спаситель

по телу гоголя пробегает дрожь, его почти трясёт от внезапной вспышки энергии, сдерживаемой только ладонью фëдора на его предплечье. в мозг бьёт горячая кровь, он почти чувствует, как резко сокращаются все камеры сердца, бьющегося, наверное, со сверхестественной скоростью. —ты сможешь?—холодно повторяет достоевский, доверительно глядя ему прямо в глаза. тот коротко кивает, рассыпаясь немедленно в самых громких звуках; хватает фёдора за оба запястья, пищит восторженно и чуть приподнимает его в воздух за талию—он только качает головой и терпеливо ждёт, пока этот поток странной маниакальной тяги гоголя навредить успокоится. или не навредить. его николай не садист, а запертый в тесной клетке собственных навязчивых мыслей птенец, так и не сумевший выбраться и расправить крылья—крепкий череп служил прочными решëтками из калия, фосфора и магния. пустой внутри, забивающий себя вечно чем попало—дурацкими песнями, например, или ерундовыми хобби, в которые можно было влить весь тот всплеск эмоций, который накапливался у него за день. горячо-холодно. гоголь научился делать свечи. и вязать. и делать конфеты в маленькой морозилке. и ещё убивать по его приказу и без него. и мириться с иконами. и ходить в их старый, холодный ночами храм в соседней деревушке, потому что фëдор не может преодолеть такое расстояние в одиночку. а у гоголя сильные руки. и ноги. и всё-всë-всë—он вынуждает чувствовать себя до странного хрупким, фрагильным даже—таскает его на руках, поднимает, чтобы не пришлось лезть на антресоли самому, прижимает его к себе, когда спит—нельзя даже подумать о том, чтобы встать. нельзя даже подумать о том, чтобы оставить его одного, или в один момент свечи, конфеты и вязаные варежки сменятся притупленным взглядом и бессмысленным колобродством в четырёх стенах. а потом минутными агониями, паническими возгласами, граничащими часто с чистым безумием, пугающим до дрожи даже его, демона достоевского, несокрушимого и гениального. и неспособного поднять полную кастрюлю борща. с этим можно мириться. с этим можно мириться—важно только напоминать ему, что однажды он станет свободным—однажды достоевский избавит его от мучительного выбора между ним и отсутствием этого навязчивого чувства заточения. напоминать, непременно гладя его по голове или трогая плечи—чтобы странно мурчал и медленно оттаивал. с гоголем можно сосуществовать. можно до того, что аж приятно. —стой! стой здесь, стой здесь, я всё сделаю-сдела-аю, естественно! ты же это... серьёзно?—он вдруг проявляет признаки сознательности—на секунду являет себя любящего и нежного. —ты правда... —мг,—фëдор согласно хмыкает и чуть склоняет голову вбок. —будет в лучшем виде!—взвизгивает гоголь, судорожно мечась по комнаткам. кипа из перекладин и молотков заполняет комнату быстро, и достоевский едва успевает опомниться—спохватиться и уйти переодеваться перед теплеющей ещё красной лампадкой. когда его не станет, гоголь будет хранить её разве что как память о нём. а может, выкинет из дома все напоминания о существовании каких-либо верований. религия-клетка-бог-палач. но он спит почему-то с этим палачом. выбирает его в свои возлюбленные, целует по ночам в лоб, обнимает до хруста грациальных костей и не страшится его жуткой карательной способности, природу которой не удалось разгадать гению дазаю. а ему, гоголю, он сдался в руки сам—благодари того, в кого не веришь. ему, достоевскому, повезло с ним крупно, чего бы там не подумали все остальные. за короткие моменты его, фëдора, отстранëнной податливости гоголь отдаёт всего себя, не стыдясь, кажется, собственной глупости. ему его не понять—но его николай купается в редкой полумнимой нежности и ведёт себя жутко предсказуемо. напрыгивает сзади, когда фëдор входит в комнату. кидает—аккуратно, конечно—в рыхлый снег, как только достоевский останавливается полюбоваться природой. и залезает под приятную ткань льняной ночной рубашки, как только фëдор, утомлëнный работой, ложится спать. и трогает там всё, до чего дотянется. и никто ему ничего не говорит. то есть совсем ничего. ни стонов, ни воплей, ни просьб прекратить—достоевский холодным трупом лежит на постели и снисходительно смотрит на него. ищи отдушину в других и заполняй пустоту маленькими розовыми пятнами на чужом теле—едва ли ты сбежишь от собственной души. он, фёдор, знает. он пытался. от собственного предназначения никуда не деться. он, фëдор, создан для высшей миссии, он—посланник божий, пожалуй, почти мессия; гоголь же существует как инструмент для завершения его земного пути. он, фëдор, вынужден нести на себе свои и чужие грехи, вынужден будет за них пострадать и принять всё достойно; гоголь же должен справиться с одной лишь простой задачей. распять его на кресте. в их доме привычно шумно—гоголь, балансируя на носках туфель, карикатурно прикрывает рот рукой и ищет повсюду гвозди. их, кривых и погнутых, у них море. они живут в старом доме давно почившей матери фëдора, на окраине маленькой деревушки где-то в глухом уголке московской области. доски, отсыревшие после долгого запустения, размокли настолько, что оба они изорвали уже все ноги об эти железяки. едва не подхватили столбняк, наверное. слава богу, его любезный николай захламил их скромную лачужку так, что на полу не осталось свободного места. повсюду валяются его вещи, ножи и пистолеты—бороться с этим, увы, невозможно. успокоить его нельзя. и отнять у него право разбрасывать вещи по квартире—тоже. в конце концов, они почти на равных. по крайней мере, его николаю так кажется. —пора, мой друг, пора!—нараспев тянет гоголь, приобнимая его за худые плечи и целуя в доступный губам затылок. фëдор покорно соглашается, в последний раз оглядываясь на зеркало на дверце старого шкафа. пора прощаться с материальным телом, изрядно настрадавшимся в минуты физической активности. неутомимый гоголь тянет его на природу. таскает его то в лес за грибами, то на болото за клюквой, а зимой порывается даже поохотиться на беззащитных зайцев. несчастные животные с заведомо предрешëнной судьбой. от гоголя нельзя спастись. и спасти гоголя тоже нельзя. его нежно подталкивают в спину и ведут ласково к массивной входной двери; гоголь долго одевается:на улице русские крещенские морозы. пару дней назад николай нырял в прорубь—продрог ужасно и почти заболел. хотя вообще-то иммунитет у него железный. не то что у его постоянно больного возлюбленного. гоголь в больших валенках, найденных когда-то в этом же доме на антресолях, в шубе, шерстяном платке и в ушанке, запахивается, утепляясь. ему ещё надо будет вернуться домой. прийти и похоронить его фёдора. и лечь спать в пустом и холодном—печку гоголь топил ради мерзлявого достоевского—доме. надо, наверное, перейти на батареи. всё-таки не в девятнадцатом веке живут. —давай, не стой столбом,—николай ласково толкает в спину и подносит его тулуп. —не надо,—отмахивается фëдор. —там холодно, дос-кун!—причитает, оббегая его вокруг. —кошмарно холодно! —я знаю, да. успокойся. я не хочу висеть там три дня. —понял тебя!—улыбается. снова довольный и предвкушающий. —отличненько. только давай-ка я донесу тебя. не могу смотреть—да ты же и пары метров не пройдёшь! попытка ступить босыми ногами на заледеневшее крыльцо тотчас же прерывается привычными сильными руками, поднимающими его в воздух. несмотря на ленивое сопротивление, гоголь заботливо кутает его в старый шерстяной платок, приговаривая, что замëрзнуть насмерть он всегда успееет. стопы неприятно саднят от контакта с жёсткой и холодной поверхностью, и он морщится:его кожа природно нежная и тонкая—кровеносные сосуды находятся близко-близко, и от этого его николаю постоянно кажется, будто он сломается пополам, если на его тело чуть надавят. нет, николай, не надо тыкать в меня пальцем, чтобы проверить, останется ли синяк. нет, николай, я не балерина. нет, я не голодал в детстве. а ты, николай, не голодал в детстве? а останется ли синяк, если дотронуться до тебя? гоголь сам протаптывает дорогу в бескрайнем белом поле. с ним на руках и с необходимостью останавливаться каждые тридцать метров, чтобы перекинуть всю груду дерева и железа ещё на какое-то мизерное расстояние—пока они не уйдут так далеко, чтобы никто их не увидел. чтобы ни один проходящий мимо идиот не попытался спасти достоевского от иссушающей самокары. последние редкие домики пропадают из виду, но они всё идут—и фëдор почему-то инстинктивно вжимается в полустëршуюся ткань платка и апатично смотрит на одинаково белый снег. солнца на небе нет. небесам неугодно сделать день его кончины ясным. совершенно однообразный пейзаж вдруг меняется:гоголь резко сажает его на землю и накидывает на него тулуп:взял ведь зачем-то, дурак. прикладывает палец к губам, и, зажимая шапочки гвоздей во рту, сколачивает наспех широкие еловые доски, в пару движений обрубая низ одной из них. а ему, фёдору, остаётся только смотреть в пол и вспоминать на пару секунд о своей человеческой природе:физически он всё ещё состоит из плоти—мяса, костей и груды никчëмных мирских органов. ему будет больно. —иди сюда,—его осторожно подхватывают под руки и ставят на самодельную табуретку. —давай. стишок расскажешь? руки в стороны, ну, дос-кун, я не хочу случайно сломать тебе кости! достоевский до непривычного покорно разводит руки, мягко опуская ладони на холодное дерево. костяшки длинных пальцев царапаются, когда он пытается пошевелиться—гоголь, уже доставший гвоздь, не позволяет убрать руку. улыбается. его николай улыбается, когда он кричит от внезапной боли. и улыбается, когда вся ножка гвоздя скрывается в хлипкой плоти его тонкой ладони. и когда маленькая табуретка уходит из под ног, и достоевский виснет на двух старых гвоздях—как только ещё не получил заражение крови—и не может сдержать истошных хрипов. плачет. он плачет, когда его николай ударяет молотком. и плачет, когда страшный мороз заставляет кровь застыть меньше чем за минуту. и когда на его бледных руках появляются волдыри—от обморожения. а ведь не плакал до сих пор. кажется, вообще никогда. там, в детстве, может и было—а может не было. может, он родился уже с библией в руках и шахматной доской перед глазами. наверное, стоило бы. горячая кровь остаëтся на холодном снегу багряными каплями и прожигает в нём маленькие ямки, очерняя чистоту белого поля. вдали виднеется дымящаяся кромка леса, и фëдор тщетно пытается отвлечься от жуткой боли и холода, вынуждающего тихо рыдать на кресте. он почему-то бегает взглядом, смотрит то на очертания ëлочек где-то за пределами досягаемости, то на небеса—всё такие же мрачные и неприветливые. только бы не смотреть на гоголя, опустошëнно глядящего его по впалым подколенным ямочкам, оголяющимся из-за слабого зимнего ветра. полы его ночной рубашки развеваются, и его николай, конечно, этим пользуется. любуется его ещё красивым телом, родным, любимым, принимающим—таким, каким оно ему запомнилось за время их совместной жизни в этой глуши, пока фёдор позволял ему трогать худые ключицы и межрëберные ложбинки, пока садился на его широкие бëдра с чашкой чая и молча что-то читал—гоголь был слишком занят, чтобы разглядывать буковки в очередной старой книге. шептал ему в ухо что-то нелепое, заставляя чуть вздрагивать от низкого тембра его голоса. и целовал—прямо в губы. —ты такой красивый,—дышит ему в живот. —такой красивый—это из-за того, что ты сейчас умрёшь? его прикосновения пиздецки горячие—кожа уже загрубела и едва не покрылась ледяной коркой, по ней уже поползли некрасивые пузырьки с серозной жидкостью—и гоголь не сдерживается и хватается за всё подряд—то за щиколотки, то за проткнутые стопы, то за накрытую льняной тканью грудь. он всегда-всегда такой. громкий, нелепый даже—но по крайней мере знакомый и приятно привычный в такой кондиции:когда ингибирует своим присутствием желание шевелиться и что-либо делать—потому что везде тепло, и всё как-то получается само собой, когда его николай где-то рядом. и в том-то его прелесть—он удивительно услужливый даже в мелочах. сказано-сделано. неугодные убиты, борщ на столе. и дрова он уже нарубил. и землянику собрал. и полку для странно пугающих его икон приколотил. и приготовил всё к обеду, и к ужину тоже—и стоит и ждёт своего маленького праздника—чужой благодарности. немеющие конечности уже почти перестали чувствоваться. скоро его страдания на кресте закончатся, и он, задыхающийся под давлением плотного воздуха, потеряет сознание и останется здесь умирать под недовольные крики гоголя. он расстроится. он останется здесь один, и совершенно некому будет слушать его вечный сумбурный поток речи. и совершенно некому будет тихо убеждать его, что свобода существует—и он однажды её найдёт. а врать нехорошо. —дос-кун, —гоголь вдруг приподнимается и встаёт на ту же деревянную табуреточку. —дос-кун, ты ещё меня слышишь? ты мой первый друг. ты... спасибо тебе. первый друг. первый и единственный друг. конечно, единственный—кто же ещё поймёт его николая? никто не вынесет его бредовых идей. никто не сможет мириться с его напускным садизмом. никто не увидит, какой он там, за этими воплями, викторинами и фальшивым глупым хохотом. а смех у него красивый. заливистый. и слышал его только он—и даже нечестно как-то. и его николай, наверное, знает, что в достоевском он ищет то жуткое и страшное, что отвращает и выворачивает наизнанку—единого бога. даже он понимает. у него слишком окровавлéнные руки для мессии. и слишком возвышенные намерения для иуды. и слишком много самоказни для пилата. но он воскресил хрупко-нежного лазаря на каблуках—поднял крышку его рабского гроба, вытянул его за изящную ручку и наблюдал за его первыми шагами во новом его естестве. но он поймал вечно кричащего на кладбище из им убиенных сумасшедшего и смог освободить его от гнëта непринятости, сбросив свинок в холодное бушующее море и вынудив разбиться о волны своего воздействия. но он предал мессию целованием, когда лежал в остывшей постели и пусто касался чьего-то тëплого тела губами. его собственное или нет—это тело всё равно принадлежит ему. но он отдался на суд и велел мессию распять—и того желало святое провиденье. в руце твои, господи, предаю дух мой. он—второе пришествие. он—страшный суд. и ничто и никто не спасёт уже плоды греха, оказавшиеся его современниками. все эсперы рано или поздно умрут, ибо он—единый бог и иже с ним. и нелепый антихрист, погибший в попытках одолеть его, бога истинна, рожденна, несотворенна, единосущна отцу—имже вся быша, не смог уже этому помешать. и антихрист кончил с пулей во лбу—униженный во своём мнимом мазохизме и побеждëнный справедливо им вочеловечшася. во оставление грехов своих и прочих—аминь. его веки медленно опускаются под непосильной тяжестью, сердце и мозг бьются в агональной гипоксии, и он затихает, последний раз хлопнув мягкими ресницами. на тонкой шее всё ещё чувствуется слабый приглушëнный пульс, но фëдор уже не может ни разговаривать, ни смотреть, ни даже думать о вечном. над тёплой ещё плотью кружатся чëрные ворóны, хищно выжидающие возможности полакомиться падалью. её не предоставят—его схоронят в жёсткой земле, здесь, где-нибудь в лесу, поближе к богу, природе и николаю—чтобы тот мог в особенно мрачные минуты приходить на могилу—и смеяться, наверное. над собой. бескровные руки начинают чернеть—даже гоголь, привыкший, наверное, абсолютно ко всем видам жестокости, ужасается и отворачивается от медленно омертвевающих тканей вокруг костей пястья. отвратительная гниль ползёт поступательно по руке, оставляя только нежные ногти белеть на её пугающем фоне. стопы становятся такими же безобразными, и волдыри, кажется, куда-то пропадают, оставляя только жутковатые следы. тëмные волосы мечутся по безжизненному лицу, и общая картина, несмотря на собственную омерзительность, приобретает совершенно умиротворëнный вид. достоевский здесь, в тихом месте, вдали от суеты, еретиков и японцев; распят на кресте, как желал того. плавные черты лица расслабленны:он не чувствует больше ни боли, ни душевных терзаний, ни собственного превосходства над остальными. керамическая карта падает к его ногам и бьётся надвое—и его николай печально опускает голову и садится на свежий снег. вместо желанного чувства свободы в душе почему-то только клубящаяся тоска. но сердце фëдора уже перестало биться, и его опротивевшее тело тряпичной куклой висит на досках. упокой, господи, душу усопшего раба твоего, и прости им все согрешения вольная и невольная, и даруй им царствие небесное.