Роза среди шипов

Я проснулась с первыми лучами жёлтого рассветного солнца. До сих пор мои сны были лихорадочными — хаотичными и непонятными — или вовсе отсутствовали. Этой ночью, однако, мне снился покой. Мягкие оранжевые и светло-голубые оттенки, мерцающий свет, смех и добрые глаза. Скрипка моего отца. Голос Эрика. Болтающиеся ноги Резы. Счастливые, хорошие вещи. Хотя я и чувствовала себя хорошо отдохнувшей, мои веки потяжелели от глубокого сна, которым я наслаждалась. Я подняла руки, чтобы протереть глаза, позволяя пальцам массировать веки, и зевнула. Громко ахнула. Мои руки. Я держала их перед лицом, сжимая и разжимая кулаки, удивляясь тому, как я могу двигать пальцами по своему желанию. Моё лицо озарила широкая улыбка. Я не смогла сдержать восторженный визг и смех, который немедленно последовал за ним. Я могу двигать руками! Я могу рисовать! Мои ноги оставались недоступными, но мне было всё равно. Дверь открылась, и появилась Митра с широко раскрытыми глазами. Я заставила себя — саму себя! — принять сидячее положение и помахала обеими руками перед собой, улыбаясь с большим рвением, чем когда-либо с тех пор, как меня забрали из Парижа. Ей потребовалось несколько секунд, чтобы понять, а когда она поняла, то тоже улыбнулась. Она поднесла руки ко рту и заговорила быстро, взволнованно — я понятия не имела, что она сказала, но я могла видеть радость в её глазах, которая отражала мою. Я вспомнила, что узнала о её дочери, и сразу почувствовала родство с ней. Женщина поспешила уйти и вернулась через несколько минут с Надиром. Он вошёл в комнату, уже сияя. — Я слышал, теперь ты можешь использовать всю верхнюю часть своего тела, — сказал он, когда Митра помогла мне отодвинуться назад, чтобы сесть у изголовья кровати. Это всё ещё удавалось мне с трудом без помощи ног. — Да! — Я хихикнула. Для меня не имело значения, что я звучала как ребенок, которому подарили новую блестящую игрушку. Я чувствовала себя выше солнца в небе от счастья. — Это отличные новости, мадемуазель Даэ. — Глаза Надира за стёклами очков заблестели. — Тогда, может быть, ты хотела бы воспользоваться своими новообретёнными руками, чтобы позавтракать самостоятельно? Я энергично закивала, чуть ли не подпрыгивая от восторга. — И бумагу. Можно мне бумагу? И ручку? Пожалуйста? — Мне так сильно хотелось порисовать. Надир рассмеялся и сказал: — Конечно.

***

Я рисовала весь день. Я рисовала до тех пор, пока у меня не заболели руки — но я сказала своим ноющим пальцам, чтобы они перестали жаловаться, что я скучала по ним и теперь им придется иметь дело с занятиями, через которые я их заставляю проходить. Я почти не отдыхала между каждым рисунком, лишь периодически останавливаясь, чтобы протянуть руку и пощупать одеяло, приставной столик, масляную лампу рядом со мной — занятие, которое, на удивление, я научилась ценить только со временем. Это было невероятное облегчение — есть, трогать своё лицо, когда мне было нужно, иметь хоть какой-то контроль над своим окружением. Я чувствовала, как ко мне возвращаются силы. Я больше не чувствовала себя беспомощной. Реза пришёл в мою комнату, чтобы провести со мной время, взволнованный тем, что теперь я могу держать его за руку, пока мы разговариваем. К сожалению, вскоре его отозвали для обучения французскому языку — честно говоря, я чувствовала, что его французский звучал лучше, чем у некоторых парижан, но это было не моё дело. Назнин принесла мой ужин, довольная, что я могу двигаться. Она оставалась рядом только до тех пор, пока не убедилась, что я могу принимать пищу так же, как сегодня утром, а затем оставила меня есть в одиночестве. Я быстро съела примерно половину своей порции, решила, что достаточно насытилась, отставила тарелку в сторону и продолжила рисовать. А потом, когда наступила ночь, дверь моей спальни снова открылась. Эрик. Я оторвала взгляд от своего рисунка — кошки, очень похожей на Айшу, сидящей у камина, — и увидела, что он смотрит на меня широко раскрытыми глазами, стоя в дверном проёме. Он смотрел на мои двигающиеся руки, на десятки рисунков, разбросанных по кровати. Моё лицо засветилось радостью, и я приветственно помахала. Его губы растянулись в искренней улыбке. — Надир упомянул, что ты снова можешь пользоваться руками, — сказал он. — Значит ли это, что тебе больше не интересно петь? — Он указал на моё смехотворное количество рисунков. — Я всё ещё хочу брать уроки, — быстро ответила я. Мысль о том, что я больше не услышу, как он поёт, звучала абсолютно ужасно. Он выглядел довольным. — Хорошо. — Он склонил голову набок. — Итак, теперь ты снова можешь рисовать. Но вчера ты сказала мне, что тебе нравится дышать свежим воздухом. — Да. — Тогда у меня есть для тебя небольшой подарок. — Кивнул он. — Что за подарок? — Я подняла брови, глядя на него. Эрик шагнул ко мне, в его движениях чувствовалась некоторая медлительность и трепет. — Ты не будешь сильно возражать, если я понесу тебя? Куда он меня понесёт? На улицу? На улице небезопасно. Но я все равно ответила: — Нет, я не возражаю. — И на этот раз, прекрасная дева, — проговорил он хитро, — ты можешь обвить руками шею Эрека. — Через «Е». — Вот теперь ты понимаешь. Он поднял меня, и хотя я знала, что он отчасти шутил, когда сказал, что я могу обнять его за шею, я все равно это сделала. Так было естественнее. Он немного напрягся от прикосновения, коротко взглянул на меня, но ничего не сказал по этому поводу. Он пронёс меня через тихий, погружающийся в темноту дом в комнату в конце коридора. Он попросил меня вытянуть руку и повернуть дверную ручку. Я улыбнулась и подчинилась. Он вошёл, а затем ногой закрыл за собой дверь. Это пространство, по-видимому, служило хранилищем, поскольку коробки и старые безделушки стояли вдоль пола и на навесных полках. В дальнем конце комнаты располагалась лестница, ведущая к двери в крыше, похожая на лестницу в Эхо-Холле. Я ничего не сказала, когда он повёл меня вверх по лестнице, а затем спросил, могу ли я открыть и эту дверь. Я потянула металлический засов, и Эрик толкнул дверь головой и плечами — ему пришлось пройти боком, а затем задом наперед, чтобы это сработало. И от зрелища, открывшегося моему взору, у меня перехватило дыхание. Мы стояли на крыше, ярко освещённой полной луной. Стена высотой с Эрика окружала пространство. Вдоль стены выстроились пальмы в горшках; в центре крыши стояли стулья, столы, красивые кустарники и цветы в керамических горшках, похожие на деревья. Рядом со стульями располагались два заманчиво выглядящих толстых шерстяных одеяла с цветным рисунком, лежащие друг от друга примерно на расстоянии двух вытянутых рук. Между одеял стояла бутылка белого вина и два бокала. — У нас есть два варианта, — тихо сказал Эрик, когда я осмотрела крышу. — Мы можем сесть на стулья или лечь. — Что мы будем делать? — Прошептала я. Он помолчал, а затем прошептал в ответ: — Посмотри вверх. Я так и сделала. Если я и думала, что крыша — прекрасное зрелище, то она меркла по сравнению с небом. В чёрной атмосфере над нами сверкали тысячи звёзд, словно крошечные маяки надежды в бескрайней пустоте. — Лечь, — выдохнула я. — Прости? — Я хочу лечь, чтобы смотреть на них. Эрик медленно кивнул. Он подвёл меня к одному из одеял и уложил с чрезвычайной нежностью. Он спросил, удобно ли мне, и я подтвердила, что, на самом деле, очень даже удобно. — Я принёс вино, — сказал он, пожимая плечами, плохо скрывая свою застенчивость. — Тебе не обязательно пить, и я не стану, если ты откажешься. Но я подумал, что, возможно, это могло бы быть забавно. Я уставилась на него в изумлении. Это было так… мило. Даже романтично, хотя я сомневалась, что это входило в его намерения. — Это было бы весело, да. — Я улыбнулась ему. Он снова кивнул и подошёл ко второму одеялу. Хотя в его глазах плескалась напряжённость, руки двигались плавно, когда он наливал вино в бокалы. Он поставил один в пределах досягаемости от меня, на землю. Я села, приподнявшись на руках, и подняла бокал. Сделала глоток — и что бы это ни было, оно восхитительно мягко стекало в моё горло. Эрик последовал моему примеру. Я откинулась назад, опершись на локоть, другой рукой держа бокал, и посмотрела на звезды; теплый, свежий воздух колыхал листья пальм, а за окном раздавались тихие, стрекочущие звуки ночного Тегерана. — Кристина? Я перевела взгляд на Эрика; он наблюдал за мной, нахмурившись. — Да? — Ответила я. — Прежде чем мы продолжим вечер, — тихо сказал он, — думаю, я должен напомнить тебе, что сегодня вечером я казнил Амира. Я отвела взгляд, потрясённая, закипая от раздражения, когда меня вырвали из задумчивости. Привести меня сюда, разыграть эту прекрасную сцену, а затем напомнить о- Но я понимала почему. Эрик сказал, что казнил его сегодня вечером — это означало, что казнь прошла совсем недавно. Он знал, что Амир был моим другом — скорее, я считала его своим другом, до его покушения на мою жизнь. Вероятно, он чувствовал себя самозванцем из-за того, что вёл себя по-доброму; убийца, в конце концов, не может быть добрым. Вина, которую он, должно быть, испытывал, казалась почти осязаемой, когда я снова обратила своё внимание на его пристальный взгляд. — Ты хочешь поговорить об этом? — Спросила я его. — Ты хочешь знать? — Он прищурил глаза. Сначала я собиралась ответить, что нет, конечно я не хочу. Что это болезненная тема, и я хотела бы избежать её. Но что-то остановило меня. Та часть меня, которая спрашивала, искала и копалась в информации. Хотя, вероятно, было бы лучше, если бы я не потакала ей, мне стало любопытно. Я хотела знать, как погиб мой предатель. Я пожалею об этом. — Я бы хотела, — тихо сказала я. Эрик некоторое время смотрел в своё вино, так долго, что я тоже почувствовала вину и чуть было не сказала ему, что всё в порядке, что ему не нужно переживать это вновь, но он заговорил прежде, чем у меня появился шанс. — Я навёл о нём кое-какие справки, — сказал Эрик, — прежде чем убить. Обычно я этого не делаю, но… учитывая его связь с тобой, я почувствовал… что ж… — Он вздохнул. — Его мать, по-видимому, была наполовину француженкой, вот почему он знал этот язык; хотя я предполагаю, что она либо умерла, либо перестала учить его, поскольку Амир говорил на французском ломано. Он стал евнухом, когда был ещё ребенком, годами готовился служить в гаремах, прежде чем принялся обучать куртизанок шаха, а затем и тебя. — Он посмотрел на меня. — Следующая информация была получена благодаря Эхо, которые подслушали его разговор с другими членами «Фиолетовой зари: по-видимому, он отравил чай, остановив служанку, которая несла поднос с едой, сказав ей, что ты предпочитаешь определённый сорт сахара, и что он раздобыл этот самый сахар прямо здесь и сейчас. Он добавил его в чай, и слуга не остановила его. Она и члены клуба, с которыми он разговаривал, в настоящее время содержатся в тюрьме, ожидая своего наказания в течение следующих дней. — Она знала? — Спросила я. — Служанка? — Нет. Похоже, что не знала. Сам Амир утверждал, что она не знала. — Тогда почему… — Потому что она должна была быть умнее, и не позволять другим портить еду, — с горечью сказал Эрик. — Это не её вина, нет, но это было неосторожно. — Он поджал губы. — Я не рад, что мне придется убить её, Кристина. — Он поднёс вино к губам и выпил. — Я знаю. — Я тоже сделала глоток. Он снова поставил стакан на пол и вздохнул. — Амир умер быстро. Он исчез в течение нескольких секунд. Моё сердце бешено колотилось. Глупо было спрашивать. Но я хотела знать. Любопытство заставило мои губы приоткрыться и спросить. — Как? — Прошептала я. Долгая пауза. Тишина, если не считать дуновения ветерка и городских звуков внизу. — Карточный фокус, — ответил он наконец. Я выпрямилась во весь рост. — Карточный фокус? — Да. — Он не смотрел на меня. — Пока он стоял, закованный в кандалы, я выступал перед матерью шаха, Маленькой Ханум. Обычно шах не присутствует на казнях, если только он не заставляет меня выступать перед гостями, как произошло с дегустатором. Я попросил её вытащить карту наугад, зная, что это будет карта, которую я сам нарисовал и поместил туда, озаглавленная «Враг», и изображающая кровожадного рыцаря. Я внимательно слушала, позволяя ему сделать паузу, пока он отпивал ещё один глоток вина. — Я уложил Амира на несколько секунд в высокую деревянную коробку с дверцей; и когда Маленькая Ханум вытащила карту, я показал, что знаю, какая это карта, открыв коробку. А внутри лежал Амир с перерезанным горлом и словом, вырезанным у него на лбу — "фальшивка". Эрик едва дышал. — Он, конечно, был уже мёртв. Я сделала большой глоток вина. И в последовавшей тишине я допила весь свой бокал. Эрик спросил, не хочу ли я ещё, и я сказала «да». Мы молчали, и в течение следующих десяти минут или около того я допила и этот бокал. Это было невесело. Знать было невесело. Мне не следовало спрашивать. Я допила второй бокал и попросила третий. Эрик поколебался, но налил. Я выпила и этот. Я прикинула, что прошло всего полчаса с тех пор, как я начала пить; а я вообще была не очень крупным человеком. Мир начал мягко раскачиваться взад-вперёд. Но это было приятно. Я забыла о том, что Эрик мне рассказал. Я легла и посмотрела на звезды. Через несколько секунд он сделал то же самое. Я любила звезды. Я так сильно их любила. Но именно моя любовь к внешнему миру привела меня сюда. — Меня похитили, когда я гуляла одна, — сказала я и с удивлением обнаружила, что моя речь слегка заплетается. — Я не видела, как они приблизились. Молчание, а затем: — Мне жаль, Кристина. — Это моя вина. — Я закрыла глаза. — Мне не следовало выходить на улицу. — Жестокость других — не твоя вина, — ответил он немедленно и уверенно. Ещё одно долгое молчание. — Когда я был маленьким ребёнком, — тихо сказал он тогда, — мне часто снился повторяющийся кошмар, в котором я точно так же смотрел на звезды, и одна за другой они все гасли, пока надо мной не оставалась только бесконечная тьма, такая огромная и пустая, что я думал, я упаду в неё, вверх, и никогда не приземлюсь, просто… буду продолжать падать вечно. Я открыла глаза и посмотрела на небо над головой, на покрывало из сверкающих белых точек — благодарная за то, что они оставались там, а его сон оставался только в его сознании. — Но, — сказал он, — этот сон больше не пугает меня. На самом деле, я думаю, что так было бы лучше. Мне нравится идея забвения. Идея ничего: ни боли, ни страданий… Ничто, навсегда. Я взглянула на него. Он скрестил руки за спиной, и я видела, что он смотрит вверх. Я подумала, не забыл ли он, что я здесь, не забыл ли он, что произносит эти слова вслух. Это было так на него не похоже. Но, возможно, я ошибалась. Потому что Эрик походил на ночное небо. Холодный и тёмный, но если присмотреться — по-настоящему остановиться, чтобы понаблюдать — в темноте можно было обнаружить искры света, разбросанные случайным образом, но постоянные. И я хотела сказать ему, что знала, что убийства были не его идеей, что я знала, что он остановил бы их, если бы мог. Что он не был монстром, или злом, или воплощением смерти. Я хотела сказать ему, что его лицо не было проблемой, что его внешность перестала меня беспокоить в тот момент, когда я увидела его страх на том отвратительном ужине. Я хотела сказать ему, что могу заглянуть за пределы его профессии и его лица, в его душу — душу, которая искренне заботилась о счастье и благополучии слепого ребёнка и обездвиженной наложницы. Я хотела выразить словами, что чувствовала себя с ним в безопасности, что его голос был лучшим показателем того, что находилось у него внутри, чем то, что могли видеть другие. Я ничего этого не сказала — хотя и не из-за недостатка стараний. Слова потерялись при переводе по пути из моего пьяного мозга на мой заплетающийся язык, и я провозгласила: — Ты не убийца, и мне нравится твоё лицо. Сначала он не ответил. Затем, медленно, его голова повернулась ко мне. Он смотрел на меня несколько секунд, и я с ужасом поняла, что его округлившиеся глаза выглядят так, будто из них вот-вот хлынут слёзы. Он сел, поднял бутылку вина и дрожащими руками закупорил её. Его голос зазвучал хрипло и невнятно. — Думаю, вина достаточно.