опасной, бедно-тоскливой и психотропной. Из работы — секс, разбой или рабский труд в шахтах и предприятиях тяжёлой промышленности. Пата не устраивал ни один из вариантов, а время трудоустройства поджимало: после интерната прошло уже порядком времени. Рассуждать о влиянии Церкви Единства на жизнь псиоников можно было сколь угодно, от защиты от расправы чистыми до ограничении прав и свобод — всё это было неважно. Инквизиция была единственным местом, обеспечивающей выход в люди, из бедности и подсчёта каждой копейки, лишь бы хватило на новые шины для байка. Работа в Корпусе Содействия хоть и приносила некоторого рода проблемы и обязательства, открыла Пату дорогу куда-то повыше и поприятнее: транспортные талоны на бензин, натуральная еда, связи с нужными людьми и влияние там, где его раньше не было и быть не могло. Вытащить Вая из изолятора за его длинный язык и репутацию нелояльного; познакомиться с Инк — опытной псионичкой-агенткой Корпуса — и стать её партнёром; иметь шанс подняться чуть выше, к охране самого приора. Вай ворчит сквозь зубы от любого упоминания работы Пата, однако помогает всегда, не отказывает. Пат не был хилером и способностей к медицине не имел, благородного выбора у него не было, потому говорить о морали между плохим и очень плохим вариантом не приходилось. Чанг, работавший спасателем с пятой степенью телекинеза, равнодушно пожимал плечами — не осуждал. Мо был младше всех, нестабильным и часто сбегающим из дома из-за ссор с родителями. Он и сегодня ночевал у Пата. Пат не жаловался — так было даже веселее. Не разгонишься, не трасса, как в пригороде, когда ездит к родителям. Но и шестидесяти хватает, чтобы почувствовать шум ветра в ушах и его прикосновения где-то за шиворотом — мысли проясняются, становясь прозрачно-чистыми. Пат много думает об инквизиторе, с которым его свела судьба, думает даже не на работе и даже перед сном. Размышлять о нём по большому счёту очень приятно, и, кажется, Пран это только поощряет. После закрытия дела о попытке террористического захвата Церкви Единства и здания Партнёрского контроля Инк заинтересовался кто-то свыше. Пат не лез ей в душу — ни она это не любила, ни он, — однако знал, что приключилась с ней какая-то неприятная история: была Инк кем-то выше, нежели мелкого калибра агенткой в Корпусе Содействия. Заинтересованность ею означала, наверное, что-то вроде второго шанса на продвижение по карьерной лестнице, и Пат искренне радовался за ставшего близким человека, подругу; его огорчал лишь факт назначения нового агента в его партнёры. Инк пообещала замолвить за него словечко у приора, и к этому словечку прислушались. Однако Пат понимал, что шансов у него немного. Для второго человека в Нью-Пари телохранитель может найтись и лучше, чем псионик из неблагополучного района с сомнительными навыками. Пат в принципе не привык казаться лучше, чем он есть, и на небольшом собеседовании с главой Инквизиции спокойно и без утайки рассказал всё, что было нужно: о семье и навыках, о лояльности и планах на жизнь, и о любимой музыке. Господину Паракулу, кажется, это пришлось по душе. Пат вышел на работу пару дней спустя, порадовшись даже не резко возросшему статусу и вместе с ним ответственностью, а возможности работы с Инк. Она ему нравилась: была вдумчивой и разумной, профессиональной и с ноткой авантюрности, которую Пат в людях любил до безумия. Ей нравились животные и фотографировать, она была добра к людям, в тот же момент готовая расправиться с любым, угрожающим безопасности её близким или объекту работы. Пат предполагал, что ступень у неё, наверное, даже не третья, куда выше. Однако Инк не спешила подтверждать навыки: рискованно. Пату стали тем больше понятны мотивы приора, чем сильнее он раскрывался перед ними как человек. Телохранителя действительно можно было выбрать любого, бойцов в распоряжении Инквизиции было предостаточно; Пран же стремился сплотить вокруг себя людей, преданных ему безоговорочно, поддерживающих и понимающих любое решение, даже радикальное и жесткое. Приор не спешил делать выводы, основываясь на мнениях других — Пат позже узнал, что ни один из инквизиторов не рекомендовал его кандидатуру по субъективным и объективным причинам, — и симпатизировал людям со своим мировоззрением, порой даже отличающимися от безопасного. Пат не идеализирует и не романтизирует — приор собственноручно подписывал приказы об арестах и казнях таких, как он, и будет продолжать это делать в случае любой значимой угрозы; то же самое, конечно, и с чистыми, но пропорции несоизмеримы. Но не нравиться Пран не мог — с приятной нежной улыбкой и острым умом, с его заботой и вниманием, почти особенным, значимым тем сильнее, чем ближе они друг к другу становились. Пат не просил поблажек — но Пран никогда не отправлял его на потенциально суицидальные задания или же скрепя сердце, хмуро-недовольно и с бойцом из Корпуса. Для Пата в рабочем планшете были загружены допотопные фильмы и музыка, чтобы бесконечные часы рядом с работающим в своём кабинете приором не превращались в пытку скукой. Пат получал подарки от неизвестного — чертовски известного — отправителя, каждый раз удивляясь, как это было подобрано для него идеально. Если Пат не выдавал желаемое за действительное, то, видимо, Пран разделял это влечение и ухаживал за ним. Он хотел, конечно, чтобы всё было гораздо понятнее, чем объятия, которые ничего не значат, и пару касаний губ, что и за поцелуи не посчитать. Потому что… потому что, наверное, инквизитору совсем ни к чему отношения в принципе, не то, что рабочие. Потому что, наверное, он женится на женщине, построив идеальную модель семейного человека, лояльного Церкви. Чистый, не подкопаешься. Много мыслей, и от них голова тяжёлая. Пат не замечает, как оказывается у здания Инквизиции, растерянный, в смешанных чувствах. Пран сегодня встречается с одним из советников, и, судя по их с Инк одежде, мероприятие неформальное; кроме приора — он всегда в своей идеально выглаженной форме инквизитора. Они едут не меньше часа; Пран был уставшим и по-особенному тихим, за всю поездку с Патом он не обронил ни слова, лишь только сидел с закрытыми глазами и откинутой головой на подголовник. Пату было немного скучно, и он завидовал Инк, ехавшей в другом автомобиле с секретарём Прана, Корном — тот был человеком, хоть и местами вредным, со своим чувством юмора, которое Пату было по душе. — Инк, ты можешь чувствовать себя гостьей этого вечера, но держись рядом. Пат, ты идёшь со мной, — произносит Пран, когда они оказываются в особняке советника Гаспара. Дело обычное: посещение неформальное, инквизитору негоже проявлять недоверие, прикрываясь спинами телохранителей. Это воспринялось бы как жест недоверия что Гаспару, что Совету как таковому. Однако остаться без охраны было бы ещё глупее; Пату лишь кажется, что Инк смотрелась бы куда органичнее, как красивая спутница господина Паракула. Но выбор падает на Пата, и тот не спорит. Инк растворяется в толпе — Пат вновь завистливо предполагает, что ей достанутся самые вкусные тарталетки. Несмотря на отсутствие официальности происходящего, бдительность Пату терять было нельзя ни на мгновение. Ни еды, ни алкоголя, пока не будет позволено иного; как минимум, чтобы не терять концентрацию, как максимум, что съеденное приором может быть отравлено и рядом обязан быть человек, в компетенции оказать первую помощь. — Позволишь? — Пран несильно сжимает ладонь на плече Пата, чуть выше локтя. Жест, пусть и не настолько романтичный, больше сопровождающего, спутника, но будто рассказывающий больше, чем должны знать остальные. — Разговоров же будет о наших отношениях вне работы, — отвечает Пат, но не отказывает. Болтовни он всякой наслушался, даже когда с Праном они не были близки; люди всегда найдут повод перемыть кости, особенно приору — то, что в лицо никогда не скажут. — Ты бы хотел держать это в тайне? — Не знаю, мне казалось это само собой разумеющимся. Пран хмыкнул, едва улыбнувшись. Не было понятно, согласен или он или чем-то расстроен: Пат чувствовал от него только расслабленность. — Думаю, не возбраняется взять под руку мужчину, доказывающего раз за раз свою преданность, если он мне нравится. Кажется, Единый понял желания Пата слишком буквально. На вдохе Пат задерживает дыхание до боли и мельком оглядывает Прана — может быть, шутит? — но тот до безобразия серьёзен. Пран хочет, кажется, что-то ещё сказать, но его перебивает подошедший хозяин вечера; Гаспар трезвым не выглядит, но держится вполне себе достойно. — Добрый вечер, господин Паракул. Рад, что вы нашли время посетить нас. Какая же ложь. Сладкая настолько, что приторно. Пран притворяется, что не замечает ощутимых промахов в работе советника, не копает под него, чтобы иметь возможность ареста; Гаспар притворяется, что не знает этого. Они почти ненавидят друг друга, при этом вежливые до тошноты. И приглашение такое же вежливое, неискреннее, с надеждой, что приор найдёт кого-то на одну ночь поразвлечься, и ему будет не до разбирательств, умасленному и довольному. — И вам, Гаспар, — довольно прохладно отвечает Пран, приоборачиваясь к Пату. — Вина? Демонстрация приоритетов: подать бокал вина своему телохранителю, игнорируя советника, человека, явно значимее для Нью-Пари. Пат чувствует кожей разговоры, даже не слыша их ушами; может, только он уделяет этому такое внимание, и тревога беспочвенна? Пат берёт в ладони протянутый бокал, но не решается к нему притронуться. Пран замечает это. Хмурится. — Не нравится белое вино? — Не в том дело, — неопределённо отвечает Пат. В качестве кого он здесь? — Господин Паракул, — Гаспар неловко кашляет, привлекая к себе внимание. Его ладонь устремляется вверх вместе с бокалом. — За ваше здоровье. Есть ли успехи в расследовании покушения на вашу жизнь? Немыслимая дерзость со стороны бунтовщиков. Пат едва ли не кривится. Волнение советника бьёт по мозгам. Вопрос вовсе не в продвижении расследования; он хочет спросить, доказано ли его участие в этом. Чувство сильнее, тревожнее заставляет Пата отставить бокал в сторону и прислушаться к ощущениям: левая половина гостиной, яркое волнение и трепетание нервных пальцев. Он всматривается в окружающих — официанты, парочка советников и гости вечера, — не понимая, что именно не так. Но верит себе, своему пси и интуиции больше, чем происходящему; незаметно, осторожно прикрывая Прана, предупреждает в наушник Инк, и та оказывается рядом в ту же минуту. Она не очень любит обувь на высоком каблуке, потому едва не падает, зацепившись за обивку ковра. Пат не успевает над этим усмехнуться, потому что в то же мгновение в руках пары официантов оказывается оружие. Они что-то кричат, про Церковь и смерть, про месть, но Пат не слышит, в его ушах шумит кровь и бьётся сердце. Время мажется маслом, дотронься, и будто отмотаешь — назад, вперёд. Он смотрит только на Прана, его руки крепко держат чужую талию, прижимая к себе, прикрывая. В пространстве между колоннами для них немного свободного места и есть путь отступления к выходу, если потребуется. Пран в безопасности на пару минут, большего и не нужно: ликвидация двух стреляющих — дело нехитрое. Пат чувствует себя удивительно спокойно — может, потому, что доверяет Инк, может, потому, что знает, что патронов хватит. Он не чувствует боли, хотя попали не меньше трёх раз, по касательной, но всё же рвано; перевёрнутый телекинезом стол закрывает их от ещё одного шквала огня. Прана не в первый раз пытаются убить, он не нервничает и не принимает поспешных решений. Его глаза искажаются от ужаса только от тепла крови на руках, когда обнимает-прижимается к телохранителю. Струйками она стекает со спины и с задетого правого плеча; Пат машет ладонью — ерунда, не волнуйся, — до побеления костяшек сжимая пистолет, время от времени отстреливаясь, но больше в воздух. Всё заканчивается очень быстро и медленно одновременно — вроде, не больше минуты, и на белом кафеле два трупа в официантской форме, а, вроде, вечность. Пат облегчённо выдыхает, боясь закрыть глаза даже на минуту, вдруг что-то случится; приор обнимает его и целует, но это ощущается по-особенному горько. Пату кажется, что всё в порядке, пластыри только наклеить. Но его глаза кровят, как и раны.

• • •

— Вы свободны, я не планирую покидать апартаменты, — устало произнёс приор, неестественно расправив плечи, будто на них что-то давило. — Зайдите в мой кабинет на пару минут. Пат кинул взгляд на Прана — напряжённого, злого, — впервые почувствовав себя настолько неуютно, сколь это было возможно. На лице приора не отражалось ничего, будто спокойствие и безмятежность, как и всегда, и это пугало больше всего, потому что спокойствия там не было и в помине; не эмпатику ли об этом знать. Инк ободряюще похлопала Пата по плечу, прежде чем шагнуть в полутьму рабочего пространства инквизитора: идеальное упорядоченное, как и сам Пран. Сегодня их будут отчитывать. Возможно, только Напата. От этого не легче. — Не могли бы уверить меня, что к стрельбе, произошедшей подозрительно рядом с местом жительства Пата, вы не имеете никакого отношения? Свидетели говорят о двоих вооружённых парне и девушке-псиониках, — произнёс Пран, как только за ними захлонулась дверь. Инк и Пат потупили взгляд в пол, ничего не ответив. Лгать инквизитору было по меньшей мере глупо; оправдываться — жалко, не сделали ведь ничего такого, за что можно было бы почувствовать себя сволочью. Да, попадать в передряги охране приора нельзя, и это очевидно, но очевидно, что умирать не хочется из-за чести. — Господин Паракул, мы попали в засаду вооружённой группы, объявившей охоту на псиоников, работающих в Корпусе Содействия. Возможно, моя конфиденциальная информация в виде места жительства стала известна в определённых кругах. Мы не могли бездействовать, когда по нам открыли огонь. Пат не говорит, что окна его дома, будто в насмешку, были исписаны дрянью. Церковная шавка. Написанное чёрной краской, которую еле взял растворитель. Пат стёр все пальцы, до скрипа мучая тряпку из велюра, когда пытался оттереть. У Инк была ситуация не лучше. И пальцы нежнее патовских, возящихся в байке. Лучше бы шлюхой назвали, и то не было бы так оскорбительно. — Инк, вы-то что делали там? Из вас двоих вы оплот разумной мысли, вы должны отговаривать Напата от глупостей, а не поощрять. Насколько мне известно, живёте вы вовсе не в Термитнике. — Так и есть, Пран, — её спокойный и тихий голос звучал как патока. Вот так, наедине, приора можно было называть по имени — их давно связывает больше, чем работа, почти семейное, — но почему-то сейчас казалось по-особенному неправильно. Может быть, Пат просто завидовал Инк: её приор считал умной и рассудительной. Пат же удостаивался единственного прилагательного — взбалмошный. — Я живу на границе с Западным карьером, из Центра ехать около часа. Пат предложил пообедать у него, я не успела дома. Извини, что так вышло. Мы не хотели потерь среди мирного населения, но Пат прав, сложно выжить, когда не даёшь преступникам отпор. Пран тяжёло выдохнул, растрепав небрежным движением ладони идеально уложенные волосы. Эмпатиком быть не надо, чтобы понять, как череда мелких неурядиц ему надоела. — Впредь чтобы с вами подобного не случалось. На охрану приора тень подозрений упасть не имеет права, но подобная протекция вечно продолжаться не может, — тихо произнёс он. — Можете быть свободны. Посвящённый Напат, вас это не касается. Инк, но Напат. Пат прикусывает щёки изнутри. Может быть, всё-таки плохим решением было пробоваться в охрану самого важного человека в Церкви после Викария? Заниматься расследованиями небольших преступлений тоже было неплохо, пушка при себе, допросы ведёшь. И тут же ругает себя: сравнивать беготню за преступниками и постоянную грызню с полицией за разделение полномочий с престижностью быть телохранителем инквизитора, как минимум, глупо. Как максимум — платят больше во втором варианте. Пат невольно вытянулся по струнке, впившись ногтями в ладони. Дверь за Инк закрылась как-то слишком громко. — Доктор Луис передал моему секретарю, что ты не появился в назначенное время на перевязку и осмотр. Возможно, тебя должно было ранить серьёзнее, чтобы ты ответственно подходил к своему лечению? Блять. Пат должен был догадаться, что получит втык и за это. — У меня были проблемы с Партнёрским контролем. Не люблю, когда мою семью третируют. — У тебя? — язвительно, но в то же время спокойно спросил Пран. Да, конечно. Псионики стерильны, это вдалбливают в головы ещё с интерната, и Пат знает, не дурак. А ещё Пат знает этот взгляд приора — злобный, полный недоверия, но с готовностью понять и помочь, если придётся. — Ты неприкасаем для любого ограничения Церкви Единства. — И моя семья, я знаю привилегии работы с Инквизицией. Однако им это не мешает настоятельно рекомендовать моей нестабильной сестре выйти замуж и стать инкубатором для пары-тройки чистеньких. Что там обещают, квартирку в Центре? Ей едва восемнадцать исполнилось, а её уже третий раз за месяц вызывают и заставляют выбрать мужчину, под которого богоугодно лечь. Они ей неинтересны, чёрт бы их побрал! Пату бы язык прикусить. Перед ним один из тех «чистеньких» — ни единой гнилостной мутации в геноме. Правая рука Викария, служитель воли Единого — а он наговорил сейчас если не на позорную казнь через повешение, то, как минимум, на годы работы в шахтах до крови в глазах; хотя, кем бы там работал эмпатик? «Великая цель» Пата не парила, и не потому, что возвышенного в нём не было — он разбирался в литературе, знал парочку допотопных языков и любил фильмы странные. «Великую цель» он ненавидел, просто не так, как Вай, с его длинным языком и критикой правительства направо и налево; ненавидел и жаждал увидеть её разрушение, где псионикам больше не нужно чувствовать себя вторым сортом на служении у первого. Пран был и есть влюблённость Пата, за него нестрашно подставить самые уязвимые места, но в такие моменты псионическое нутро чувствовало невероятную пропасть между ними. Боль неравенства, которую не утолить ни одним обезболивающим. — И какое совпадение, что началось всё это после твоей встречи с Советом по поводу новой удавки на шее у псиоников. Советница Сарду предлагала мне в совершенно благородных целях докладывать о каждом шаге приора Паракула, ведь, конечно, Совет преследует только добро и свет, и им важно знать, что же в голове твоей назревает. Приор выступил против внедрения поправок, заставляющей псиоников, кроме прочего, отрабатывать сорок неоплачиваемых часов в месяц. На благо общества, конечно же, как произнёс Викарий в своём обращении по телевидению. Голос Прана ничего не решал из-за согласного большинства, однако он был единственным «против», Пат знал. Просто сейчас хотелось уколоть побольнее, упрекнуть, как упрекают его раз за разом. — Согласился? — уже едва улыбаясь, произнёс Пран. Однако ощущалось, в каком он был бешенстве. Поработай с ним немного, и можно читать как открытую книгу. Даже если успокоительные колет устрашающим видом инъектором. Зрачки расширены до предела, нервные пальцы отстукивают по предплечьям, челюсти сжаты железной хваткой хищника: чьи-то головы явно полетят после их разговора. Пат не привык жаловаться, но это была Па, его любимая младшая сестра. Это был телохранитель инквизитора. Угрозы ему были сравнимы угрозам самому Прану. — Мало предложили, — усмехнулся Пат. По правде, никакие деньги не стоили доверия Прана. Не только потому, что он был приором и едва ли не самым могущественным человеком в Нью-Пари. Потому что был Праном. Помедлив, Пран подошёл ближе. Его ладонь в мягком деликатном жесте коснулась руки Пата: от предплечья, скользнув ниже, чтобы переплести пальцы. Блокатора в его крови не было, эмпатик явственно чувствовал волнение и негативное самоощущение. — Извини, — негромко произнёс Пран. Неясно, за что именно он просил прощения. Наверное, вообще за всё несправедливое. — Я разберусь с угрозами в адрес тебя и твоей семьи. Никто не имеет права нарушать неприкасаемость моих людей. И… спасибо, что всё ещё остаешься со мной. Верность. Пран говорит о ней. Пату это несложно. Пату приятно чувствовать объятия, тёплые, нежные, утыкаться в плечо и позволять себе быть не таким сильным. — Я волнуюсь за тебя. Тяжело стоять за спиной у мужчины, которого хочешь закрыть собой. Голос другой, нежный. Заботливый. Чушь собачья, что женщины ушами любят. Пат вот не женщина, а тает, забывая, что злился, был чем-то недоволен. Это меньше признания в любви и больше, чем оно, одновременно; Пату нужно ещё чуть больше, понятнее, приятнее. Его ладонь ложится на затылок Прана, притягивая его самого ближе. Он знает, как ощущаются губы Прана на его собственных, и хочет ощутить это заново и ощущать снова и снова. Вот так. Вылизывать его рот и притираться плотно. Мять рубашку, где крылья лопаток, потому что руки беспокойные. Ладони Прана скользят Пату под футболку, ласково обводя его тело. Приятно. Пат тихо стонет в чужие губы, больше даже выдыхает. Это немного щекотно. В движениях Прана, хаотичных, ласкающих сначала, проявляется паттерн — Пат понимает, что он так ненавязчиво осязает места его ранений. Которых больше нет, даже шрамов. — Хилер поработал? — оторвавшись от поцелуя, спрашивает Пран. Пат кивает. — Надеюсь, что это не очередное твоё глупое решение и ты доверяешь этому человеку. — Как себе доверяю. Вай недолюбливает мою работу, но всё равно все раны себе забрал, как только помощь потребовалась. — Как себе доверять очень опасно. Люди могут предать в любой момент, искусившись выгодой, а у тебя останется только разбитое сердце, — сказанное было не в упрёк, скорее очень горько. Губы Пата тронула грустная улыбка. — Несчастный ты, Пран. Вроде, высоко забрался, а вот здесь тепла нет, — Пат ткнул чуть левее грудины. — Я без раздумий отдам жизнь за кого-то из своих близких. И то же самое сделают для меня. Знаю, тяжело хоть кому-то доверять, когда охрана нужна, когда тебя ненавидят, но, наверное, каждому из нас нужны те, кому доверяешь безоговорочно. Иначе жить какой смысл? Как зверю загнанному? Голова Прана легла на плечо Пата. — Так ненавязчиво намекаешь, что я могу всецело довериться тебе? — Прямо даже говорю. Я ни разу не заставлял тебя усомниться в собственных намерениях и никогда не желал тебе зла. Я не всё рассказывал, потому что не так хорошо тебя знал и не мог напрямую спросить о каких-то вещах — болен ли ты, почему колешь всякую дрянь и после чувствуешь себя неважно, почему так Марку доверяешь и почему именно Корн — твой секретарь. Мне особенно приятно помогать облегчить жизнь человеку, который мне не безразличен, хотя бы затем, чтобы ему ненадолго было хорошо. — Пат, — на выдохе, едва растягивая гласные, говорит Пран, — мне будет больно, если ты всё это говоришь и делаешь просто потому, что боишься отказать, боишься последствий. Я не сделаю тебе ничего дурного, если тебе не нравится, если ты передумал или сомневаешься. — Единый, замолчи уже. Я же не раз говорил, что мне хорошо с тобой. Если бы сомневался, ни за что не полез к мужчине, от которого зависит любое важное решение в Нью-Пари. Ты лучше знаешь — достоин ли казни человек, который вообще не верит, что Единый существует, а постулаты Церкви Единства — ничто иное, как выдумки после генетического шторма? — Вряд ли казнь, скорее исправительные работы в рудниках сроком до тридцати лет без права смены рабочего места, — преувеличенно равнодушно ответил Пран. Он едва улыбался, целуя шею Пата. Приятно. Пат прикрыл веки. — А то, что в Церкви стоит работать только ради стабильного высокого заработка, а на деле она только тормозит общество в развитии? — Да, это тянет уже на виселицу. Возможно, публично, чтобы остальным неповадно было. — А если человека интересует только приор? Красивый, одетый так строго — ни одной целомудренной мысли. — Думаю, этот вопиющий случай должен быть на личном контроле у приора, и он должен убедиться в искренности слов обвиняемого. Он же тоже человек и склонен к милосердию. Ох, блять. Пат не это планировал, когда начинал разговор. Не планировал, что всё перетечёт в подобие ролевой игры, где он ненастоящий преступник, отступник, прижатый к стене чужим телом в наручниках из чужих ладоней. Потому что он от ласк, касаний, томного голоса и смысла интонаций начинал медленно твердеть. — Ты знаешь, что я говорю о себе, а не о человеке извне. Я тебе доверяю все эти мысли, зная, что ты мне не навредишь. Знаю, что согласен со мной. От того не боюсь остаться где-то недалеко. Ладонь Прана, опустившись ниже, к паху, не так сильно, но крепко сжалась. Пат вздрогнул от неожиданности, глубоко вдохнув. — Ждёт кто-то дома? — Мо только, это младший из моей социальной группы. Но ему и одному будет нескучно. — Останешься со мной? Пат с улыбкой качает головой. Соглашается.

• • •

От тёплого душа и мягких полотенец разгоряченной кожей чувствуешь облегчение. Пат надевает чистые приорские вещи и чувствует себя очень странно: вроде, комфортно, а, вроде, непривычно. В спальне Прана панорамные окна, открывающие вид на мерцающий огнями Нью-Пари, пахнет чем-то свежим и несинтетическими фруктами, и свет тусклый, приятный. Пату спокойно и хорошо. У Прана напряжённые плечи и идеальная выученная осанка. Он едва не стонет, стоит Пату огладить, потереть, как нужно, скованные мышцы. Пат оставляет поцелуи в волосах, обнимая со спины, прижимая к себе и вдыхая запах. Его. Весеннего солнца и власти, мягкости, терпкости белого вина. Пат трепетно снимает с его тела пиджак — чёрный, форма Церкви Единства со значком Витрувианского человека. Осторожничает и при подборе вешалки, по размеру, чтобы нежная дорогая ткань не помялась. Рубашка тоже чёрная, холодно-шёлковая; Пат сначала расстёгивает запонки и пуговицы на запястьях, одну за одной, прежде чем подняться к воротнику, застёгнутому по горло. Пран не препятствует, внимательно следя за каждым действием. Они почти не касаются друг друга, кроме мимолётных контактов кожи с кожей, не целуются, но простая забота кажется самой интимной прелюдией. Как всё больше и больше распаляющаяся искра, которой совсем немного нужно, чтобы возгореться. Не в сексе дело, больше в страсти, во всём с полной самоотдачей, особенно, что касается их двоих. Взгляды говорят гораздо больше слов, пылкие, с искринками усмешки, и Пат думает лишь о том, что нужно немного терпения, ещё совсем немного, не проиграть, не сдаться первым, чтобы получить награду интереснее. Пран кладёт ладонь на щёку Пата, притягивая к себе. Пат невольно приоткрывает рот, ещё не коснувшись чужих губ, заранее одобряя, приглашая, впуская. Пран этим пользуется, жадно, влажно, вылизывая как голодное животное — чувствуя дрожь в коленях, Пат ни о чём не думает, кроме такого приора. Холодного, сдержанного и жёсткого, сейчас уничтожающего его своим напором, жаром, забирающего весь кислород, заставляющего чувствовать покалывание в теле от гипоксии и возбуждения. Приор был невероятным. Пат подчиняется любому движению рук Прана, обнажающего его. — Доверишься мне ещё раз? — тихо спрашивает Пран, гладя плечи Пата. Раскрасневшийся, с припухшими губами и ямочками, он выглядел как сокровище, и Пат… Пат позволил бы любую дерзость, любую пошлость, всё, что угодно, лишь бы он ещё немного оставался счастливым, не думал о той черноте, что скопилась в будущем, настоящем и на улицах Нью-Пари. — Всегда. Что мне сделать для тебя? — Ляг. И ни о чём не думай. Пат тяжело сглатывает нахлынувшую слюну и кивает. Он садится на край кровати, недолго размышляя — страшно не было, лишь интерес, — подтягивается дальше и откидывается на подушки. Встроенная мебель обыденна для жителя Центра, для Термитника — самая настоящая роскошь; от прикосновения пальцев Прана панель подсвечивается холодным белым светом и отъезжает в сторону. Пран берёт оттуда полупрозрачную бутылочку смазки. Вряд ли он хотел трахнуть Пата — не то чтобы Пат против, конечно, — для этого нужно больше времени и подготовки; использование пальцев тоже не было плохим планом. Пран опускается на бёдра Пата ближе к коленям. Он почти одет, белая футболка и брюки, их грубая ткань щекочет кожу Пата, почти раздетого как противопоставление. Они целуются, тянутся друг к другу рьяно и торопливо. У Пата начинает ныть шея от попытки приподняться, чтобы быть ближе. Пран замечает это и давящим движением ладони по плечу заставляет откинуться и расслабиться. Сам он припадает к шее и ключицам нежными влажными поцелуями без намёков на грубость или укусы, спускается ниже, моментами заставляя Пата вздрагивать от щекочущих касаний или даже едва смеяться. Он становился очень чувствительным с любимым человеком. Обводя кончиком языка мышцы пресса, Пран стягивает бельё ниже; Пат приподнимается, помогая оставить себя обнажённым. Пран выглядит восхищённым: замедляясь, останавливаясь, он обводит взглядом каждый сантиметр, не прикасаясь даже, как к хрупкой скульптуре, и его не сковывает от отвращения из-за метки на запястье псионика. Пат прогибается в спине, тянет руки над головой, упираясь в перекладины кровати, чтобы показать чуть больше кожи, гибкость и силу. На Прана это влияет безотказно — движением колена он разводит бёдра Пата и садится между ними. Его ладони обхватывают ногу Пата, приподнимая выше, а губы касаются косточки на внутренней стороне голеностопа. Он целует беспорядочно всё, поднимаясь по сантиметру-паре, не больше, стараясь, кажется, уделить внимание каждому участку. Когда ласки удостаивается другая нога, свободная ладонь обхватывает член Пата и начинает неторопливо скользить. Пат ещё не настолько возбуждён, но реагирует сразу же, слабым стоном, застрявшем между покрасневших губ. Пран долго и бережно целует бёдра, упиваясь. От лижущих прикосновений языка остаются следы от слюны, влажные, прозрачные. Пат под ним ёрзает и часто дышит, беззвучно прося сделать что-нибудь ещё, чтобы так не горело изнутри, не жгло. — Пран, ты можешь… — не договаривает. Знает, что Пран поймёт. «Можешь сделать то, что хотел», «можешь идти дальше», «можешь уже наконец воспользоваться своими пальцами по предназначению» — имеет в виду каждую из этой фраз и ни одну из них одновременно. Пран спускается чуть ниже, чтобы было удобнее. Он вбирает в рот только головку, неторопливо посасывая, и, втягивая щёки, опускается ниже. Пат зажмуривает глаза, больше доверяя ощущениям, чем зрению, отдаться им приятно и беззащитно. Он кусает до крови губы, чувствуя, как член скользит по языку, глубже, упирается в горло и возвращается обратно. Пран тяжело и глубоко дышит, то носом, сбиваясь, то ртом; льет на ладонь немного смазки, согревая теплом кожи. Пат вздрагивает и сжимается на первом пальце. У него довольно давно не было секса с мужчиной, и, если такой происходил, Пат нечасто был снизу. Ему это не так важно, дело больше в приходящей способности расслабляться; Пран неплохо отвлекает от неприятных ощущений ласковыми прикосновениями ладони и движениями рта. Добавляет ещё один палец — плотно, жарко, — и давит, где чуть выше, заставляя Пата вздрагивать уже не от болезненности растяжения. Двойная стимуляция заставляет его чувствовать лёгкое головокружение. Пат вздрагивает и тихо стонет, когда становится особенно хорошо. Пальцы Прана поглаживают изнутри, продлевая момент, пока не становится больно; Пат чувствует себя разбитым и уставшим, но это настолько приятно, что он не хочет поднимать головы. Но всё же делает это, приподнимается на локтях, думая о Пране и его удовлетворении. — Позволишь о тебе немного позаботиться? — спрашивает Пат, протягивая руки к пряжке ремня, чтобы расстегнуть его. Пран качает головой, отстраняясь. — Не нужно. Не сегодня. Ты уже дал мне всё, что я хотел. А тебе поспать бы, Пат. Я немного поработаю и вернусь. Пат хочет поспорить, но, к своему удивлению, не говорит ничего поперёк. Пран был прав — это не соревнование, не попытка что-либо доказать и вернуть должное. Это удовольствие и удовлетворение, чтобы испытывать счастье. Пату приятно сейчас, разнеженному и успокоенному, ему хочется уснуть, выспаться, ни о чём не думая. Кроме Прана. Сделать для него что-то приятное можно и немного позже. Пат просыпается от ощущения тепла и внимательного взгляда. За окном ещё не так светло, как бывает, когда он обычно просыпается. Значит, ещё нет шести. Приоткрывая глаза, он видит Прана; тот ласково скользит по щекам Пата, щекочуще. — Уже пора? Пран отрицательно машет головой — ещё можно немного поспать. — Доброе утро. Ты выглядишь как ангел, когда спишь.

• • •

После встречи с Марком Пат сонливо потянулся: из-за срочного вызова он почти не спал, подорвался в пятом часу утра. Он остановился на полпути к кофе-машине — точнее, его остановила ладонь Инк, лёгшая на плечо: сейчас точно скажет, что Пат пьёт слишком много кофе. — Тебе хватит, уже третья чашка за сегодня. Прану привезли обед, он зовёт нас присоединиться к нему. Пойдём, тёплый супчик поможет взбодриться. Пат хотел отмахнуться — не голоден, — тут же понимая, что даже не завтракал. Желудок скрутило приятной превкушающей судорогой. Работа медленно становилась ебучей профессиональной вредностью — там пулевые сквозные ранения, бегаешь, прыгаешь, глаза в крови, и ещё забываешь даже о базовых потребностях. Еде или воде, сне или отдыхе. Пат существовал только на идее, помочь, защитить, спасти и сделать лучше, только оттого и не загибался от каждой новой неприятности. Они обмениваются с Праном взглядом, понятным только им двоим: особенным. Пат не знает, о чём он думает, но слышит собственные мысли — воспоминания о проведённом вместе времени. Приор махнул ладонью, призвав сесть рядом; от запаха куриного бульона и варёного картофеля Пата приятно повело. — У Марка есть какие-то мысли? — спрашивает Инк, садясь по левую сторону от Прана, чуть поодаль. Пат — справа, и это ощущается ещё одной ступенью защиты, даже здесь, в охраняемой резиденции приора: в случае стрельбы прикрыть его с обеих сторон. — Я не стал расспрашивать. Ему нужно немного времени, чтобы всё осмыслить. Не каждый день узнаёшь, что твоя супруга — предательница, — Пран отпил немного воды. — Приоритет сейчас не этому. Вам нужно отдохнуть и выспаться перед посещением Викария. — Да, ты прав. Пат, кажется, ещё немного, и душу продаст за восемь часов сна. Пату даже злиться не хочется. Пран косит взгляд в его сторону, рассматривая, и довольным не кажется. Можно было и не хмуриться, Пат и так знает, что выглядит неважно: в четыре пятнадцать ему хотелось спать, а не просыпаться от звонка начальника охраны. — Пат. — Мм? — Пату больше разговоров нравилось запечённое мясо. — Девушка, которая тебе контейнер с едой передала, когда мы ездили к твоим предкам, это твоя сестра? В футболке такой забавной. — Да, её зовут Па. — Вы ездили вдвоём в родительский дом Пата? — вклинился в разговор Пран. — Ага, — ответил Пат. — Когда задание было в пригороде, мы заехали к моим. Почти полгода их не видел. — Случайно не знаешь, у неё есть кто-то? — Понравилась? — Пат растянулся в довольной ухмылке. — Знаю, дети в моей семье рождаются очень привлекательными. И, совершенно случайно, я ещё знаю, что у моей Па никого нет. Она милашка, так что понимаю, почему ты о ней не можешь перестать думать. — Дразнишься, да? Я имею благородство делать вид, что между тобой и приором ничего не происходит, а ты вот так, — беззлобно ответила Инк. Пран поперхнулся от её слов, но быстро взял себя в руки. Пат несильно похлопал его по спине. — Ты немножко испачкалась. Чуть выше. Инк засуетилась, посмотрев по сторонам в поиске зеркал. Пат, взяв салфетку, осторожно вытер небольшое красное пятнышко. Инк в ответ тепло улыбнулась. Пату нравилась её улыбка. Наверное, он немного был в неё влюблен, когда только поступил в Корпус Содействия, но это быстро переросло в уважение и крепкое чувство дружбы. — Красивая помада. Тебе подходит. — Спасибо. Правда, не знаю, можно ли всерьёз воспринимать комплимент человека, который не умеет подбирать подходящий галстук под рубашку. — Уфф, напомни больше никогда не делать тебе комплименты. Но если ты обещаешь не язвить, я могу совершенно случайно обмолвиться, что Па тоже о тебе спрашивала.

• • •

Разговор с Викарием был трудным. Не страшным или волнительным. Пат не испытывал ничего, кроме резко возросшего давления на плечи, будто ещё немного, и атмосфера придавит к грунту. Каково было Прану, можно было только догадываться. В нём сила, смелость и твёрдость, но не чёрствость: смерть детей, над которыми ставили эксперименты где-то за Периметром, подкосила его слишком явно. Приор и так не был человеком разговорчивым, больше погруженным в себя, после ужина с Викарием не говорил вовсе — сухо отдал приказания и закрылся в своём кабинете. Вырастить, как убойную корову, несколько десятков детей с идеальными генами пси, в пробирке вырезать лишнее, вшить нужное. Никаких прав — только служение обществу. И уничтожить всех, как только эксперименту пошёл крах: и детей, и учёных, и персонал, расстреляв до пустых магазинов. Оставить трупы в месте, где искать никто не будет, в грязных комнатах, схожих с бомбоубежищем. И оправдывать это «светлым будущим». У Пата в мыслях крутилась лишь одна фраза. Суки. Выбор от власти был предоставлен щедрый: или раб, или скот. Выбирай, что ближе. Пату, наверное, повезло, что он ребёнок не из пробирки, просто мама с папой нестабильные, и псионик родился. От этого, впрочем, не легче, Пату никогда не было легче, когда кому-то хуже, начинало грызть даже ещё сильнее. Его кулак останавливается в сантиметре от двери. К приору постучаться нужно — вежливость, — но, кажется, они стали немного ближе, чтобы осторожничать и подбираться мелкими шажками. Пату не всё равно, как ему там, о чём он мыслит и что чувствует, потому что понимает, как всё не в порядке, что ему плохо и больно. Вместо стука Пат тихо приоткрывает дверь и проскальзывает внутрь. Похоже на приступ мигрени, но болит у Прана вовсе не голова. Обхватив её ладонями, он крепко зажмурил глаза; в его бокале вода и шипучая таблетка аспирина. — Мне показалось, что ты не в порядке. Если я невовремя, то прости, — тихо говорит Пат, подойдя ближе. Не заметивший его Пран вздрагивает, но тут же успокаивается. Обнимает за талию, вот так, не поднимаясь со своего кресла, утыкаясь лицом в живот Пата. — Ты не бываешь невовремя, — надломленный голос. Пата пробирает до мурашек. Он кладёт ладони на плечи Прана, мягко сжимая. Тот, кажется, заплакал бы, если мог. — Я… я не знаю, как жить с тем, что я сегодня узнал. — Никак, эта боль никогда не уйдёт, только притупится немного. Тошнота, может быть, тоже никуда не денется. У меня до сих пор перед глазами та комната с костями, сложенными горкой. Марк отговаривал, говорил, смотреть нечего, а я полез, как же, на задании, а боюсь правде в лицо заглянуть. — Прости меня, если когда-нибудь сможешь, — говорит приор, прижимаясь ближе. Пат чувствует, будто ему перекрывают воздух. Может быть, не на его век и даже не через сто лет, но явно что-то изменится. А за чистыми навсегда останется клеймо убийц, даже если родятся гораздо позже. Раскроются преступления, перепишутся законы, осудят виновных, но ты, без мутации в геноме, навсегда останешься символом эпохи насилия. Пран как человек не был ни в чём виноват, и Пат его не винил. Он не был фанатиком, не инициировал убийства и притеснения. Но он был генетически чистым, привилегированным, лицом системы, рукой правосудия на грани геноцида. Ему не за что было просить прощения перед Патом, но делал это, впиваясь пальцами в рубашку формы Корпуса Содействия. — Тот, кому стоит просить прощения, никогда этого не сделает. Я знаю, что ты не при чём. Меня всё ещё удерживает в здравом уме от ярости и ненависти только то, что ты стараешься что-то изменить. Может быть, ты думаешь, что ужасный человек, раз чувствуешь вину и просишь прощения, но я знаю, что всё было бы по-другому, если ты мог всё исправить. Я не ненавижу тебя. Пран ничего не ответил. На минут десять повисло тягостное молчание, в котором слышалось лишь сопение заложенного носа. Пран не прерывал объятий, укрываясь Патом, будто одеялом, и Пат не мешал. Только гладил по макушке, пропуская сквозь пальцы его волосы. — Я уже сегодня подпишу приказ о твоём переводе, если напишешь заявление прямо сейчас. Если не хочешь заниматься этим, я поручу Корну оформить документы. — Эй, — обиженно фыркнул Пат, скинув руки Прана со своей талии. Помявшись с минуту, он сел на колени приора и обнял его за шею. — Я не говорил, что не хочу работать с тобой. Не надо за меня решать, уязвлены мои чувства или нет. — Пат, — голос Прана резко изменил интонацию. Расплывчатая, непонятная, эмпатику стало тревожно. — Я у тебя единственный? — Конечно, в чём вопросы? У меня единственный выходной в неделю, а иногда и в месяц, и я работаю по двенадцать часов, мне некогда сотрудничать с кем-то ещё. — Я говорю не о политической верности. — А, — хмыкнул Пат, — ну, ответ тот же. Ты мне понравился с момента, когда попросил Корна принести мне льда, чтобы приложить к разбитому носу. Тогда даже и речи ни шло об охране приора. Ты просто был красивым даже после покушения. Ничего не поменялось… а, подожди… Пран, о Единый, ты меня к Инк приревновал? Странно себя ведёшь с того момента, ты действительно подумал, что она мне нравится? — Как много ты берёшь на свой счёт, — фыркнул Пран, не опровергнув сказанного раньше — Пат был прав слишком очевидно. — Мне не нужны свободные отношения или секс от случая к случаю. Или вдвоём, вместе, или не стоит вовсе. Мне хочется вот сюда добраться, здесь быть. Ладонь Прана легла чуть левее грудины, тепло скользнув вверх-вниз. — Надо же, какой романтичный, — губы Пата ласково коснулись приорской щеки. Лицо Прана украсила невольная улыбка — Пат поцеловал и появившуюся ямочку. — Мне нравится перспектива быть твоим мужчиной. — Мой мужчина, — шутливо-ласково обратился Пран, притянув Пата ближе за затылок, чтобы поцеловать. Пат думает, что отцу об этом нужно узнать последним. Будет шалить его слабое сердце от новости о шашнях сына с едва ли не святым в лике человеческом.