***
С того момента проходит чуть больше пары часов. Теперь о неприятном опыте напоминает лишь мелкая тряска в руках и легкое головокружение после конской дозы успокоительных. А погода за окном отзеркаливает её настроение. Это коты или водосточные трубы скребут где-то на крыше? День выглядит таким таинственным, таким размеренным. Небо сплошное и белое, как холщовый холст, еще не запятнанный красками. И Йеджи хочет туда – к небу, к удушающей свободе и бесконечному простору. Но только сильнее кутается в плюшевый плед. Рядом дымится травяной чай. Как вообще чай может помочь ей успокоиться? Букетик трав, залитый кипятком. Какие же глупости. Нервы поуспокоились и Хван смогла убедить себя в том, что ничего страшного не случилось. Быть может, Рюджин и вовсе не заметила её жутчайшее голосовое. Хван не до конца знает верит ли она себе или нет – просто старается лишний раз не думать. Это нестрашно, да, ничего не случилось экстраординарного. Но все-таки удаляет сообщение. Ноги затекали и это бесило. День за окном казался прекрасным, таким неторопливым. Небо бесило тем, что до него нельзя было коснуться, оторвать себе заветный кусочек облаков. Максимум, что могла Йеджи – погрозить небу пальцем, сидя так далеко, что оно даже бы не смогло её заметить. Это не устраивало. Тогда, повинуясь какому-то странному импульсу, рыжая подскочила и сдернула с крутящегося стула зипку и штаны, достаточно широкие, чтобы все свои мысли тяжелые спрятать в них. Йеджи покрутилась у зеркала, придирчиво вглядываясь в собственное отражение, гримасничая. А что дальше? Она так давно не выходила из дома, что забыла, каков на вкус уличный, холодный ветер, чем пахнет рассвет и пахнет ли он чем-либо вообще. Она должна все закончить, забыть раз и навсегда. Перестать строить замки, питать надежду и верить в чудо, ведь чудес не бывает. Жизнь – лотерея, шанс выигрыша равен нулю. Заглянув на кухню, она наткнулась на Лию, тихо дремлющую на сложенных руках. Она и впрямь была сущим ангелом. Жаль, таковой не была Хван, точно сотканная из катастроф мирового масштаба, вечного первенства, не знающего границ, а еще и запаха кислой-кислой вишни. Накинув на хрупкие плечи плед, рыжая наскоро накалякала записку: «Я выйду прогуляться ненадолго. Не волнуйся, если что – звони. Со мной всё в порядке, просто нужно проветриться» «Ненадолго» В глубине души, Йеджи хотела, чтобы навсегда.***
Новый день проводить дома было попросту невыносимо, Рюджин поняла это как только проснулась. Небо за окном не яркое, но не тусклое. Просто чистое и белое, не испачканное, такое несвойственное для весны. Шин перевернулась на спину. Потолок был таким же белым, как и небо. Можно было бы и не переворачиваться, все одно и тоже. Как она добралась до дома, переоделась, оказалась в кровати – сплошная тайна, покрытая мраком. В голове крутились только тридцать секунд голосового сообщения. Такой красивый голос, говоривший настолько ужасные вещи – раньше Шин считала, что это почти невозможно. Она слегка поморщилась, вспоминая. «Честно, я думаю, что скоро сама не выдержу» – Ну почему до тебя так долго доходит? – Шин приподнимается и с невесомой усмешкой наклоняет голову, улыбаясь её портрету на стене. Тот вновь не отвечает. Вредина. Драматизм. Эту черту Шин в ней тоже любит, хоть и знает, что с точки зрения морали это плохо, ведь он же и губит ее умную рыжую голову. Но все-таки, была в любой ее черте характерная щепотка очарования. Рюджин краем глаза мажет по зеркалу, подмигивает отражению, горько усмехнувшись. – Безнадежно влюбленная художница и её близорукая вечная натурщица, – спросонья собственная мысли показалась какой-то особенно точной. «Вечная натурщица» Йеджи и была ей, всегда крутилась в голове, как навязчивый, но нечеткий образ, как падающая звезда, которую невозможно за хвост поймать. Она жила в мыслях абсолютно определенным, но размытым силуэтом. Исчезла и тут снова заявляется короткой вспышкой, фейерверком прямо в зубы. Хван Йеджи, ты невероятна. Неопределенный импульс подгоняет изнутри, царапает желанием выйти на улицу. Этот импульс сверкает угольными глазами со стены, непрочно закрепленными лаком. Плохо это: прикоснешься и мягкий материал размажется вслед за пальцем. Шин не знает будет ли еще возможность нарисовать их так – с натуры, так что те несколько портретов определено надо было закрепить лаком. Вот и повод нашелся. Лачить в квартире Шин не горела желанием – не вытравишь потом едкий запах, а если в подъезде – соседи мозг вынесут. Рюджин усмехнулась. Ее картины и вправду держались лишь на добром слове. Жаль, что карандаши Рюджин любила меньше. Уголь – самое то. Чистое, неприкаянное зло. Черное и затвердевшее. Душа синеволосой в последний год тоже держалась на стержне подобного состава. Благо, не было этого видно за сарказмом и ленивым прищуром. Сегодня прошло ровно две недели от поцелуя. Да, Рюджин считала дни. Не хватало только календарика, чтобы окончательно свихнуться. Уже на улице ноги сами ведут в глубину закоулков к привычному месту. Небо хмурится своими белыми облаками, а Рюджин не ведется, упрямо шагает сквозь узкие улочки. Шин не знает сколько она идет, даже не особо следит за маршрутом, когда тропа выводит её к заброшенному двухэтажному домику, спрятанному за громадиной-небоскребом. Это место ощущается, как дом. Сюда Шин сбегала еще со школы. Сюда же она приводила Йеджи пару раз после пар. Разбитые окна смотрят на нее с улыбчивой тоской, молчаливо приветствует. Полуразваленные стены тоже помнят ее, на них – остатки еще более безбашенной юности, её граффити. Их много, Рюджин помнит каждое. Синеволосая рисовала на стенах редко, только тогда, когда не могла больше думать, а от карандашей, угля и масла тошнило. Вот большой фиолетово-зеленый монстр скалится своими острыми белыми зубами. Нарисовала его в день, когда сбежала из дома, после ссоры с мамой, веря, что хотя бы он защитит её. Но никто её не защитил снова. Монстр остался на безопасных стенах развалин. Трус. Рядом с ним – тьма космоса, припорошенная россыпью звезд и планеты, галактики – напоминание, что наши проблемы ничтожны по сравнению с небом и тем, что есть за его пределами. Рюджин помнит, как успокаивала себя этой мыслью перед вступительными экзаменами в университет. А чуть поодаль, в незаметном закутке – Шин сглотнула и улыбка её дрогнула – лиса, рыжая, как закатное солнце, с глазами человеческими слишком. Смотрит, будто в душу лезет без приглашения, дразняще по сердцу прищуром своим лисьим царапает. Синеволосая плохо помнит то, как создала это граффити. Воспоминания идут отрывками: первая встреча, навязчивый образ, лиса, глаза. Рюджин точно сходит с ума. Ветер практически вырывает листы из рук, напоминает, зачем девушка сюда пришла. – Не торопи, – бурчит под нос, все же неохотно принимаясь за работу. Лак и впрямь ужасно едкий. Его резкий запах вгрызается в ноздри, пробуждает затертые, как черно-белые фотографии и истрепанные, как пословица, воспоминания. Детство. Школа. Мама заливает лаком тугой хвост на самой макушке Шин, когда девочка только морщится, лицо ладонями закрывает, чтобы в глаза не попало. Ветер колыхнул пушистые синие волосы. Рюджин ревностно провела по ним ладонью. Шин всегда ненавидела собранные прически, так что первым, что она сделала в своей уже абсолютно независимой и взрослой жизни, было каре. И без изысков, не в салоне, а просто: вечер, кухня, ножницы. Так что в доме Рюджин лак никогда не использовался по-назначению. А ведь сама-то такая же: всю жизнь не по назначению. – Знаешь, а ведь чем-то мы похожи, – задумчиво пропела Шин, с иронией косясь на балкончик. Чокнутая. За шипением лака плохо слышно свои мысли. А еще хуже слышно посторонние звуки: шум ветра, моторов автомобилей и треснувшую где-то совсем близко ветку. Стоп. Ветку? Рюджин останавливается. Странно. Она ни разу не сталкивалась с посторонними здесь. Это место – её личный, маленький, разгромленный рай. Именно поэтому Шин и относилась к нему так ревностно. Легкое раздражение просыпается под ребрами. Похоже Черен была права и Рюджин стала и впрямь слишком нервной в последнее время. С торопливостью, свойственной разве что вору, пойманному прямо на месте преступления, она сгребает портреты и тихо-тихо выглядывает из-за стены, не осознает, как сильнее выпрямляется, вытягивая шею. И замирает. Кровь в венах за секунду холодеет и твердеет. Рюджин чувствует как её тело выворачивает наизнанку, как какую-то дамскую перчатку: швами наружу. Только здесь уже далеко не швы, а самые настоящие нервы. Швы-нервы. Она точно, совершенно точно сошла с ума. По-другому это не объяснить. Не может же все просто Получаться? Вот она – ходячая мечта, не привыкшая к крышам и битому стеклу под подошвой, щурится и медленно озирается, растерянная, растрепанная. Такая же, какой Рюджин и запомнила её – лиса, точно сошедшая с того граффити, с волосами яркими, как взрыв. И упрямо-прямой осанкой. Шин себя щиплет. Не сон. Что делать в таких ситуациях? Надо подойти, сказать, да? А Рюджин стоит, по силуэту ее взглядом водит, будто пытаясь глазами сфотографировать. И видит одно: Хван – произведение искусства, которое надо выкрасть. – Эй красотка, – «Как заезженно», но у Рюджин ноги подкашивает от этого везения, так что ничего лучше она придумать не может. «Везение» поворачивается на её голос и глаза её становятся круглыми, как две луны и щеки её загораются розовым. Она губы поджимает, взгляд в пол утыкает, начиная слегка назад пятится. И все равно прямит осанку, гордячка. В голове у Шин проносится «улизнет!» и эта мысль кажется страшнее смерти. Такую удачу надо за хвост ловить, как звезды на небосводе. Рюджин старается не зацикливаться на безумном ритме, в котором стучит-гремит сердце в ушах. Йеджи и впрямь пытается улизнуть, как и тогда, но сегодня у нее ничего не выйдет. Шин успевает подбежать и не самым честным способом припереть прямо к стенке. Хван выглядит еще более растерянной, глаза ее мечутся. Но это она. Она. Черт возьми, она. Никаких сомнений. Рюджин не может отказать себе в том, чтобы аккуратно пробежаться носом по её макушке, вдохнуть привычный вяжущий запах. Ее губы так близко, что можно обжечь их дыханием. Это грубо, хотя когда Шин было плевать? «Всегда, когда только дело не касалось ее» – Зачем все это? – пустой тон Йеджи слегка разочаровывает. Шин хочет ей в глаза заглянуть, но взгляд рыжей бессмысленно направлен в одну точку. – М? – Рюджин беззлобно усмехается. Она хочет её поцеловать. Даже сильнее, чем обычно. Сильнее, чем за последние вместе взятые годы. Возможность ощущать на пальцах теплоту ее кожи ощущается, как роскошь. – Ты должна меня ненавидеть, – уязвлено тянет Йеджи и её голос трескается на шепот. – По-твоему так делают, когда ненавидят? – Пальцы Шин аккуратно, словно боясь смазать румянец, пробегают по чужой скуле. – Я ничего не понимаю, – её узкие ладони упираются в грудь Рюджин, но отталкивают слабо, неловко. Синеволосая делает шаг назад, тяжело выдыхает. – Вроде такая умная, а самые простые вещи тебе надо объяснять. – Шин на секунду отлучается. Йеджи вроде не планирует сбегать. Стоит, точно марионетка со стеклянными пустыми глазками и безвольно болтающимися руками. «Что же с тобой случилось?» – Хван на себя не похожа, где же эта вечно сбегающая и стремительная? Где ее ледяная самоуверенность и горячая улыбка? Сейчас же жизнь будто густой смолой вытекала из нее с каждым сорванным вздохом. – Красотка, – Рюджин слегка замялась, – Нет, Йеджи. Мы с тобой просто не смогли друг друга понять, – Хван вгрызается в нее своим пытливым взглядом. Что же это в нем, надежда? Шин старается не ликовать раньше времени, но её губы прорезает улыбка, точно солнце сквозь тучи, – Ты всегда, всегда была моей музой и я думаю, что я была влюблена в тебя с момента, как увидела и,– речь обрывается на полуслове. Ведь Йеджи была больше, чем красотка и больше, чем муза. Как и уголь и карандаш – это больше, чем материалы. Они – это способ запечатлеть каждую черту, каждый нюанс. Потому Шин ее и рисовала, что каждый нюанс в ней был уместен, красив. Йеджи была ее идеальной натурщицей, портретов который всегда было мало и в каждом из них раскрывалась её новая, уникальная особенность. Все эти мысли пронеслись в голове за считанные секунды, Рюджин так хотела все это сказать, но лишь всматривалась в её черты лица, не замечая, как забывает о том, что вообще-то помимо Йеджи есть целый мир, включая разрисованную заброшку и небо, грозящее скорым дождем. Только вот, взгляд все равно не хотел отрываться от лица рыжей, что наконец смогла аккуратно улыбнуться, заметив заинтересованность Шин. Хотя, как тут не заметить, когда она так близко немигая смотрит, а на лице застыла лишь глупая улыбка, которая выдает ее с потрохами. – Так что, – синеволосая встрепенулась, забыв закончить речь, и осмелев, взяла чужую узкую ладонь в свою и задорно подмигнула, – ты позволишь мне себя рисовать? – а потом, помедлив, прибавила, – Всегда.***
Вечер мая пахнет скорым летом, цветущей вишней и жизнью. Ночь легка, как смех, она улыбается редкими звездами и Йеджи хочет улыбнуться ей в ответ. Теплый свет фонарей стекает по сухому асфальту, все еще напитанному солнечным светом. Белые лепестки вишни уже путаются под ногами. Скоро их станет еще больше, как и звезд на небе. Хван торопится, легкий ветер подгоняет, лениво бьет в спину. Она опаздывает, но не хочет бежать, знает – тот, кто её ждёт не будет обижаться на её «пунктуальность». Такие прогулки до подъезда Рюджин – самые особенные. Йеджи ждет их, как праздника. Еще каждая клеточка тела только и жаждет того, чтобы поймать чужую хриплую усмешку, впитать, как губка. Да, Хван не хочет бежать, но ноги сами собой срываются на бег. Небо в проводах с понимающей усмешкой косится вслед. Мимо проносится автобусная остановка. Йеджи плевать, есть ли там люди, она бежит и глупо улыбается своим мыслям. Этот район уже ощущается родным, как и любое другое место, где тебя просто ждут. Крыльцо привычно освещала одинокая лампочка, чей холодный свет уже стал чем-то таким же привычным, как и «12» на домофоне. Невесомая прохлада вечера тонким шелком обнимает оголенные ноги. Йеджи слегка ёжится, недовольно морщит губы, когда приходится ждать больше пары секунд. Хрипловатый голос из домофона с усмешкой: «Девушка, а вы к кому?» – Йеджи глаза закатывает, знает – Шин хлебом не корми, дай только кого-нибудь побесить. Цокнув языком отвечает: «У кого-то третий глаз открылся, раз уж ты не знаешь к кому я, но знаешь, что я девушка». Рюджин надтреснуто смеется, на что Йеджи тихо улыбается. «Твоя взяла» – и дверь подъезда с пронзительным писком открывается. Хван буквально взлетает по лестнице. Сама не понимает – откуда столько энергии после такого тяжкого дня. Ответ приходит сам собой, когда взгляд цепляется за знакомое синее пятно волос. Йеджи определенно никогда не перестанет удивляется ее красоте. Ее волосы растрепанны, а на лице – ни грамма макияжа. Шин лениво опирается на дверной косяк, вертит в руке карандаш, моргает медленно-медленно и сонно. В её руке скетчбук, а лице – сплошное Христово страдание. Мгновение и рыжеволосая перемахнула через последние две ступеньки и в сопровождении глухого «Мать твою, Хван» врезалась в Рюджин. Пальцы цепко схватились за чужие плечи, будто секунда – и Шин отнимут. Йеджи узнает на ней свою футболку – ту самую, сильнее всех остальных пахнущую кислой вишней, которую синеволосая украла как раз тогда, когда из-за экзаменов они стали редко видеться. Рыжая грива скользнула в изгиб шеи – эпицентр ежевично-кофейного аромата. – Сдаешь позиции, – насмешливо шепчет на ухо, припоминая Шин ее недавний помах. – О, не надейся. Просто одиночество и сессия сгрызли мою душу, а бессонница доедает остатки, – жалостливо и вяло тянет Рюджин. Хван уже хочет возмутится на это «одиночество», но чувствует скользящую, незаметную для всех, кроме нее, усмешку. Понимает уже, что за ней сейчас скрывается. Вот бы собственные эмоции так понимать. – Заметно, глупее ты еще не проигрывала, – Шин на секунду замирает, вероятно, её забавит то, как упрямо Йеджи не ведется на её провокации. Тогда Рюджин выразительно, как умеет только она, поднимает Лавкрафтовскую Бездну своих глаз на рыжеволосую и приподнимает правую бровь. Дыхание у Хван, как обычно сбивается. Шин прекрасно это знает. Самодовольство в её взгляде вопит: «ну и кто теперь проиграл?» – Это запрещенный прием, – возмущенно тараторит рыжеволосая, гордо дергая плечиком, вырываясь из плена её глаз, следует в гостиную. Узоры на бежевом фоне однообразны до неприличия. Хван никогда их не любила. Странно, что Шин все еще не разрисовала все обои яркими красками или не обклеила всякими рисунками. Закрыв за собой дверь, Йеджи с уязвленным видом принимается расстегивать пуговицы блузки. Как бы Рюджин её не провоцировала, она хотела сегодня порисовать ее, а кто Хван такая, чтобы отказывать? Блузка улетает куда-то в направлении дивана, за ней летят капроновые колготки, так некстати сегодня испорченные стрелкой, а за этим вдруг открывается дверь. Синяя макушка заползает внутрь. Хван притворяется, что её не замечает, с независимым видом пытается расстегнуть тугую застежку на юбке. Тогда чужие холодные пальцы перекрывают собственные, в секунду расправляются с замком. Йеджи выразительно приподнимает брови. – Быстро ты. Долго тренировалась на моей картонной копии? – Рюджин не обращает внимание на эту лисью усмешку, невозмутимо и аккуратно складывает предмет одежды и кладет на стул. – У картонных копий нет застежек, уникум, – Хван озорно смеется, а Рюджин её передразнивает, что делает момент лишь комичнее. Йеджи критично осматривает себя в зеркале, поправляет чудом переживший этот день макияж, в который раз расчесывает рыжие волосы, игнорируя однообразные вздохи Рюджин: «и так красивая» и «успокойся уже». Хван уже избалованна ее взглядом – лишенным похоти и раздражающей животной жажды, несмотря даже на то, как потрясно смотрится черное кружевное белье на белой, как сама чистота, коже. На дне темных глазах плещется лишь художественный интерес, усталость и теплота. В тот момент синяя макушка, в ярком свете так и переливающаяся кобальтом, подплывает ближе, а на обнаженную кожу ложатся холодные пальцы. Время словно замедляется и Хван замирает, широко распахивая глаза и поджимая губы. У Шин мягкие ладони, но грубые подушечки пальцев. Хван останавливается, вдыхая запах душной квартиры, пропитанный смесью их парфюмов. Воздуха так мало, что еще немного, и голова закружится. От её ледяных пальцев становится еще холоднее, но Йеджи молчит, позволяет коже насытиться этими невесомыми, но твердыми касаниями. В душе знает – их всегда будет мало. Тем временем, пальцы смыкаются на её талии, так твердо, будто могут оставить синяки. Синеволосая кладет подбородок на плечо старшей, украдкой заглядывая в отражение в зеркале и улыбается так хитро. Пушистое каре щекочет кожу. Шин носом тычется в тонкий изгиб шеи, сонно глаза закрывает. Йеджи определенно знает, как ударила сессия и многочисленные проекты по этой своевольной бунтарке, всегда презирающей подобную упорядоченность. Рюджин совсем не высыпалась, а ее пальцы сплошь были покрыты засохшими масляными красками – следствием множества итоговых работ. В последнее время, Шин зачастила с отправлением видео, где в четыре утра заканчивала очередную картину или присылала фотки рассветов. Жуткий романтик. Неожиданно синеволосая дергается на пару шагов назад, утягивает Хван за собой. Рыжая непонимающе ойкает, когда Шин опускается в крутящееся кресло, приглашая Йеджи опустится на её коленки. Щеки рыжеволосой забавно загораются, как при лихорадке, грозя приблизиться по оттенку к её же волосам. Хван смеется, стараясь перебороть смущение. И принимает предложение. Нет ничего такого в том, что ладони Йеджи сейчас застыли где-то на чужой талии, забравшись под футболку. Нет ничего такого в том, что руки Рюджин покоятся сейчас где-то чуть ниже позвоночника, лишь иногда напоминают о себе невесомыми поглаживаниями. В этом нет ничего такого, они же, черт возьми, в отношениях. «В отношениях» – Йеджи улыбается, обвивая руками ее плечи. Все еще сидя на коленях синеволосой, она закусывает губу, стараясь дышать как можно глубже, сдерживая внутреннее ликование. Нет ничего такого в том, что она в белье. Рюджин просто можно видеть её такой. Шин, почувствовав на себе ерзанье, чуть отстраняет голову, заглядывая в глаза Хван, полные озорных огоньков. Пару раз сонно моргает, улыбается уж очень обворожительно. – Эй красотка, твой взгляд – преступление, – шутливо тянет Рюджин, а потом вновь замолкает, утыкаясь лицом в шею старшей. Шин раскручивает их, вяло заставляя стул вращаться из стороны в сторону носком ноги. Даже это она делает как-то по-своему круто. Йеджи старается не показывать то, что чувствует особую крутость, находясь в отношениях с этой неисправимой бунтаркой и таким же неисправимым романтиком в одном лице. Рюджин чуть водит по коже носом, вдыхая бодрящий аромат кислой-кислой вишни. Йеджи в ответ усмехается и нагибается, чтобы оставить излишне целомудренное касание на её щеке. Синеволосая сонно урчит и продолжает льнуть к ней, проявляя всю нежность, на которую только способна, не замечая, как сводит этим рыжую с ума. Рюджин определено сейчас нужен мертвецкий сон и щепотка теплоты. И Хван может это обеспечить. – Мы можем заняться набросками завтра, – вполголоса предлагает Йеджи. – Ты же завтра на учебу, – до неприличия небрежно тянет синеволосая в ответ, подцепляя рыжий локон и вертя его на пальце. – Я напишу, что приболела, – тогда Рюджин все же соизволяет поднять на нее свои круглые от удивления глаза. – Знаешь, мне кажется, что я на тебя плохо влияю, – Йеджи взглядом вторит: «Так и есть», задорно дергая алые губы в усмешке. Шин резко отталкивается ногой от пола, из-за чего кресло вместе с ними начинает кружиться сильнее. Хван прижимается чуть ближе. Рюджин прячет слегка безумную усмешку в объятиях, на секунду отрывается, чтобы заглянуть в чужие глаза И смотрит так влюбленно.