Натурщица

Прошла лишь неделя. Чертова неделя дня с момента, когда жизнь Йеджи сломалась, сошла с рельс, понеслась в кромешную бездну. Хван плохо помнит ту последнюю секунду её сказки, которую она так бы хотела растянуть на подольше. Ее губы, запах ежевики и кофе, легкая вибрация в месте поцелуя. Зато отчетливо, слишком отчетливо помнит, что было дальше. А что дальше? Шаг назад. Шаг в пропасть. Отстраняется, сердце колотится в ушах. Руки потеют и она небрежно обтирает их о штанину. Боится глаза поднять, но поднимает. Блять. Пустые, пустые глаза слегка щурятся, возможно гневливо, а возможно Йеджи это выдумала. «Прости» — вторит словам в каждом ударе сердце — жалкий заикающийся от бешенного ритма подхалим. «Беги» Над ней темнело закатное небо, легкое, как пух. Оно прощально блеснуло розовым, чтобы потом окончательно почернеть. Так же стремительно темнели и мысли Йеджи. Плана действий не было, был лишь инстинкт: «Беги», которому она так оголтело повиновалась. Люди странно пялились ей вслед. Слезы противно стекали по щекам, прожигали глаза, а нос хлюпал капризно, как у ребенка. А мимо мелькали какие-то чопорные многоэтажки, подъезды, деревья… В этих окнах — жизнь, в теплом свете — любовь. В голове Йеджи — пустота и шаг назад. Она втайне хотела упасть и верить, что смертельно. Чтоб выдрало волосы до последней пряди и побольнее, чтоб в себя прийти хотя бы на последнюю секунду жизни. Бежала, не разбирая дороги, сворачивая за углы, закоулки. В голове — глаза, в голове — улыбка, в голове —глухое «эгоистка». Этот взгляд. Чертов кадр из фильма. В ушах зазвенело, а ноги гудели от долгого бега. Одной секунды хватило, чтобы обрубить все на корню. Всё доверие, что она так долго завоевывала, всё тепло, всё — в помойку, как засохший и никому не нужный букет. Как за миг между ними появилась огромная пропасть? Ноги горели, Йеджи небрежно размазывала рукавом слезы по лицу, продолжала нестись куда глаза глядят, просто дальше, от этого подъезда, от этих мыслей. Но от себя не убежишь. Голос, казалось, совсем пропал, хотя сил не было и закричать. Хван хочет себя ударить, да посильнее. Выбить всю дурь, все надежды, всю боль. Тогда она запнулась о свою же ногу, полетела на грязный асфальт. Ладонь отдала жжением, Йеджи схватилась за нее другой рукой и тогда на пальцах осталась кровь. Рыжеволосая так и сидела, заворожено глядя, как с места, где была содрана кожа, медленно стекает алая, как летний закат, кровь. Она дрожала, слезы сами текли по щекам и шее. Хван хотела скрючиться прямо на этом грязном асфальте и разреветься еще сильнее. Но не могла и пошевелиться. Йеджи просто наивная, поверила, что во всех этих подкатах-подколах есть доля правды, во всех касаниях и объятиях есть больший смысл, а эти особенные взгляды адресованы лишь ей. Разбитый экран телефона загорелся звонком. То была Лия, Йеджи обещала сразу набрать ей, как совершит эту грандиозную ошибку. Подруга словно чувствовала, что что-то не так. Хван так и не взяла. Все равно у нее не хватило бы голоса, чтобы ответить. Запах хвои переполнял легкие, девушка закашлялась, тайно надеясь, что выкашлянет и свое гулко бьющееся сердце. Волосы все норовили попасть в глаза, рот, нос. Хотелось, до безумия хотелось потеряться, забыть свое имя. «Даже если я переживу эту ночь, какой смысл?» — без этой синеволосой катастрофы все будет другим, без прогулянных последних пар, без крыш и чистого до крошащихся легких неба над головами. Она была готова царапать асфальт, разбивать руки в кровь, лишь бы избавиться от удушливой боли, что отрабатывала на её висках все новые и новые ритмичные удары. Подняв взгляд, Хван обнаружила себя на безлюдной дороге. Рядом лишь приветливо белела Богом забытая автобусная остановка. Кто вообще додумался поставить в этой глуши остановку? Все стены здесь были обшарпанные, с множеством каких-то номеров, подписей и даже парой граффити. В любой другой день ей бы стало здесь неуютно, по коже вероятно бы заскользил мороз. Но не сейчас. «Плевать» — Настолько же плевать, насколько мертвым плевать на их надгробие, а живым на проблемы других живых. Тогда в голове шевельнулось то нехорошее воспоминание — сигарета. Тонкая. С дурацкой кнопкой и таким же дурацким запахом яблок. Но тут бы и она не помогла. Тогда Йеджи поморщилась, прекрасно понимая, как отвратительно выглядит со стороны. Разбитая, с засохшей кровью на коленках и грязью, с растрепанной и спутанной копне рыжего пожара на голове. Хван плохо помнит то, как звонила Лие. Ей даже не приходится ждать гудков, ведь трубку снимают почти сразу. Подруга начала тогда истерично что-то кричать, на что Йеджи лишь поморщилась, убирая динамик от уха. Она слабо помнит и свои жалкие попытки составить фразу из бесконечных рыданий, зато отчетливо помнит сорванный от нервов голос подруги, когда та, так и не получила уговорами и расспросами внятного слова о том где она и что с ней. Слишком, слишком отчетливо помнит, как Лия приехала за ней вся растрепанная, с потекшим макияжем. Ее глаза и нос были красны, а поджатые губы дрожали, силясь сложится в улыбку. Первый день выхода с больничного закончился новым больничным, только вот уже более фальшивым, чем был первый. Сердобольные преподаватели поверили в то, что бедная Хван попросту не долечилась. Святые люди. Правда, в эту версию не верила Юна, продолжала звонить, писать. Рыжеволосая не придумала ничего лучше, чем отключить телефон, оставив в чате с Юной лишь короткий росчерк: «Все в порядке, мне нужно только отдохнуть». «Все в порядке» — было бы так неловко, если бы Юна узнала насколько эта ложь далека от истины. Это плохо: врать тем, кто верит тебе. А Йеджи врет. Йеджи — плохой человек. «Ты понимающий человек» — соль на рану. Ведь, какой из нее понимающий человек, когда она и свои чувства понять не в силах? «Твоя вина» — противно щебечет ей внутренний голос, щекочет горящие огнём внутренности. «Подвела её» — издевательски тянет на ухо, смеётся неприятно, будто тупым ножом по стеклу выводит. Голова все еще болит из-за слез, но девушка игнорирует это. Неделю она уже жила у Лии. Так же было после расставания с Хён Рин. Хотя нет. «Так же» не было никогда. Было тоскливо, сокрушительно, эмоционально, но не было так: пусто и страшно. «Пусто и страшно» — худшая комбинация эмоций в принципе. Когда в душе зияет огромная дыра, которую лишь бы заполнить, а из эмоций — страх и натянутые, как струны, оголенные нервы, проводами опутывают шею. Йеджи окончательно уверенна, что не заслужила таких друзей, как Лия. С ней, казалось, все становилось менее пусто и страшно. Рыжеволосая перестала плакать ночами через два дня, а сегодня перестала плакать совсем. Лия точно была чем-то в духе феи, но тщательно скрывала это. В её карманах были припрятаны липкие клубничные леденцы, а на каждое слово Йеджи, она находила два, да и еще и таких простых и светлых, какой и должна быть доброта. Правда, Хван все чаще узнавала в её улыбках надлом и сожаление, что скрывали неумело, будто трещину в стене картиной. В не такой уж и рыжей голове настолько много визгливых голосов, что аж тихо. Ни за одну мысль невозможно уцепиться. Все они кричат, пытаются укусить за уши. Все они наполнены одним и тем же: её спокойными глазами, в которых дна не найти. Возможно, в последний раз, когда Хван их видела, в них была горесть или тоска, размером с море. Вероятно, Йеджи все себе придумала, включая то, что идея просто взять и поцеловать может быть не провальной. Хотя в эту идею верила лишь слишком уж оптимистичная Лия, которая последние дня четыре постоянно записывала кому-то слишком уж слащавые голосовые, когда думала, что Йеджи не слышит. Йеджи все слышала. И это давило. Ощущение, что остановив свою жизнь, она поставила на паузу и жизнь подруги, которая прогуливала тренировки, отказывалась от встреч с друзьями, чтобы просто побыть рядом. Губы дрогнули. Нельзя. Она обещала себе больше не плакать. «Обуза» — лыбилось что-то внутри. Это что-то хотелось вырвать с корнем, раздавить, чтобы больше не чувствовать ни боли, ни вины, но проблема была в том, что оно могло оказаться ее жалким лопнувшим сердцем. Точнее, его осколками. Так нужна ли ей эта Шин? Мир полон такими разными, интересными девушкам, нужно лишь присмотреться. Они бывают с улыбками, ярче солнца, или угрюмее тучи. Серьезные и легкие, как летний рассвет. Может, она просто зациклились? Может, ей просто оставить все это? Что она нашла в Шин? Ничего нового. «Прекращай врать» — мелькает, как рыбью на воде. Ей нужна Рюджин. Просто она, а не копия или подделка. С этими ленивыми усмешками, острыми взглядами и вечными подколами. Хван лениво поднимает глаза на зеркало. Была бы это её квартира, она бы точно его разбила. Может хотя бы в трещинах и осколках её лицо выглядело бы слегка лучше? Она стала настолько худой, что по ней можно было учить анатомию. Колени и локти — шарниры, а она — сломанная кукла, выброшенная на помойку самым избалованным в мире ребенком. Пытается улыбнуться, но выходит лишь оскал. Губы потрескались, кожа бледна, как бумага, под глазами залегли фиолетовые тени. Йеджи похожа больше на смерть без косы, чем на себя прежнюю. Волосы практически перестали быть рыжими — вымылись до какого-то бледно-жженого оттенка. Так и сама Хван стала лишь бледным отблеском себя прежней на семь тонов тусклее. И даже несмотря на это не позволяет себе расслабить и сгорбить спину, сидит прямится упрямо, будто кто-то способен увидеть, будто на голове её корона. Что было бы сейчас, если бы в тот роковой день в голову не ударила смелость? Резкая, как спирт, бессмысленная, как эти очередные сутки. Может быть, Хван посапывала на чужом плече, сбежав вместе с очередной пары. — Мне все еще жаль, и я все еще люблю тебя, — в пустоту обращается Хван. Скоро Лия вернется. Йеджи по-глупому поглядывает на часы. Ждёт, как ждут дети наступления нового года. Секунда вальяжно сменяется секундой. К телефону прикасаться Хван даже не пыталась — слишком много напоминаний, слишком много обнаженных ран. Теперь он лежал в нижнем ящике комода. Губы слегка покалывает — напоминание о том, что когда-то у нее была жизнь, план на будущее. Йеджи не знает, как долго планирует проводить так день за днем, считая секунды и отгоняя навязчивые, точно рой мошек, мысли. В замке что-то щелкает. Хван слишком уж оживлено подлетает к двери. Первое, что видит Йеджи в чужих глазах — удивление. Редкостью за эти дни было увидеть на лице рыжеволосой улыбку, даже такую слабую, краткую, будто блеснувший сквозь тучи луч солнца. — Как ты? — вместо приветствия. — На шаг впереди тех, кто не дышит. – Йеджи шутит? Лия очень старается не выглядеть слишком уж удивлённой. — А если серьезно? — подруга принимается разбирать пакет с покупками. Среди прочего Йеджи видит успокоительные, но молчит. Что-то подсказывает, что предназначены они не для Хван. — Плохо, даже ужасно, но я к этому привыкла, — вылетает серьезно, как лязг металла. Лия незаметно бледнеет. Йеджи не чувствует ничего, но знает, что ей очень жаль, — как в универе? — Профессор по этике мозг вынес, но не критично. Одногруппник разбил вдребезги несколько тарелок в столовой, — Хван ненароком подползает к пакету, вдруг там есть что-то жутко сладкое и вредное. — Это тот крашенный блондин? — Лия кивает, не привыкшая к такой вовлеченности Йеджи в беседу, — мне он никогда не нравился. Особенно — с момента, как начал вертеться вокруг тебя. — Ревнуешь? — вот-вот блондинка просияет улыбкой, а напряженные плечи слегка расправятся. — А то. Кто, кроме тебя, меня в этом мире терпит? — подруга не видит, или даже скорее, делает вид, что не видит в этой фразе намек, — Как команда? — Все желают тебе выздоровления, ждут и скучают, команда без тебя уже не та, — Лия мягко улыбается, щелкая чайник, — Они звонили тебе, — Хван кивает, дырявая взглядом стену, нерешительно переминается с ноги на ногу, перед тем как спросить. — А она мне звонила? — подруга замирает и упаковка печенья падает из её рук на пол. Губы, сжатые в плотную линию, дрожат. — О чем ты? — упавшими голосом отвечает Лия. — Почему ты не хочешь отвечать? — выходит менее спокойно, чем планировалось, — Ответь, пожалуйста, — крик в пустоту. Йеджи хочет не сорваться, но она сама уже — оголенный провод. Нервов просто нет. Сил тоже нет. Хван врала себе, когда думала, что ей лучше. Хочется рвать на себе волосы, спрашивать, искать о Рюджин все, что угодно, как ищет путник, брошенный, забытый всем миром путеводную звезду. А потом дышать этим лунным светом, этим обрывком чужой, определено чужой жизни. В себя она приходит лишь когда видит, как в уголках глаз подруги дрожат слезы. Ужасно отрезвляюще. Как пощечина, как ледяная вода в лицо. «Эгоистка» Забыла, что не тебе одной бывает тяжело. Забыла, что не ты одна — оголенный провод. — Прости, — опаляет губы с непривычки. Хван не привыкла извиняться. Гордая слишком. Йеджи подходит ближе к подруге, аккуратно, боясь ранить еще больше, обнимает. Лия, упорная, силится улыбнуться, но слезы, точно кристаллы бегут по щекам, оставляют влажные дорожки. — Ты не виновата, — шепчет оглушительно, пуская в свои удушливые объятия. Конечно, врет. Конечно, Йеджи не верит, но по-прежнему тянет губы в улыбке. — Надеюсь.

***

— Шин Рюджин, что с тобой? — по синим волосам проводит чужая, слишком чужая рука и девушка дергается в сторону, как от удара тока. Ее собеседница — милая русоволосая однокурсница, удивлённо распахивает глаза, — В последние дни ты сама не своя, что-то случилось? В последние дни пиздецки много случилось, но столовая универа — не лучшее место, да и Сохён не лучший слушатель. Да и что она поймёт? Куда ей, вечно краснеющей от любого взгляда Рюджин и так навязчиво таскающей ей рукодельные подарки, выслушивать то, что синяя голова забита совсем другим. А точнее, другой. — Нет, я просто как отсыревшая соль — не высыпаюсь, — наигранный смех русоволосой, как смычок по расстроенной скрипке, как ножом по стеклу. Шин старается не морщится, ведь «это грубо». Хотя когда ей было не плевать? Вокруг ужасно шумно, но Рюджин все равно одна в головном своем Лае. За окном ни намека на солнце — серая пучина дыма-облаков. Бесконечные ряды столов будто простят, чтобы ты в них потерялась, ждут момента, чтобы утащить тебя в свои лабиринты. Тепло-голубые стены давят, как самое ясное небо. А в коридорах тьма клубится, серая полумгла наплывает, затапливает и заливает студеным холодом, как в формочки для льда. Статуи ученых за окном сверлят ее враждебным взглядом, как пришельца. Один лишь их вид нагоняет бледный ужас. Только вот Рюджин ничего не боится ни статуй, ни дождя. Не боится ничего, кроме себя. — Она даже перестала с последних пар сбегать, не похоже на нее, — гогоча, к ним подсаживается еще один член их огромной компашки. Про себя Рюджин лаконично называет его «дебилом», потому что им он и был. Правда, слишком проницательным дебилом. Шин в его сторону взгляды гневливые, точно молнии, мечет. Тот глупо поморгав ей в ответ, выдает свое привычное: — Ну а че? — Эй, Джи, — Шин отшатывается. Ее раздражает это прозвище. Оно слишком личное, выдернутое откуда-то из-под кожи. Рюджин сидит и молнии мечет. Русоволосая, не замечает, как перекосило чужое лицо, вместо этого, встрепенувшись, за чем-то залезает в сумку. Нехороший знак. Бровь Шин нервно дергается, — Это тебе, надеюсь он улучшит твое настроите — её тонкие, розовые губки расплываются в милейшей улыбке. Жаль, на Рюджин такое не действует. А что на нее действует? — Спасибо, — очаровательная улыбка плохо вяжется с напряжением во взгляде. Шин торопится убрать подарок в сумку. Взгляд Сохён на секунду залипает на её пухлых губах, так что Рюджин ненароком отворачивается, увиливая от её навязчивых глаз. — Даже не посмотришь что это? — русоволосая обижено губы дует. — Только если перестанешь на меня пялиться, — сахарным тоном пропевает Шин, делая вид, что не замечает, как щеки однокурсницы опаляет пунцовым. Это браслет. Рюджин замирает. Ярко-рыжий браслет. Блять. — Тебе понравилось? — заискивающе спрашивает Сохён. Шин так и замирает. А что сказать на такое? Это как соль на рану, как кислота на голый палец, как самое больное воспоминание. Хотя, это оно и есть — самое больное воспоминание, самое главное сожаление. Рюджин сжимает кулаки под столом. До боли кусает щеку. Дождь за окном, подхалим, бьет по тонким окнам в такт стуку сердца. Лавкрафтовская бездна глаз молнии мечет. Сохён не виновата, что личная жизнь Рюджин идет по одному месту. Никто не виноват. Но Шин плевать. Её злость не может храниться только в ее душе. Она хочет сеять и сеять свой мрак, чтобы менее больно было, чтобы костяшки пальцев не белели, чтобы не сжимать до треска зубы. Не поможет. — Воу, ты сейчас поднос сломаешь, — замечает сидящий рядом парень, звеня своим визгливым радостным тембром. — Радуйся, что не об твою голову, — Шин не знает что её к этому подталкивает. Она резко встает, всем телом излучая гнев. Нервы не выдерживают. Это все слишком. Пальцы чешутся от того, как хочется рисовать. Рисовать раскосые, какие только у лисиц и бывают, глаза, ее жгучую улыбку. Она помнит все: каждую тонкую черту лица, россыпь бледных родинок и гематом-галактик. Рюджин грозно уходит из столовой, чувствует стрелы-взгляды в спину. Прямо в позвоночник. Знает, он трещит по швам от этого нападка. Плевать, раз уж она железная. Злость — лучше, чем грусть. В грусти душа твоя обнажена, уязвима, её каждый может тронуть, от чего она скукожится, отдавая болью в ребра. Рюджин не любит плакать. Рюджин в принципе не плачет. Слишком крута для этого. Она не плакала, когда прыгая с гаража разбила до крови коленки. Она не плакала, когда отец уходя, хлопнул дверью, на прощание крикнув им проклятия. Зачем же плакать теперь, когда Шин привыкла быть девочкой с вечно разбитыми коленками? Привыкла ударяться о холодную твердь правды. Скорее всего, она и вовсе разучилась плакать. Злость — совершенно другое чувство. Рюджин редко злится, ведь это чувство пугает, захватывает и завораживает, как бушующая пучина моря. Ты даже с собой совладать не в силах, когда злость берет тебя под контроль. И Рюджин это устраивает. Так даже проще. Шин хочется просто хотя бы просмотреть в глаза человеку, способному её понять, так что ноги сами ведут к аудитории в которой, по размытым прикидкам, должна быть Черён. Ближе нее, наверное, у Рюджин никого не было. Черен была странноватой, но милой девушкой с торчащими очаровательными ушами, за которыми та часто прятала карандаши. Они с Шин держали в страхе буквально весь университет. Все проделки, подлости — сплошное их рук дело. Рюджин просто хочет ее увидеть. Но аудитория тоже смеется над ней. Она пуста. Хотя о чем она расскажет Черён? О том, как была влюбленна в Йеджи с первого курса, когда только увидела её в группе Юны? О том, что не пускала Хван в свою комнату только потому, что стены были обклеены её портретами? Черт. Это все слишком. Ноги срываются на бег и Рюджин торопливо птичим полётом влетает на самый верхний этаж. В этом женском туалете всегда никого нет. Кабинки пусты, но Шин не смотрит в их сторону, опирается на подоконник. Это опасно, могут поймать за прогулом, но какая ей разница? Когда все начиналось, Рюджин считала себя как минимум криповой. Потому что ненормально это: ходить по местам где Йеджи часто появляется, в надежде, что сможешь её встретить и незаметно зарисовать. Это было даже чем-то экстремальным и ужасно жутким даже для Рюджин — самой популярной грозы всего универа, которой прощалось всякое хамство лишь за ослепительную улыбку и короткое подмигивание. Что еще было не в стиле художницы, что не верила ни в Бога, ни в случай, так это то, что Шин уповала на судьбу, мол Йеджи заметит её, а потом как-то само собой. Но та в упор её не видела, даже когда волосы Рюджин приобрели оттенок чистого кобальта. Однажды её застукала Юна. После небольшой перепалки, синеволосая наспор подошла, предложила, улыбаясь так, будто небрежно. Рюджин в принципе умела делать все намеренно неаккуратно, чтобы точно не было и мысли, что она подмазалась, что ей это вообще нужно. И Хван согласилась. Потом были крыши, блять крыши и она, ходячий пожар, неуверенно хватала её за руку. Будто кроме Рюджин в этом мире никого нет, будто если бы Шин не протянула ей ладонь, то Хван точно сорвалась бы вниз. И синеволосая любила эту её сторону не меньше всех остальных. Это было похоже на хрустальную сказку: одно неловкое слово — твои розовые очки разобьются осколками в глаза. А Рюджин и не собиралась осторожничать, не в ее манере. Обнимала, позволяла рукам по талии ползать, а носу в острые ключицы утыкаться. Опасно. Даже слишком. Но Йеджи не оттолкнула её ни разу. Тогда почему это сделала Рюджин? За дверью дребезжит звонок на пару. По коридору проносится топот и веселый гул: студенты спешат в аудитории. Узкие пальцы Шин подоконник сжимают — еще секунда, вырвут с корнем, как ромашку с тонким стеблем. Тот день. Прохлада весеннего вечера, Рюджин недовольно кутается в слишком легкое пальто. А в голове черти пляшут. Тогда Шин по-серьезному обидел тот звонок от Йеджи. Природная гордость наступила на горло. Рюджин решительно думал лишь о том, насколько безразлично она выглядит в данной позе, лениво опираясь на стену. Возможно, в душе было так же пусто, как и в ее глазах. Как минимум, тогда Шин хотела в это верить. Когда на горизонте показался её тонкий силуэт, Рюджин лишь приосанилась стараясь выглядеть не слишком взволнованной. Глаза чесались изнутри от того, как хотелось на нее посмотреть, но гордость ей была дороже даже жизни. А потом… чёрт. Шин не помнит ничего до того, как она отстранилась и в лисьих глазах блеснули слезы, светящиеся ярче кристаллов в свете фонарей. Рюджин открыла глаза, вырываясь из воспоминаний, метнула быстрый взгляд в сторону двери. Закрыта. Дыхание сбилось. Она, как птица в клетке, мечется, не знает, куда и взгляд деть. И тогда она убежала. И Рюджин ей позволила. Этого Шин все еще не могла себе простить. Пялилась ей вслед, как баран на новые ворота. Голова Шин поникла, синие волосы упали на глаза. А на футболку упали первые за все время слезы. Потому что так попросту нечестно. Когда «ты — бежишь, я — замираю»

***

Вечер решено было произвести за просмотром глупой дорамы, ведь что может быть лучше, в момент когда собственная жизнь кубарем катится в бездну? Свет в гостиной приглушили, достали плюшевые пледы и мягкие игрушки. Блюдца были до краев наполнены чем-то сладким и вредным. Над диваном Лия подвесила задорно переливающиеся разными цветами гирлянды, так, для атмосферы. «Раньше друг друга хватало и без этой мишуры, что же с нами случилось теперь?» — царапало сознание. А теперь уже не раньше. И даже близко так не будет. Йеджи прижалась к Лие, от которой пахло духами с медовым персиком, впервые за эту беспокойную неделю спокойно прикрыла глаза. — Эй, соня, это только начало дорамы, — усмехнулась Лия и тут же её губы скривились в смущённой улыбке, а глаза пристально посмотрели на Йеджи, словно пытались понять, не совершила ли она ошибку, растормошив Хван. — Садистка, — резюмировала Йеджи достаточно притворно, чтобы Лия облегченно выдохнула, — Хочешь сделать ставку, кто в кого первый влюбится, а? — Спрашиваешь, — хитрая, но все еще слишком осторожная, ухмылка смотрелась на чужом лице лучше, чем эта замершая маска сострадания, которую Йеджи привыкла видеть за последние дни. — Придержи свой пыл, я уверена, тот индюк что-то замышляет, — Хван тычет пальцем в экран, прямо в глаз какому-то бедному актеру. — Он вполне ничего, — пожимает плечами Лия. Йеджи не видит её лица, так что не может сказать шутит ли она или нет. — Меня иногда пугает твой вкус. Даже больше, чем то, как ты стала одержима персиком в последнюю неделю. — А меня твоя категоричность, — блондинка смеется легко-легко, как звон колокольчиков, и от её смеха в душе что-то теплеет. Йеджи начало казаться, что за последнюю неделю она вообще отвыкла от этого звука. — Он один в один тот пугающий тип с потока, — морщится Хван, а Лия щелкает её по носу, так же, как когда-то это делала Рюджин. — А еще меня пугает твоя память, — блондинка закидывает руку на плечо Йеджи, прижимается ближе, — Смотреть надо. Возможно, ради старания Лии стоило просто продолжать? Продолжать бороться, продолжать вставать по утрам, продолжать жить. Вечер пролетал непривычно быстро. Хван даже пару раз искренне посмеялась с глупых шуток Лии, на что та лишь на секунду таращила глаза, быстро пряча все удивление, видимо, не привыкла еще к тому, что Йеджи умеет улыбаться. Свои бы эмоции так подмечать. В воздухе полупрозрачной паутинкой зависло напряжение, словно лишнее слово — закоротит током. Обе избегали этих «запретных тем», будто воры высшего класса, пролезающие под лазерной ловушкой. Больше всего Йеджи боялась, что этот момент закончится. Все же, вечер, ковыляя и шатаясь, перешел в ночь. Благо, ему было всё равно на её страхи и надежды. Глаза слипались и Хван не заметила, как заснула. Прямо так: в домашней одежде, под кучей пушистых пледов и с подругой, от которой за километр благоухало миролюбием и персиком. Ее сны впервые были спокойны, пусты. Не было пронзительно сверкающих очей, что загорались, как фары в ночи всегда, когда она закрывала глаза. Возможно, в пустоте таится новая жизнь. Вероятно, пустота сама и есть новая жизнь. Но Рюджин по-прежнему везде: в её мыслях, сердце, душе. Впечатана, как раскалённое клеймо, прицепилась, как чертополох. Хван не верит, что было время, когда она не знала эту нагловатую девушку. Даже если оно и существовало, то было блёклым, таким же неярким, какой стала сейчас сама Йеджи, подобным затертой кассете. Почему она попросту не может выбрать девушку, у которой нет никаких проблем? Отчего это всегда такие, как Рюджин? Сны Йеджи стали чуткими, нервными рваными, ведь, когда ты сама — оголенный провод, могут ли твои сны быть спокойны, как у младенца? Поэтому, когда рядом что-то шевельнулось и после этого пропал приевшийся аромат, глаза Хван сразу открылись. Йеджи вращала ими, паникуя, пытаясь найти знакомый силуэт в приделах комнаты. Еще пару часов назад она засыпала в чужих теплые объятиях, а сейчас часы показывают три и рядом неприятно холодно. «Это не повод для паники» — лелеет сознание, — «она могла просто выйти в туалет или выпить воды. Почему я паникую?» — мысль кажется одной из немногих здравых за последнее время, Йеджи даже слегка ей гордится, но все же нервно откидывает плед. Или несколько.Или гору пледов. Горло все же сушит, а поэтому, выскользнув из комнаты, ноги сами тащат её к кухне. Она уже кладет руку на ручку двери, как слышит тихий голос Лии и обрывки фраз. Первым, с души спал камень. Действительно, как она могла подумать, что она ушла? Да и куда ей уходить из собственной квартиры? Может, когда ждешь от судьбы подножки даже в мелочах, то такая паника ожидаема? Вторым в голове шевельнулся интерес. Это плохо — подслушивать. Но Йеджи и так плохая подруга, куда уж хуже? Хван наклоняется ближе. –…я не могу так, понимаешь? — громкий шепот звучит напористо. Йеджи не привыкла слышать от подруги такую интонацию, — Это период, он проходит и я должна быть рядом. Хей? Не молчи. — даже сквозь дверь, Хван знает: Лия сейчас замерла, насупив брови, переминаясь с ноги на ногу, — Неделя — это не так много, учитывая обстоятельства. — Лия выговаривает последнее слово особенно четко, резко, а после тяжело выдыхает, начиная вновь ходить по комнате, громко топая. Какие к черту обстоятельства? Что она имеет ввиду? Сейчас Йеджи очень боится того, что скорее всего знает ответ, — Это мое время и я трачу его как хочу. Нет, я не злюсь. В смысле? Я постараюсь. Только если на секунду. Прости, — голос Лии смягчается, опускается на привычный очаровательно-теплый полушепот, — Я заеду за персиками, — с усмешкой, — тоже люблю тебя. «Что это все значит?» — Хван так и замирает, вглядываясь в тонкую щель в двери, за которой было так же темно, как и здесь, в коридоре. Йеджи — плохая подруга, проблемная. Каждый её новый день — препятствие на препятствии. Почему блондинка обязана все это проходить с ней? Неужели, Лия готова жертвовать ради нее отношениями, счастьем, собой? И зачем? Хван неизлечима, ее сердце равно нулю. «Обуза» — слезы обожгли глаза. Хван настолько много плачет, что уже сбивается со счету, уже привыкает к липкой влажности на щеках. Уже сама стала отражением уныния: блеклой и серой, как и апрель за окном. Сердце жалко затряслось в груди, когда Лия шагнула к двери. Йеджи не хотела прятаться, не видела смысла. В голове уже шевельнулась идея: сказать, что хочет уйти, красиво и гордо, без тупой загадки и жалости в глазах. Так будет правильно, благородно. Это только её проблемы, а у Лии должен быть шанс на жизнь. Но ради чего подруга не ушла раньше? Блондинка не страдала скудоумием, так что в чем смысл тратить себя на больного, которому и лучше не станет? А быть может, Лия в ней видит не возможность спасения, а собственную погибель. Тянется, как солнце к сумеречной мгле ночи, чтобы навсегда захлебнуться в ней и погибнуть? Как самоубийца, в поисках подходящей пули, что влетит в его висок. Глупо. Тем временем дверь с протяжным скрипом раскрывается. Лия, точно воришка в собственном доме, собирается на цыпочках выйти в коридор, но тут же замирает. Вот так сюрприз. Покруче лотерейного билета. — Почему ты не спишь? — её скользкая уверенность во взгляде болтается, как кислота в пробирке. Йеджи хочет ответить. Сказать, что ценит то, что Лия оберегает её, но больше не нуждается в её помощи, что хочет для нее собственной жизни, что не хочет виснуть гирей на шее и… Хочет и не может. Язык прилипает к нёбу. — О Боже, — глаза Лии становятся круглыми, как блюдца, она прикрывает ладонью рот и смотрит с такими сожалением, от которого тошнота подкатывает, — Ты много слышала? Пальцы блондинки обхватывают узкую ладонь Йеджи. Лия нервно потряхивает её руку, украдкой старается поймать взгляд, выдавить из себя остатки улыбки. Подруга паникует, её ладони потеют, а дыхание частое-частое и такое прерывистое. А Хван, взглядом пустым-пустым переглядывается с настенными часами. Вот у них нет проблем. У них нет натянутых, как леска, нервов. Целыми днями себе: Тик-так, тик-так, И больше ничего не надо. И никаких тебе оголенных проводов там, где у других людей чувства. И никакой тебе пустоты там, где у других сердце. — Ты не должна, — начинает Йеджи, но останавливается, когда видит тоску в чужих глазах. Да такую, что зубам больно. — Я не это имела ввиду, — её холодные пальцы треплют тускло-рыжие волосы. Хван пытается придать осмысленность собственному взгляду. Не получается. Лия замечает, улыбается так болезненно. — Я не хочу тянуть тебя на дно, — во рту настолько сухо, будто песком насыпано. В глазах блондинки такая боль, но Йеджи обязана продолжить, обязана сказать это, — ты заслуживаешь быть счастливой, знаешь? Без меня. Все осатанело. В голове шевелится плохая, вероятно, даже худшая мысль. Озеро, его голубая лагуна и её рыжие волосы на самом дне плавно развиваются, как у русалки. Только вот русалки умеют дышать под водой, а Хван — нет. Но это не проблема. Может, у нее вырастут жабры? Возможно, стоит проверить. Точно, у нее ничего не получится. Вода, лишь вода способна смыть с ее светлого лица всю фальшь, сдернуть припаянную маску лидера, пусть и вместе с кожей. Единственное, что держит ее — глаза напротив, что блестят в тусклом свете луны, как треснувшие звезды. Такие отчаянные в своей уверенности. Они кричат: «Уйдешь — поползу за тобой ползком». Вероятно, это единственное, что её останавливает. Йеджи просто не хочет, чтобы Лия себя винила, не хочет её половинить. Не хочет остаться воспоминанием, разделившим её жизнь на до и после. Мирок Хван пуст, в голове тоже пусто, не страшно, лишь в ушах слабо бьется пульс, напоминает, что она жива. — Уйдешь — я умру, поняла? — все её тонкое тело подрагивает, а крепкий пальчик врезается в грудь, там где должно быть сердце. «Драматизируешь» — отмахнулась бы Йеджи в любой другой день, в любой другой час, в любое другое мгновение, но… — Поняла, — Лия издаёт истеричный смешок, навылет прижимается к ней. Так, будто никогда не отпустит.

***

Рюджин, наконец, просыпается ближе к обеду или даже ужину, тут как посмотреть. Первым делом, недовольно рыскает рукой по матрасу в поисках телефона, но натыкается только на всякие карандаши и скрепки. Откуда им тут быть? Черт разбери. Шин фыркает, продолжая сонно водить ладонью по покрывалу, и наконец нащупывает гаджет. Берет его в руки, жмурясь от излишне яркого света экрана, от которого не уберегает даже темная заставка. Куча сообщений, ноль от Хван. Даже привычно. Кто встает в субботу рано — дикарь. Это аксиома. Вместо нормальной кровати у нее матрас — лень обустроить что-то получше. Спина, конечно отзывается болью, но Шин настолько к ней привыкла, что уже не замечает. Видела бы Йеджи её жутчащий быт — тут же бы нахмурила свои лисьи и несомненно самые красивые глаза, да так, что в них бы точно свернули молнии. А потом бы сказала еще что-нибудь длинное и умное, а Шин бы как обычно не слушала, смотрела, как грудь забавно вздымается от каждого сорванного вздоха. Рюджин ни разу не поймали за этим. То была её тайная победа. Йеджи была слишком хороша и красивая, чтобы так просто потерять ее — влюбленность с первого курса, такую уверенную и главную. Шин всегда любила властных женщин. Точнее, любила заставлять их краснеть. А вкупе с её рыжими волосами легкий пунцовый румянец смотрелся особенно круто. Черт. Снова утро начинается с мыслей о ней. Ну а как может быть иначе, когда она везде тут — смотрит гордым взглядом своим так с каждой стены, с каждого портрета, будто вечно какого-то предательства ждёт. Дождалась. Кто Рюджин такая, если не предательница? В первую очередь, конечно, предательница себя. Сколько уже прошло? Три дня? Неделя? — Знаешь, я все еще люблю тебя, — сонно пропевает Рюджин, криво улыбается ее портрету. После, она почти падает на кресло, отталкивается и начинает кружиться, запрокинув голову, бессмысленно глядя в потолок. Вся комната напоминала о ней, даже иногда синеволосая улавливала запах кислой вишни от своей подушки. Утро субботы легко, как птичий полет. Небо явно невесомее, чем мысли Шин. Хотя у нее в голове чего только не понапихано: черт ногу сломит. Рюджин подходит к окну и отдергивает плотные черные шторы. В глаза тут же бьет бледное, какое только весной бывает, солнце. — И что мне прикажешь делать? — иронично подмигивает портрету Шин, хрипло усмехнувшись, — Тухнуть здесь? — портрет гордо молчит, пока Рюджин думает только о том, что сходит с ума, — это нет? Этот выходной не хочется провести как обычно: за играми и тотальным безделием. Утренние сборы заняли минут пять от силы: Рюджин пробежалась зубчиками расчески по своим безнадежно спутанным волосам, кинула в красный потасканный рюкзак скетчбук и затянула потуже на ногах свои самые крутые ботинки. Из наушников колотила музыка, за ней не было слышно собственных мыслей. Она садится на какой-то автобус, что едет достаточно далеко, практически пересекая весь город. Идей о том, как она будет возвращаться домой нет, а разве должны быть? Скоро вечер, закат, а в такое время приличным девочкам положенно ехать домой, только вот Рюджин далеко не приличная девочка и никогда ею не была. Синеволосая бродит по парку, не обращая внимания на людей, что кидают на нее странные взгляды. Видимо, она выглядит чрезмерно радостной, точно светится. Рюджин и сама не понимает отчего. В душе прожженной дыркой зияет пулевое отверстие, а она улыбается видите ли. Чудачка. Солнце вот-вот рухнет за горизонт, разольется бледным рыжим по всему небосводу. Шин просто не может это пропустить, а ноги, подгоняемые непонятно чем, готовы взбежать вверх по ближайшей стене высотки. Пытливый взгляд цепляется за служебную лестницу и Рюджин, теряя страх, взлетает вверх, срывая ритм дыхания и сердца. Не до безопастности сейчас. Даже если упадет, что изменится? А что бы изменилось? Рюджин останавливается, как вкопанная, пытается дыхание восстановить. Взгляд сам срывается вниз и сердце болезненно бьется раз, когда Шин приходит к тому, что ее мелкая смерть ничего бы не изменила. Так и проще, не обязательно думать о том что и как лучше и безопаснее. Рюджин тихо посмеивается над своим страхом, небрежно перехватывает лямку рюкзака, бежит дальше, выше, к облакам и звездам. Закат и правда необычно красив. Небо смыкается над ней тонким, будто стеклянным, куполом. Оно горит от нежного розового до рыжего и обратно, будто изнутри светится. Есть в этом что-то: сидеть в полном одиночестве, на крыше непонятно кого дома, в непонятно каком районе города, не зная как вернуться домой и когда. Есть в этом что-то слишком особенное: теряться в родном городе. Руки тянутся к скетчбуку, Рюджин жалеет, что не взяла красок. От этой свободы захлебнуться можно, а она рисует, торопливо накидавшая очертания надменного города. Вот карандаш выводит полупрозрачное облако, а за ним полоску чистого света, где-то подальше пятно темнее — яркий красный участок. Закат догорает, как спичка. Шин продолжает дорисовывать по памяти, иногда косясь на натуру. Небо безнадежно темнеет, скоро уже Рюджин не сможет ничего разглядеть на своем белом листочке. За работой она едва чувствует, как вибрирует телефон в кармане легкой куртки. Шин открывает его чисто из-за слишком хорошего настроения и тут же зависает, долго глядя в экран, вчитываясь в имя отправителя. Сердце срывается, уши закладывает противным писком. — И тебе привет, Хван Йеджи.

***

— Ты уверена? — Лия неуверенно приподнимает бровь, пока Хван вновь закатывает глаза. — Да, уверена, — утро следующего дня субботы открывает очередной «золотой диалог», — За один вечер со мной ничего не случится, у тебя должна быть личная жизнь. Йеджи не знала ничего о возлюбленной Лии, кроме того, что та обожала персики. Это и было причиной того, что теперь почти все вокруг благоухало этим приторно-медовым запахом. А у Йеджи в кармане утро. На субботу у нее большие планы: до конца убить память, научится находиться с собой наедине, привести себя банально в порядок. Какая это стадия принятия? В отражении она похожа больше на идиотку, годами тонувшую в похмелье. Пора бы снова учиться жить, так же, как учат космонавтов ходить — с нуля. Хван улыбается, себя не проведешь. Она знает, что просто забивает голову однотипными мыслями, чтобы забыть то, что она скучает по кому-то. В груди треплется печаль, рыжеволосая хочет убедить себя, что прогресс есть, что все стало лучше. Но она все еще скучает. Это утро определено прекрасно, неторопливо. Хван поднимается выпить лекарства, чтобы быть счастливой без нее. Что было бы, если блондинка позволила ей уйти этой ночью? Хван поёжилась. Подруга часто говорила: «не доверяй своим мыслям после захода солнца», надо было хотя бы один раз ее услышать, а не просто послушать. — Ты просто пробудешь у нее день, со мной все будет в порядке. Я уже скоро выйду, команда не будет ждать меня вечно, — улыбается, а сама поддевает ногтями заусенцы и вздыхает. Лия смотрит недоверчиво, — гарантирую, ты не найдешь мое имя в утренних некрологах. Блондинка делает вид, что в первую секунду не поверила этой шутке. Кивает, уходя и параллельно набирая чей-то номер. Через полчаса Лия уезжает. День проходит тухло. Хван находит плеер в своей сумке. Разве у нее он был? Неважно. Она слушает музыку, даже пытается танцевать. Это выглядит глупо, она хочет остановится, но двадцать лет — самый возврат, чтобы творить всякие глупости, разве не так? Даже несмотря на то, что глупостей она совершила за последний месяц достаточно, душа требует еще. Оставленная у раковины краска для волос выглядит слишком заманчиво и Йеджи не может проигнорировать это. Через пару часов на нее из зеркала смотрит снова она, почти такая же, какой была месяц назад, только вот в глазах печаль с океан размером, а еще ключицы такие тонкие и острые стали, как металлические прутья. Хван разбирает домашнюю библиотеку Лии, находит пару занимательных экземпляров. Как давно она не читала? Вечно беготня, нервы… Жаль, ароматические свечи ни черта не успокаивали. Их запах сандала и восточных масел без сомнения был приятен, но расслабления не приносил. Пламя подсвечивало предметы в комнате рыжим, таким же ярким цветом, какой был сейчас у Йеджи на волосах. От этого сравнения в душе что-то воскресло. Отвлечься это не помогало, так что Хван подползла к книжному шкафу и, взяв одну из книг, притворилась, что представляет собой собрание сочинений Киплинга. Собрание сочинений затихло. У собраний сочинений не может быть лишних эмоций и мыслей, ведь так? После литературного сеанса стало еще хуже на душе, чем было утром. Йеджи и не помнит, как оказалась сидящей за столом, а напротив стояла бутылка соджу, заманчивая такая, только и делала, что просила: «попробуй». Ее зеленые стеклянные бока соблазнительно блестели в искусственном свете, а с этикетки насмешливо смотрел наливавшийся розовый персик. Хван сойдет с ума с этим фруктом рано или поздно. — Была не была, — хохотнула девушка, наливая напиток в стопку, хоть знала, что пить ей опасно, ведь она быстро пьянеет. Поэтому и пила, потому что знала. Чтобы голова легче стала на тонну, чтобы нимб перестал потолок царапать. Первая стопка отозвалась сильной сладостью и легким газированным привкусом. Ароматный персик окончательно заполз под самую кожу. Тепло разлилось по венам, Йеджи откинулась на стуле, гипнотизируя взглядом потолок и улыбаясь так дико. «Пьянствовать — не выход» — смеется сознание. А что выход? Страдать по ней каждый день? Забавно Хван продолжает это делать. Вторая стопка. На языке остается кислинка. «Хорошо, что Лия не видит, узнала бы чем ее дражайшая занимается — перестала бы отходить на шаг» — Йеджи нахмурилась. Ей не нравилось то, с каким трепетом блондинка относится к ней теперь. Лия обращается с ней, как с фарфоровой статуэткой, постоянно в рот заглядывает. Конечно, это было закономерно, но теперь все в их общении стало слишком сложным, осторожным. Третья стопка. Персик ощущается так, будто брызнули духами в рот. «О где же ты, о великий лидер-капитан?» — ауч, противное воспоминание. Хван даже поморщилась. Жестоко так, сознание, давить на самое больное. Раньше не терпела и взгляда сожаления в спину, а теперь? Четвертая стопка. Губы обветрились. На них будто застыл чистый сахар. «Хотела в любовь уйти, а получилось в запой» — так и происходит. Вероятно, не стоило уходить на больничный. Сейчас бы она не сидела, клуша, одна, безбожно спиваясь. Пятая стопка. Йеджи обещает себе, что больше никогда не будет есть или пить что-то с персиком. «Интересно, что она делает сейчас?» — Йеджи украдкой в окно заглядывает. Там только занимается закат, отравляет легкое весенне небо горьким малиновым. Клочки облаков уплывают за горизонт. Живописно, даже слишком. Может Хван это под алкоголем мерещится? И где сейчас Рюджин? Есть ли в ее светлой голове хотя бы мысль о Йеджи? Скорее всего, она должна её ненавидеть, но что если нет? Бред. Хван просто хочет узнать. Хочет больше всего на свете. Пьяные же, как дети — им все можно, пока они пьяные, так же как детям, пока они дети. Новая стопка. Хван сбилась со счету еще на седьмой. Бутылка стремительно пустеет, а рыжеволосая все ближе и ближе к совершению поступков, о которых будет жалеть. Шатающаяся походка ведет её к комоду, где так долго пылился ее телефон, напоминая о себе ежедневно бесящей вибрацией — следствием частых сообщений. Смелость, припудренная блестками градуса, берет свое. Яркий экран обжигает глаза. На обоях их совместное фото. Йеджи уже не помнит, когда его поставила. Ауч. От Рюджин несколько пропущенных звонков. Не так много, но в глазах рябит. Сердце делает кульбит, но надежда не надолго возгорается в душе. Рыжеволосая криво-криво улыбается, нетвердо опираясь о подоконник, чтобы не упасть. Вдруг, Рюджин хотела лично сказать ей о том, насколько Хван отвратительно себя повела, насколько предала и так шаткое доверие? Ничего, Йеджи заслуживает этого полностью, ведь сама — увертливая и скользкая, как змея. Только лишь волосы рыжие выдают лисью, хищную натуру. Йеджи от беспорядочных мыслей смеется легко так, легче весеннего неба за окном, голову назад запрокидывая. И нажимает на запись голосого сообщения. — Уходи из моей головы, — в голове скользит пьяная, но все равно горькая улыбка, — пожалуйста, — глаза смотрят куда-то далеко, где тьма медленно сжирает малиновый закат, — Ты такая красивая, пиздец какая красивая, — Руки крепче цепляются за подоконник, ведь ноги шатаются взад-вперед, как на каблуках, грозят скорым падением, — Знаешь, мне кажется скоро Лия не выдержит моего нытья, — звучит слишком просто, но руки сами собой начинают мелко трястись. Йеджи не понимает отчего, смотрит на них удивлённо своим мутным взором, — Честно, я думаю, что скоро сама не выдержу.