Я прошёл сквозь жар огня,
Вслед пылала мне земля,
Ветры пели гимны крови.
Был распят я средь толпы,
Сброшен в лоно пустоты,
Проклят был богами ночи.
«Чёрный кузнец» Чёрный кузнец
Над Могильными курганами вьётся тёмный непроглядный морок. Он тянет дымчатые лапы ко всем, кто подходит к защитному барьеру ближе, чем на чжан (около 3м), он вплетает свои злые видения в людские умы, морочит головы, пробирается в души и щекочет чёрной обидой золотые ядра заклинателей. Он зовёт их к себе, приглашает присоединиться к кровавому пиру, где основное блюдо — боль, а десерт — чужие страдания. Вэнь Чао противно, похоже на собачий гнусный лай, хохочет, глядя, как изломанный тёмный силуэт ненавистного ему Вэй Усяня исчезает в этом мраке, отдаётся ему на растерзание, вливается в него, становится его частью. Чёрный туман под его ногами так густ, а Второй молодой господин Вэнь так доволен, так поглощён своим триумфом, своей победой над зазнавшимся выскочкой, что не замечает, как фигура юноши, не долетев до пропитанной кровью и ненавистью земли каких-то полчжана, вспыхивает огненным сиянием, озаряется таинственным светом, лишь после растворяясь в вихрящейся дымке. Впрочем, даже если бы Вэнь Чао заметил это, он списал бы увиденное на то, что здешняя нечисть сожрала Вэй Усяня, абсолютно не догадываясь о произошедшем на самом деле, грозящем ему дальнейшим жестоким будущим.𖣔۞𖣔
— Он придёт за мной, — бормочет Вэнь Чао, кутаясь в плащ. Вокруг почтовой станции давным-давно сгустилась непроглядная тёмная ночь, но у всех, кто сейчас находится на её территории, нет ни малейшего желания спать. Все ощущают гнетущую атмосферу, исполненную тревожного ожидания чего-то ужасного, все почти физически могут чувствовать запах скоро прольющейся крови. — Успокойтесь, господин, — как можно уверенней отвечает Вэнь Чжулю. — Мы ушли далеко. Ему нужно больше времени, чтобы найти нас. — Нет! — кричит вдруг молодой человек, сбрасывая с себя плащ и открывая свой обезображенный облик Лань Ванцзи и Цзян Ваньиню, незаметно глядящим за ним через дыру в крыше. — Он уже здесь! Стоит ему это сказать, как ночную гробовую тишину пронзает громкое карканье, а над плечами всё ещё незамеченных наблюдателей молнией проносится огромный чёрный ворон. — Ты слышишь это? — взвизгивает Вэнь Чао. — Это он! Он пришёл за мной! — Это простое вороньё, перестаньте так волноваться, — без особой надежды пытается угомонить господина Вэнь Чжулю. — Нет! Ты врёшь! — Вэнь Чао с перекосившимся от ужаса лицом отталкивает руки слуги, потянувшиеся было к нему, чтобы поправить повязку на голове. — Он не переставая смеялся, убивая всех моих людей! Ты думаешь, я могу не узнать его?! Ставни в комнате громогласно хлопают, заставляя перепуганного до полусмерти Вэнь Чао подскочить чуть не до потолка, и в открывшееся окно влетает тот самый ворон — огромный, с ало-огненными кончиками перьев на хвосте и крыльях, в размахе превышающих крылья крупного журавля, сверкающим холодной сталью клювом и горящими кроваво-красными глазами. В громадных когтях птица сжимает блестящую чёрную флейту, и от них исходит такая мощная тёмная энергия, что даже сдержанному и спокойному, ко многому привыкшему Лань Ванцзи становится не по себе. Ворон, каким-то чудом сумев развернуть свои громадные крылья в не самой просторной комнате, описывает круг под потолком, грозно каркает, подкидывает флейту и камнем падает на пол, рассыпаясь пеплом и дымом. В следующий миг из этой завесы встаёт юноша, облачённый в тёмные одежды с огненными перьями по краям рукавов и подолу, и, ловко подхватив падающий музыкальный инструмент, холодно усмехается. — Давно не виделись, ничтожество, — говорит он хриплым, похожим на воронье карканье будто бы долго молчавшим, отвыкшим звучать голосом и убирает флейту за пояс, лёгким движением головы отбрасывая с лица надоедливую припорошенную сединой чернильную прядь. Руки — беспокойные, дрожащие, слишком тонкие — почти ласково гладят, будто послушного ручного зверька, льнущие к пальцам потоки тёмной энергии. — Я ведь предупреждал тебя, что приду за тобой. И вот я здесь. Ты соскучился? — Вэй Усянь! — в ужасе орёт Вэнь Чао, тыкая в его направлении переломанными пальцами. — Пошёл прочь, нечисть! — Ну уж нет, — невесело смеётся тот и взмахивает рукавами, выпуская из широких складок десятки небольших тёмных тварей — духов разных зверей. — Ты заплатишь за каждого убитого человека Юньмэна. Ты заплатишь жизнью за их жизни. И после смерти тебе не обрести покоя, не надейся. Я этого не допущу. С жестоким удовлетворением на лице Вэй Усянь смотрит, как полчища нечисти безжалостно рвут на куски тех, кто тремя месяцами ранее так же без сожалений отдал на растерзание нечисти его самого. Ни у Вэнь Чао, ни у Вэнь Чжулю нет возможности хоть как-то ему противостоять: оглушительно вопящее и ледяно-злобное сборище полуматериальных тел покрывает их обоих с ног до головы, заглушая своими криками даже мысли, и вгрызается в плоть не знающими пощады зубами. От убитых — да просто уничтоженных — не остаётся даже клочка одежды, даже обломка кости, только пол алым ковром заливает тёплая кровь. Впрочем, вскоре и её не станет — разделавшись с плотью, твари принимаются вылизывать утопшие в красно-бордовом доски. Вэй Усянь с ухмылкой наблюдает за этим и, чувствуя лёгкую тревогу, едва уловимое смятение, ожидает, когда же лишившиеся своих ролей убийц наблюдатели очнутся от потрясения и присоединятся к нему. Проходит несколько мгновений, крови на полу больше не остаётся, и человек-нежить, человек-ворон подносит к губам сжатую в тонких пальцах флейту. Короткая, резковая, уверенная в своих силах, своей власти трель возвращает насытившихся тварей под его чёрные крылья — в его просторные рукава — и призывает таки заклителей на крыше к реальности. Трещат доски и балки, сдаваясь под ударом ладони Второго Нефрита Гусу, и вместе с ворохом обломков двое заклинателей вваливаются внутрь комнаты. Цзян Ваньинь тут же принимается плеваться, мотать головой, избавляясь от щепок и пыли, Лань Ванцзи же, невероятным образом не уязвимый для таких простых житейских мелочей, утыкается холодными глазами в нисколько не удивлённого Вэй Усяня. — Тебя где гули носили, паршивец?! — наконец отряхнувшись, восклицает Цзян Ваньинь и рывком притягивает дёрнувшегося названного брата к своей груди. Вэй Усянь, ожидая, когда его шиди получит достаточно тактильных ощущений, доказательств его присутствия, и наконец отпустит, молчит и только внимательно смотрит серыми глазами-грозами в золотистые глаза Лань Ванцзи. — Ты слился сознанием и телом с вороном? — тихо и как-то надломленно спрашивает тот. Брови хмуро сходятся у переносицы — положительный ответ означал бы, что пред ними не человек вовсе. Цзян Ваньинь отстраняется от шисюна резко, глядит поражённо в его непривычно равнодушные глаза, скользит взглядом по припрятавшемуся в чёрном шёлке волос серебру. Вэй Усянь роняет несколько холодных смешков, крутит чернильную флейту меж пальцев — кроваво-алая кисточка разгневанным призраком носится вокруг его кисти. — Нет, — наконец отвечает он. — Я не сливался ни с кем, это всё — я сам. Ты обижаешь меня этим вопросом, Лань Ванцзи. Имя, так непривычно произнесённое этим раньше звонким, а теперь глубоким и глухим голосом, этими искусанными почти в кровь губами, повисает в воздухе мечом, занесённым над головой несчастного Лань Ванцзи, потерявшегося в своём беспокойстве о единственном — помимо брата — близком человеке. То весёлое, немного растянутое, почти ласковое с лёгким придыханием «Лань Чжань», которым Вэй Усянь раньше одаривал его, сменяется вдруг холодной, колючей вежливостью — не вежливостью даже, а будто насмешкой над его благородным происхождением — и это до странного больно и ощутимо проходится по его душе. — Кажется, — продолжает Вэй Усянь, внимательно следя за его несколько покрасневшим лицом, — моё присутствие вызывает у мололого господина Лань некое отвращение. Лань Ванцзи вскидывает брови, не понимая, как он мог прийти к такому заключению, но Вэй Усянь, чинно сложив руки, кланяется ему — лишь холодная усмешка не покидает его губ. — Позвольте покинуть вас, — говорит он и кладёт флейту на сгустившуюся около своего плеча тьму, будто на реальную поверхность. — Цзян Чэн, я найду тебя чуть позже. А в следующий миг, обратившись вороном и подхватив флейту, он молнией выносится в ночное небо через окно. Лань Ванцзи спешит туда же, чтобы, уперевшись бёдрами в стену, проводить растворяющийся в туманной мгле силуэт растерянным и тоскливым взглядом. — Но я рад тебе, — шепчет он, стискивая пальцами замызганное дерево оконной рамы. — Я так сильно рад тебе. Никто, впрочем, его доверчивых и искренних слов не слышит: Цзян Ваньинь, немного ошарашенный поведением шисюна, сразу же после исчезновения Вэй Усяня выходит прочь сам.𖣔۞𖣔
После возвращения Вэй Усяня ход войны кардинально меняется. Всё становится как-то проще, легче для заклинателей, противостоящих клану Вэнь. Вместе с ними — вместо них — в бой несутся яростные духи, подчиняющиеся взмахам рукавов-крыльев человека-ворона, хищные птицы, падальщики набрасываются на воинов в алом, склёвывая их мясо на живую и до самых костей. А после битвы, подчиняясь почти нежным успокаивающим трелям призрачной флейты, все эти ястребы, вороны, грифы, стервятники, летучие мыши, мелкие и крупные твари, с головы до когтей испачканные в человеческой крови, вновь летят к хозяину, пищат и клокочут, преданно заглядывают в алые глаза-грозы и послушно прячутся по его рукавам да за пазухой, ложатся тенями за подолом и продолжают верещать, но уже — в его голове, уже — сводя своего дрессировщика с ума своей яростью. И никто, к досаде Лань Ванцзи, не замечает этого. Не видит, как Вэй Усянь порой морщится, тянет пальцы к седым вискам, будто надеясь утихомирить головную боль, не видит то крупной, то мелкой дрожи, берущей его в свой плен. Не слышит, как он порой шикает на кого-то, ругается, разговаривает словно сам с собой. Не чувствует неконтролируемых почти, жутко утомляющих своего хозяина, беспощадно выматывающих его всплесков тёмной энергии вокруг. Не понимает. Лань Ванцзи, бесконечно долго наблюдая за ним, чувствует себя так, будто добровольно своими собственными руками запирает себя в темнице своего личного, предназначенного только для него одного сумасшествия. Теряет всякую волю, всякое желание сопротивляться удивительной силе человека-ворона, даже не пытается спастись, тонет в колдовских глазах-грозах. А вокруг алым бутоном с каплями крови-росы по краям обманчиво мягких лепестков цветёт беспощадная война.𖣔۞𖣔
— Мы оба знали, что рано или поздно всё будет именно так, — с горькой усмешкой говорит Вэй Усянь. Лань Ванцзи подошёл к нему на каком-то постоялом дворе, чтобы предупредить о ползущих среди заклинателей сомнениях, страхах и слухах насчёт него, единственного и никому своей природой не знакомого человека-ворона. Они стоят теперь вдвоём у окна, Вэй Усянь задумчиво и как-то смиренно смотрит вдаль, положив ладони на грубое дерево подоконника, а Лань Ванцзи с едва теплящейся в груди надеждой не отводит глаз от его профиля, старательно игнорируя заметную дрожь, бьющую крепко сжатые пальцы и кисти. — Знали, что после окончания войны они не успокоятся и найдут новую цель. И не имею уж понятия, как ты, но я знал, что это буду именно я. Так зачем же ты зовёшь меня в Гусу? Облегчить им задачу? — Я… — начинает было Лань Ванцзи, но запинается, как всегда не в силах подобрать слов, чтобы объяснить ему, не понимающему чужих чувств, чего же на самом деле он хочет. — Молчи уж, маленький мальчик, послушный любым правилам, не видящий дальше их границ, — привычно насмешливо, но отчего-то вдруг горько и обидно, до дрогнувших губ и схмурившихся бровей, поддевает Вэй Усянь, отталкивается от досок руками и сигает в окно, в паре чжанов от земли обращается громадным вороном, улетает прочь. С ещё более неказистого, чем до их разговора, подоконника на Лань Ванцзи глядят несколько глубоких борозд — следы, оставленные слишком напряжённо сжатыми когтями. «Пожалуйста, не ищи себе неприятностей,» — думает Лань Ванцзи, глядя вслед гигантской птице, мерно машущей крыльями, со звуком поющей стали рассекающих воздух, бликующих на солнце ало-золотыми перьями. «Прошу, будь осторожен.» «Во имя богов или демонов, хоть кого-нибудь, кто сумел бы услышать мои мольбы и откликнуться на них, не настраивай остальных против себя. Выживи, пожалуйста. Уцелей.» Молитв его никто, разумеется, не слышит. На помощь никто не приходит, и семена сомнений поселяются в добродетельной и чистой душе: а есть ли смысл надеяться на кого-то, кроме самого себя? Разумны ли молитвы о помощи, возносимые предкам да небожителям, и жертвы им же, если ту помощь в итоге оказали вовсе не боги, а отринутый всем миром тёмный заклинатель? Не тварь, не бог, но и не простой человек давно. Юноша, потонувший в боли, как в гнилой воде кровавого пруда. Человек-ворон, обвенчанный страданием, в колючем терновом венце и браслетах-оковах из несчастий и бед ставший законным супругом всей Тьме всех существующих миров, тот, чьим именем пугают теперь детей, тот, кого в благодарность за принесённую на блюдечке победу в жестокой войне и желание помочь невинным выжившим в ней загнали на безжизненную, мёртвую гору, тот, кто принёс всего себя в жертву людского эгоизма и тщеславия, а в итоге оказался безжалостно изгнан прочь и проклят. Лань Ванцзи закрывает лицо руками, в складках ладоней пряча горечь от новостей. Его милый и добрый, его ласковый солнечный Вэй Ин влез в проблемы по самую свою буйную седую теперь головушку, и Лань Ванцзи ничем, совсем-совсем ничем не может ему помочь.𖣔۞𖣔
Гора выглядит чуть лучше, чем могло бы быть. Ванцзи задумчиво рассматривает скрюченные под тяжестью ауры смерти деревья да пожухлые травы, серо-охренными тонкими лоскутами пляшущие на пробирающем до костей, до запрятанного в глубину тела золотого ядра ветру. Меж пепельно-чёрных покорёженных стволов извивается уходящая куда-то вдаль, ввысь да в непроглядную зачарованную туманную мглу едва различимая тропка, и светлый заклинатель, последний раз обернувшись на переливающийся в щедрых да весёлых солнечных лучах мир, ступает на эту стёжку, шаг за шагом отдаваясь во власть застывшего на грани жизни и смерти обособленного от всего остального вокруг мирка. Чем выше он поднимается, тем более затхлым кажется воздух, постепенно всё сильнее и сильнее пахнущий кровью да мертвечиной, а похожие на когти ветки да зубастые погибшие репьи так и тянутся впутаться в гладкие шёлковые волосы, вцепиться в бесценную лобную ленту, впиться, закрепиться, прилепиться к ослепительно белым одеяниям. Особенно доставучих Ванцзи с некоторой брезгливостью отодвигает от себя прочь ножнами меча, напряжённо оглядываясь и замечая за многими деревьями по мертвецу. Спустя около тысячи шагов вся мрачная аура, что прежде с каждым пройденным чжаном лишь сгущалась, сильнее давила, вдруг рассеивается, и Лань Ванцзи осторожно, медленно, давая шанс себя обнаружить и успеть отреагировать, преодолевает второй, а затем и третий защитный барьер, не пропустивший бы человека со злыми помыслами. — Здравствуйте, второй молодой господин Лань, — слышит он, едва выйдя из лабиринта погибшего леса на верхушку, туда, где кто-то хорошенько постарался, приложил множество усилий, чтобы хотя бы малая площадь была более или менее пригодна для жилья. И Лань Ванцзи прекрасно знает, кто же был этим человеком. — Здравствуйте, дева Вэнь, — отзывается Лань Ванцзи, скользя равнодушным взглядом по исхудавшей, измученной, с болезненно-бледным лицом и синяками под глазами девушке, и, сложив руки, кланяется, отвечая на приветствие. — Вы к Вэй Усяню, верно? — без малейших сомнений спрашивает целительница, и Ханьгуан-цзюнь лишь кивает, замечая, как отчего-то странно она глядит на его свободно висящую вдоль тела правую руку. — Он в пещере. Но… Не удивляйтесь, что бы ни увидели. Такое предупреждение кажется странным, оно зарождает в душе семя тревоги, но, не позволяя себе уточнять, заклинатель входит в пещеру. Вся она отчего-то пропитана странной неравномерной мешаниной энергий, и с удивлением среди трёх разных частей Лань Ванцзи узнаёт свою собственную и знатно подпитанную тьмой ци Вэй Усяня, такую знакомую да родную ещё со времён обучения. — Вэй Ин? — настороженно зовёт Лань Ванцзи, вглядываясь в пещерный мрак, не сдающийся одиноко пляшущему огоньку стоящей на камне-столе свечи. — Лань Чжань, — с тихим полусмешком-полувсхлипом доносится из клубящейся прямо радом со свечой тьмы, и в неверном танцующем свете показывается бледное лицо. — Здравствуй. — Здравствуй, — эхом откликается Лань Ванцзи, шагает вперёд, туда, во мрак, врезаясь коленями в камень уступа, что умело превращён Вэй Усянем в подобие кровати. — Здравствуй, Вэй Ин. Скрывающийся под чёрным одеялом собственных одежд Вэй Усянь роняет смешок, взмахивает узкой, будто полупрозрачной рукой, подпитывая пламя свечи и прогоняя прочь мрак. Тут же становится светлее, и, глядя на странное подобие устроенного на кровати гнезда, Лань Ванцзи понимает, что Вэй Усянь там… не один. Но, не давая ему времени на горькие да ревнивые раздумья и сомнения, человек-ворон сам откидывает уголок одеяла прочь. На Лань Ванцзи глядят огромные отливающие алым серые глаза — такие знакомые, такие дорогие сердцу. Он поднимает взгляд, смотря теперь на лицо Вэй Усяня с точно такими же глазами, и ничего не понимает. А третий, находящий с ними в пещере, начинает возиться, сучить отчего-то неловкими крошечными руками и ногами, обиженно поглядывая на сдерживающего улыбку человека-ворона. Наконец тот сдаётся и помогает ему, выпутывая из бесконечных складок да слоёв… маленького мальчика. — Лань Чжань, это А-Юань, — широко улыбается Вэй Усянь, прижимая малыша к груди. — Он… наверно, его можно назвать нашим с тобой сыном? — как-то вопросительно и неуверенно пытается объяснить он, вплетая длинные пальцы правой руки в копошащиеся в едином клубке пальчики обеих ладоней ребёнка, бережно охватывая другой рукой его запястья. — Он… родился из слияния наших энергий. Это получилось случайно, я вовсе не собирался пользоваться тобой в таких… эм… целях. И Лань Ванцзи, расширившимися от шока глазами глядя на бережно обнимаемое руками-крыльями дитя, вспоминает, как в ту ночь, когда Вэй Ин устроил боги ведают что на тропе Цюнци, когда покалечил тюремщиков и забрал с собой военнопленных из Вэней, как в ту бесконечно мрачную ночь он держал его за руку и передавал духовные силы, не щадя собственного Золотого ядра и надеясь помочь, так желая защитить, спасти, поддержать, как мог. — Тогда… Когда мы наконец добрались сюда, мне снились кошмары, — тихо продолжает исповедоваться Вэй Усянь, укачивая мальчонку в объятиях. — Энергии бушевали во мне, смешивались, боролись, порождая в сознании бесконечную череду кровавых картин. И я… Чтобы как-то от этого избавиться, я излил бо́льшую часть ци в первый попавшийся под руку предмет. И так получилось, что это был заготовок для подвески из нефрита, которую я собирался подарить шицзе на свадьбу… А потом… Нефрит, напитанный энергией, стал подобием яйца, и через пару недель из него вылупился А-Юань. Лань Ванцзи слушает, веря каждому слову, он знает, что Вэй Ин не обманет его, ему незачем это делать, незачем врать. Заклинатель подгибает дрожащие от волнения колени и осторожно садится поверх вороха одеял и одежд, стараясь не отдавить ноги Вэй Усяня. Но тот поджимает их под себя, и Лань Ванцзи, поняв это, успокаивается, наклоняется к ним ближе, вглядывается ребёнку в глаза и старается придать своему лицу как можно более мягкое выражение. — Здравствуй, А-Юань, — голос дрожит, он сам не верит, что приветствует сына Вэй Ина — и своего сына. — Лань Чжа-ань, — тянет растроганно Вэй Усянь, замечая на его губах слабую улыбку. — Лань Чжань, ты улыбаешься! А-Юань, смотри! У тебя так просто получилось добиться того, чего я не мог получить много лет! Второй Нефрит клана Лань улыбается тебе! Мальчишка, слыша смех в его голосе, сам хихикает, тянет крохотные ручки к незнакомому, но такому красивому и интересному мужчине, хватается пальчиками за свисающие с его плеч шёлковые пряди. Лань Ванцзи медленно поднимает руки и обхватывает длинными пальцами слишком хрупкие, слишком маленькие по сравнению с его собственными ладошки ребёнка, поглаживает большими пальцами запястья и чувствует, как предательница-улыбка становится всё заметнее. А-Юань в один миг бьёт все рекорды по скорости сближения с холодным Ханьгуан-цзюнем, очаровывая его с первого взгляда. — Сколько ему? — спрашивает он, даже не пытаясь оторвать взгляд от смеющегося личика, зная, что не получится. — А-Юань… Хм… Вылупился полтора месяца назад, но он растёт намного быстрее обычных детей, так что, думаю, его развитие на уровне ребёнка полутора лет от роду? Ну, или около того. Наверно, чуть больше, — отвечает Вэй Усянь и гладит ладонями детскую спинку. — Хочешь его подержать? Лань Ванцзи вскидывает голову, поднимая брови и глядя на Вэй Усяня расширившимися глазами. — Ты… доверишь мне своего сына? — вопрос вылетает быстрее, чем он успевает обдумать его. — Это не только мой сын, но и твой, — продолжает улыбаться тот, но в изгибе губ теперь заметно напряжение. — Я… никогда абсолютно по своей воле, согласно своим желаниям, не отдалялся от тебя, Лань Чжань. Сначала ты сам гнал меня прочь, а потом и я стремился держаться подальше, чтоб моя дурная слава не задела тебя, не навредила. Но теперь ты сам явился ко мне… Так с чего бы мне препятствовать общению отца и сына? Он осторожно передаёт А-Юаня в напряжённые почти до боли руки Лань Ванцзи и с широкой улыбкой наблюдает за тем, как заклинатель, огромными глазищами глядя на мальчишку, трепетно усаживает его себе на колени, поддерживает за спинку и плечи, чтобы не упал, не ушибся. Малыш в полном восторге — он тщательно ощупывает расшитые оберегами да заклятьями одежды, прослеживает пальчиками все складки, поднимает руки и, заглядывая отцу в глаза, гладит его щёки, губы, шею, нос, изучая, и громко заливисто хохочет, иногда бормоча что-то на своём одному ему понятном языке. Убедившись, что никто из них подобным положением не возмущён, что обоих всё устраивает, Вэй Усянь выпутывается из вороха одеял и поднимается на ноги. Он несколько часов сидел в одном положении, чтобы не тревожить сон своего сына, уютно уснувшего в его объятиях, и теперь всё тело, отвыкшее от движения, болит и ноет. Вэй Усянь разводит руки, выгибается в спине, водит головой из стороны в сторону, с тихими вздохами слушая хруст позвонков, а после тянется к стопам, расставив ноги на ширине плеч и не сгибая колени. Когда из-за наклонов корпуса вправо и влево его одежды распахиваются, оголяя тело, он ловит на себе взгляд Лань Ванцзи, отвлёкшегося от детской улыбки. — Нравится то, что видишь? — дразнит Вэй Усянь, взмахивая рукавами-крыльями и будто бы случайно оголяя грудь и живот ещё больше. Светлый заклинатель, хлопнув глазами, смущённо отворачивается, пряча за смоляными прядками горящие алым уши. Но малыш А-Юань, хохоча ещё громче, ещё радостнее, откидывает спасительные пряди ему за спину и обводит пальчиками красную мочку, не понимая, что бессовестно выдаёт его состояние. — Прекрати, Лань Чжань, — хмыкает Вэй Усянь и садится к нему вплотную, прижимаясь бедрами и плечами. — Ведь тогда, на горе Байфэн, это ты меня поцеловал. И не отнекивайся! — обрывает он готовые сорваться с чужого языка оправдания. — Я не дурак, чтобы не суметь узнать твой запах и эти загрубевшие от струн подушечки пальцев, — он тянет руку и нежно сжимает кисть Лань Ванцзи. Он вновь встаёт, взмахивает рукой, бросая в стоящие на уступах вдоль стен свечи огненные талисманы, и в мигом ставшей светлой пещере изящно сбрасывает с плеч единственный слой одежд, ловя на своём тщедушном теле странный, неправильный, восхищённый взгляд одного из самых сильных заклинателей их поколения. — Нравится, — выдыхает Лань Ванцзи, поправляя мальчика на своих коленях и прижимая его теснее к своей груди, будто надеясь скрыть за заполошно-радостным заячьим биением маленького сердечка бешеное уханье сердца собственного. — Как нравится? — продолжает ухмыляться Вэй Усянь, крутится, показывая то один бок, то другой, покачивая бёдрами с сидящими соблазнительно низко штанами, поводит плечами, будто чарующая танцовщица, и изящно взмахивает руками в воздухе. Волосы, уже наполовину седые, причудливо волнуются за его спиной, перетекая из абсолютной черноты в ослепительную белизну магнетически плавно, завораживающе, пленяюще. — Безумно нравится, — совсем на грани слышимости шепчет Лань Ванцзи, чувствуя, как скрывать что-либо от Вэй Ина нет уже ни малейших сил, ни малейшего желания. Пусть знает о его чувствах. Пусть делает с ним всё, что посчитает нужным — он безропотно примет любую крупицу его внимания. Лицо Вэй Усяня резко меняется, искажаясь болью и сожалением, он подхватывает с пола несколько мгновений назад так соблазняюще соскользнувшее одеяние, кутается в его обманчиво надёжную защиту и такой, сгорбившийся, вмиг ставший каким-то изломанным да хворым, садится обратно на кровать, уже как можно дальше от Лань Ванцзи. — Не до́лжно, — надломленно, горько, будто осколками осыпая слова Лань Ванцзи на сердце, хрипит Вэй Усянь. — Не должно, не правильно, не… Он прекрасно знает, как выглядит и что собой представляет. У него есть глаза, и шея двигается, так что осмотреть себя он возможность имеет. Да и едкие, в какой-то мере заботливые комментарии Вэнь Цин добавляют понимания. Вэй Усянь знает, что от его былой красы, на которую так просто засматривались раньше девушки, ничего не осталось. Нет уже могучего размаха плеч и задорной, пропитанной насквозь жизнью и счастьем улыбки, нет смоляно-шёлковой непослушной гривы волос и сияющих озорством глаз, нет орденских одежд, выдающих в нём молодого господина, и звонкого, мелодичного голоса, способного очаровать своим звучанием, нет и заразительного смеха, что когда-то разносился вокруг него по поводу и без. Кто он теперь? Сгорбленный, обессиленный, скрюченный преждевременной душевной старостью и изломанный злобной судьбой, к своим двадцати двум почти полностью седой, не имеющий сил улыбаться задорно и жизнерадостно да сверкать глазами, как прежде, с вечно хрипящим да шипящим голосом, каркающим жутковатым смехом, человек-ворон, человек-нежить, зябко кутающийся в потрёпанные одежды нейтральных, не закреплённых ни за одним орденом цветов, сходящий с ума от вечного воя тёмных тварей, будто пропитавших его насквозь, впившихся в него, вросших, неотделимо слившихся с ним. А что там, под одеждой? Мёртвенно бледная кожа да торчащие кости, не более. Да по нему можно наглядно изучать скелет человека — настолько сильно выпирает всё то, что до войны, до падения на Луаньцзан надёжно укрывалось под литыми мышцами да золотисто-загорелой кожей. Зачем он такой сдался Лань Ванцзи? Ведь блистательный Ханьгуан-цзюнь достоин самого лучшего. Он заслуживает такой же благородной и сильной девы в спустиники жизни, заклинательницы, которая будет идеально подходить ему по силе и по внешности. Вэй Усянь дрожит от странной смеси наслаждения и боли, представляя такую сияюще-светлую пару со сверкающими серебяно-голубыми мечами и шёлковыми лобными лентами. Да, вот такого заслуживает Ханьгуан-цзюнь. Зачем великолепному снежно-белому лебедю грязно-угольный, ободранный ворон? Лебедю до́лжно быть с лебёдушкой, способной подарить ему таких же благородных белых лебедят, а не с обезумевшим от собственной тьмы вороном, боги знают как создавшим себе из смешения энергий воронёнка. Вэй Усянь дрожит, думая обо всём этом, ясно представляя, что вот сейчас Лань Ванцзи опомнится и уйдёт, уйдёт прочь от него, от их лебяжьего воронёнка, прочь от этой тёмной горы, этой гадкой жизни, этих живых, но в душе давно погибших и закопавшихся в страдание, как в погребальную землю, людей, всего этого… Такого низкого, такого далёкого от него, такого недостойного даже вскользь, случайно, необдуманно брошенного взгляда сияющего своим великолепием второго молодого господина одного из величайших орденов. Но Лань Ванцзи всё ещё сидит на каменно-убогом подобии кровати в его логове, средоточии здешнего мрака, сидит, будто так и должно быть, будто это — его единственно правильное место, и ласково, нежно, любяще прижимает к своей сильной тёплой груди вновь задремавшего мальчишку, крепкой ладонью гладит его по волосикам и будто бы… с ноткой горечи улыбается, глядя на Вэй Усяня — тот чувствует этот взгляд всем своим существом. «Я думаю, что сам сумею решить, что должен делать, а чего не должен, — хочет сказать Лань Ванцзи, впиваясь взглядом в своего милого, смущённого, замученного переживаниями Вэй Ина. — Иногда я даже точно знаю, чего хочу, Вэй Ин. И сейчас, когда во мне вдруг есть смелость тебе об этом сказать… Ты так внезапно подарил мне сына, ты не отрёкся, не отвернулся от меня и моих чувств, ты принял меня и теперь сожалеешь лишь о том, что сам якобы меня не достоин… Но ты заслуживаешь целого мира, стоящего на коленях у твоих ног, ты заслуживаешь всего. Недостойстойный здесь лишь я один. Но я… Я так хочу тебя. Рядом с собой, в своей жизни, всегда. Хочу быть с тобой во всех радостях и горестях, с тобой и… нашим сыном…» Но он молчит и сказать ничего не может. В груди ворочается ком, сплошная мешанина перепутанных, смотанных в единое неразберимое целое чувств, и их так много, что выразить свои мысли он не в силах. Ещё один ком — в горле. Готовится пролиться слезами светлого заклинателя, шепчущего мольбы да вцепившегося, впившегося трясущимися пальцами в подол одежд заклинателя тёмного — лишь бы не ушёл, лишь бы не оставил, не отвернулся, не отверг, не посмеялся злобно в лицо. Но Лань Ванцзи сидит недвижно и молчит, лишь ещё крепче прижимая к себе хрупкое маленькое тельце. Молчит и надеется, что несмотря на будто вылепленное из нефрита бесчувственное лицо Вэй Усянь сумеет услышать, как заполошно и бешено бьётся в его груди, сходит с ума огромное любящее сердце, готовое от своей любви захлебнуться. — Я люблю тебя, — вдруг вырывается у него тихое, едва слышное признание, и он удивлённо таращится на Вэй Усяня — так же удивлённо, как Вэй Усянь таращится на него. Одна простая фраза вместо всего того, что он успел себе надумать — вот оно, его неумение разговаривать. Теперь Вэй Ин точно испугается его напора, отвернётся, покинет, прогонит прочь и больше никогда не захочет не то что видеть, а даже и слышать малейшее упоминание о нём. Но Вэй Усянь не буйствует, даже, будто бы, и не удивляется вовсе. Он вздыхает и, с мгновение поколебавшись, подсаживается ближе к Лань Ванцзи, забирается на постель с ногами и льнёт к широй тёплой спине, прижимается ухом к лопатке и ещё раз вздыхает. И вот теперь — Лань Ванцзи уверен — он точно слышит его ненормально ускоренное сердцебиение. Осторожно положив А-Юаня на кровать и укрыв его одеялом, Лань Ванцзи поворачивается и хватается за острые плечи Вэй Усяня, глядит внимательно ему в глаза. Тот смотрит в ответ так же внимательно и вдруг расплывается в неуверенной, но радостной улыбке. Лань Ванцзи гладит его кончиками пальцев по лбу, по впалой щеке, по губам, после спускается на шею и внезапно дёргает его на себя, прижимая к своей груди так же трепетно и ласково, как несколько мгновений назад прижимал их сына. Прижимает и целует в макушку, потому что больше сдерживать порывы своей необъятной нежности он не в силах. Лань Чжань так сильно любит Вэй Ина. — Что будем дальше делать, а, Лань Чжань? — шепчет в отворот его одежд Вэй Усянь, щекоча жарким дыханием кожу, пуская табуны мурашек. Но Лань Ванцзи не отвечает. Он укачивает любимого в своих руках, будто малое дитя, и тихонько напевает под нос знакомую и нежную мелодию — мелодию, которая своим появлением обязана человеку в его объятиях. И, убаюканный теплом крепких надёжных рук да лаской мягких звуков, Вэй Усянь засыпает и впервые за несколько лет спит спокойно и без кошмаров. Тьма не смеет заявлять на него права, стыдливо прячется в утонувших во мраке закутках, напуганная ледяным взглядом Ханьгуан-цзюня. Просыпается Вэй Усянь непривычно посвежевшим, чувствует, что правда отдохнул. Во сне он прижимал к груди своё дитя и теперь осторожно откладывает мальчика чуть в сторону, чтобы не задеть ненароком, пока будет пытаться встать. За пределами пещеры явно странное оживление: кто-то что-то кричит, раздавая указания, слышится даже так давно покинувший эти гиблые места смех. — Вэй Ин, — доносится взволнованное от входа в пещеру, и Вэй Усяня, почти успевшего свалиться, преданного внезапно дрожащими ногами, подхватывают сильные надёждые руки. — Вэй Ин, ты проснулся. — Сколько я спал? — с удивлением спрашивает он, не думавший, что продрых больше нескольких часов. — Больше суток, — вздыхает Лань Ванцзи, осторожно укладывая его обратно на кровать и садясь рядом. — И это хорошо, — прерывает его резкий уверенный голос Вэнь Цин. — Ты наконец нормально поспал. Впервые за… сколько вообще лет, а, Вэй Усянь? Три? Пять? Вэй Усянь не отвечает, только жмётся к Лань Ванцзи в поисках защиты от разгневанной его безалаберностью по отношению к себе Вэнь Цин, и тот без возражений прикрывает его своими рукавами. — Дева Вэнь, не сто́ит, — уверенно и без опаски говорит он ей, остужая её пыл. — Разбу́дите А-Юаня. Женщина и в самом деле на некоторое время замолкает, с довольством рассматривая странную парочку заклинателей, и думает о том, что за этим баламутом наконец есть, кому присмотреть. Кому-то кроме неё. — Вэнь Чжоу с семьёй готовы отправляться в путь, — говорит Вэнь Цин напоследок и выходит из пещеры. — Они подождут. — В какой путь? — Вэй Усянь поднимает голову и требовательно заглядывает Лань Ванцзи в глаза, ожидая ответа. — Лань Чжань, что ты успел наворотить, пока я спал? Устроил переворот и захватил власть на Луаньцзан? Слабая улыбка трогает губы Лань Ванцзи, едва заметно приподнимая уголки рта. Он запускает пальцы в посеребрённые волосы Вэй Усяня, перебирает жестковатые пряди и качает головой. Рука его уверенно и ласково водит по его затылку, даря мягкую, робкую ласку, и он улыбается чуть шире, когда человек-ворон льнёт к нему ближе, кладёт голову ему на колени, утыкается в живот, обхватывая руками за пояс. — Здесь сложно жить, — наконец говорит Лань Ванцзи, и Вэй Усянь мычит в не требующемся подтверждении. — Люди могут затеряться среди других. Я провожу. Брат согласился помочь. — Ты что, умудрился смотаться в Гусу?! — Вэй Усянь вскакивает с его колен и требовательно заглядывает в глаза. — Лань Чжань! Когда ты успел? — Я не уходил с Луаньцзан, — качает головой Лань Ванцзи и за плечи опускает его обратно на свои колени, обнимает и гладит уже по лопаткам. — Я… обсудил это с братом уже давно. — Так ты уже давно продумал план, как спасти укрытых мной людей? — удивлённо продолжает допрос Вэй Усянь и радостно вскрикивает, получив кивок, подскакивает вновь и крепко-крепко обнимает Лань Ванцзи за шею. — Ты такой замечательный, Лань Чжань! Лань Ванцзи вздрагивает, сражённый наповал такой порывистостью, и обхватывает возлюбленного в ответ, прижимает к своей груди, утыкается носом в выглянувшие из распахнутого ворота ключицы да спрятанные под тонкой кожей шеи вены и жадно дышит, будто надеясь надышаться своей любовью впрок. Но это невозможно — никогда Вэй Ина ему не будет достаточно, всегда будет хотеться быть с ним рядом ещё и ещё, никогда не покидать его, постоянно касаться, слышать, видеть, вдыхать его счастье и веселье вместе с воздухом, и чтобы Вэй Ину было так же хорошо с ним. Вэй Усянь в его объятиях вдруг начинает барахтаться, запускает шаловливые ручонки под слои белоснежных одежд, поглаживает пальцами крепкую грудь, касается губами нервно проскакавшего по горлу кадыка, после переходит на точёную линию челюсти, ведёт по щеке до скулы, оттуда на нос и уж после спускается к губам, целуя их жадно, надрывно, будто в последний раз, будто тоже хочет надышаться Лань Чжанем. Лань Ванцзи колотит дрожь неверия, что это происходит в самом деле, он обнимает ладонями худое лицо и, обронив мученически-довольный стон, отвечает на поцелуй со всей страстью, на какую способен, страстью, что за многие одинокие годы скопилась в нём в неимоверном объёме. Вэй Ин в его руках необычайно хрупкий, ласковый, будто большой любвеобильный кот. Он жмётся к телу Лань Ванцзи, льнёт к нему, не желая переставать касаться, и почти мурлычет под поглаживаниями его ладоней. Он такой нежный, будто завёрнутый в бархат ломкий фарфор, словно и не он своей силой выиграл заклинателям войну, не он, поражая своей мощью, снёс Вэнь Жоханю голову с плеч лёгким движением ставшей на миг крылом руки. Вэй Ин чуть дрожит и словно бы боится оторваться от его губ, будто вот перестанет целовать — и исчезнет всё вокруг, треснет, провалится в Диюй мир, ничего не останется. — Папа? — подаёт голос малыш А-Юань, успевший за прошедший день ещё немного подрасти, подползает к ним и хватается пальчиками за рукав Вэй Усяня. — Папа, ты устал от редиса и хочешь съесть Лань-гэгэ? Вэй Усянь наконец отрывается от заветных губ, и Лань Ванцзи неосознанно тянется за ним, ощущая себя слишком одиноким без поцелуя. Человек-ворон, видя это, смеётся и прижимает указательный палец к его губам, надавливает мягко, отстраняя от себя, и с улыбкой поворачивается к сыну. — А-Юань! — радостно вскрикивает он и, покинув Лань Ванцзи, подхватывает мальчика на руки. — Ты проснулся! Ребёнок заливисто хохочет, стоически перенося от своего родителя беспощадную щекотку, и Лань Ванцзи думает, что если Вэй Ин обделил его вниманием, чтобы полностью сосредоточиться на их сыне, это не такая уж и серьёзная потеря. Он смотрит, как его возлюбленный покачивает в объятиях мальчишку, и клянётся самому себе, что сделает ради них что угодно. — Мне нужно идти, — прерывать семейную идиллию очень не хочется, но он должен. Его ждут люди, нуждающиеся в его помощи. — Я вернусь, — заверяет он Вэй Усяня, преданно глядя в его глаза-грозы. — Вернусь к вам. — Конечно, — улыбка сползает с лица Вэй Усяня, и Лань Ванцзи так горько от этого — эти губы должны улыбаться всегда! Этот смех обязан звучать до скончания мира! Его Вэй Ин как никто заслуживает быть счастливым! Лань Ванцзи не может отказать самому себе и нежно целует свою единственную любовь, обнимает на прощание сына и уходит прочь, оставляя здесь, в пещере, в нежных руках Вэй Усяня, своё задыхающееся от невозможной привязанности и нежности сердце.𖣔۞𖣔
Спустя два года, за которые Лань Ванцзи постепенно, по двое-трое человек в месяц, уводил людей с горы и с помощью брата и — что было крайне неожиданно для всех — Лань Цижэня устраивал их на территории клана Гусу Лань (дядюшка аргументировал своё желание принять участие тем, что не гоже добрым людям страдать лишь потому, что фамилия у них неудачная), на Луаньцзан остались лишь четверо постоянных жильцов: брат и сестра Вэнь да Вэй Усянь с сыном. За прошедшее с рождения годы А-Юань вытянулся, дорос до внешнего сходства с пятилетним человеческим ребёнком и замедлился в развитии до нормальной людской скорости, и теперь его невозможно отличить от простого мальчишки — только глаза порой сверкают багрово-кровавым да духи покорно отзываются на детский лепет. Вэй Усянь же слабнет день ото дня, всё сильнее — хотя, казалось бы, куда уж дальше-то? — бледнеет, он уже почти полностью сед, теперь не среди чёрных волос надо выискивать серебристые, а среди погребально-белых — чёрные. Вэй Усянь ради Лань Ванцзи старается поменьше возиться с тёмной энергией, но оттого страдает сам: сил у него всё меньше и меньше, как и человеческого в нём, и вскоре он уж совсем, с концами, необратимо станет бешеной громадной птицей. Зато человеку-ворону, отделившемуся в миг неизмеримого страдания от души простого человека Вэй Усяня, всё лучше живётся. В этом облике тёмный заклинатель проводит всё больше времени, нежно хватается острыми когтями за складки белоснежных одежд на спине Лань Ванцзи и, свернувшись за его лопатками, изредка машет крыльями, обнимающими плечи Ханьгуан-цзюня, словно его собственные крылья. А-Юань, когда в первый раз это увидел, растерянно округлил глаза и спросил у отца, зачем он отобрал у папы крылья и где, собственно, сам папа. Ворон тогда, под сдавленный смех Вэнь Цин и растерянное моргание Лань Ванцзи, выглянул из-за сильного белого плеча, громко каркнул, вызывая у мальчишки счастливый заливистый хохот, и перелетел с плеч заклинателя на хрупкие детские плечики. А-Юань до конца дня не мог перестать улыбаться. Птица всё крупнее с каждым днём становится, сосёт из другого облика, человеческого облика, всё больше сил, гнёт его своей мощью к земле, постепенно уничтожает, и ничто и никто не может ей противостоять, даже сам Вэй Усянь — ведь за помощь, за безропотное послушание Тьме нужно что-то заплатить, особенно теперь, когда для управления нежитью хватает лишь мысленных приказов, а Чэньцин используется в основном для колыбельных А-Юаню. Теперь ему приходится прикладывать усилия, сосредотачиваться не для того, чтобы взмахивать крыльями, каркать да угрожающе щёлкать клювом, а для того, чтобы ходить по земле на ногах, чтобы гладить своего сына по голове и обнимать да целовать своего возлюбленного. Это сложно. И именно в это время у молодой четы Цзинь рождается сын. Лань Ванцзи, по счастливой случайности сопровождавший Вэй Усяня в тот день, когда около года назад в переулках Илина у него была встреча с братом и сестрой и когда ещё не рождённому наследнику Цзинь было выбрано имя, должен был присутствовать на торжестве в честь месяца с рождения мальчика вместе с братом. Именно через него, узнав об их с Вэй Усянем связи, молодая госпожа Цзинь передала младшему брату приглашение на праздник. Лань Ванцзи в глубине души лелеял надежду, что после этого события Вэй Усяня признают не опасным, перестанут плести против него заговоры да пускать слишком далёкие от действительности слухи. Но… увы, всё стало только хуже. Вот кому пришло в голову проклясть этого Цзинь Цзысюня именно в этот момент? Кто вложил в его безмозглую голову мысль, что никто креме Вэй Усяня навредить ему не мог? Кто?! На кого Лань Ванцзи сто́ит направить свою кипучую злобу? Кого представлять в нарушающих все правила грёзах, где он сжимает пальцами горло виновника новых навалившихся на Вэй Ина проблем? На торжество Вэй Усянь всё же попал — в этом никто, впрочем, и не сомневался даже с учётом устроенной на тропе Цюнци засады. Цзинь Цзысюнь, полностью оправдывая то впечатление, которое сложилось о нём у многих (в том числе и у Лань Ванцзи), напрочь забыл о том, что враг его — не совсем человек. Он устроил засаду по краю ущелья и проводил полуиспуганным-полурастерянным взглядом пролетевшую над ними направляющуся в сторону Ланлина оргомную птицу, сверкающую алой окантовкой крыльев да хвоста. По-настоящему достаётся Вэй Усяню, когда он, донельзя довольный и счастливый, ещё не отошедший от сшибающего с ног очарования своего маленького племянника, летит обратно на Луаньцзан. За время, что он провёл в общении с любимой сестрой и наблюдением за младенцем, собственным племянником, люди, устроившие ему засаду, успевают напрячь память и вспомнить некоторые детали. И теперь они с луками наготове ждут не пешего путника, а огромного не очень высоко летающего ворона. И дожидаются. Вэй Усянь вновь обращет внимание на реальность только тогда, когда рядом с его левым крылом свистит золочёная стрела. Он зависает в воздухе и опускает взгляд, быстро выцепляя из запылённых трав и камней около полусотни готовых атаковать заклинателей. Прежде, чем десятки выпущенных стрел достигают его, он обращается человеком и падает вниз, в получжане над землёй вновь принимая облик ворона. Вэй Усянь, про себя усмехаясь, мысленно приказывает тёмным тварям потрепать сидящих в засаде, а сам, сделав небольшой крюк вокруг ближайшего крупного уступа, разворачивается и на огромной скорости проносится мимо руководителя этой разношёрстной компании. Голова Цзинь Цзысюня, отделившись от тела так же, как когда-то отделилась голова Вэнь Жоханя, отсечённая взмахом острого как меч края крыла, катится по запылённому ущелью, подгоняемая, будто запущенный по затоптанным улицам детьми простой мяч, расшалившимся гуем. Вослед улетающему прочь ворону, окружённому стаей тёмных тварей, летит лишь одна стрела — стрела с бело-голубым оперением, метко запущенная одним из учеников ордена Лань, случайно попавшихся Цзинь Цзысюню под руку, когда тот собирал отряд. До Луаньцзан Вэй Усянь чудом добирается, долетает, вихляя и то резко снижая высоту, то с трудом вновь её набирая, и наблюдающая за небом Вэнь Цин, едва завидев этот неравномерный полёт, зовёт брата, чтобы помог дотащить вероятнее всего обессилевшего от боли человека-ворона до подобия лекарского павильона. Вэй Усянь, не долетев до земли пары чи, человеком падает на готовые его поймать откуда ни возьмись появившиеся руки Лань Ванцзи, чудом успевшего добраться до Илина раньше его Старейшины. Из правого плеча, пробив плоть насквозь, торчит стрела, и вытекающая без остановки тёмная кровь пачкает белоснежные парадные одежды, но Лань Ванцзи нет до этого дела. Он бережно несёт своего возлюбленного туда, куда указывает Вэнь Цин. — Лань Чжа-а-ань, — стонет Вэй Усянь, вцепляясь в его шею здоровой рукой и тревожа раненую, от чего уже не стонет, а воет в голос. — Как хорошо, что ты здесь, Лань Чжань, — всё же продолжает он, дрожащими впутавшимися в волосы пальцами дёргая пряди. — Как хорошо… Лань Ванцзи гладит рукой его спину, наклоняется, на миг прижимаясь лбом ко лбу, и дышит, глубоко вдыхает его запах, чтобы вновь сказать себе: всё хорошо, он добрался, он выжил. Он несёт его на руках в сторону пещеры, там кладёт осторожно на бок, чтобы Вэнь Цин могла извлечь из него стрелу. Вэй Усянь не произносит ни звука, когда и без того раздробленное плечо вздрагивает от переломления древка, когда девушка, коротко взглянув на светлого заклинателя и кивнув ему, резко вытаскивает стрелу. Лань Ванцзи укладывает его голову себе на колени и во время всей операции крепко сжимает ладонь с до боли, до побеления и онемения суставов стиснутыми пальцами, а другой рукой ласково перебирает седые волосы. А-Юань тихонько хнычет рядом с ними, свернувшись на полу и вцепившись в подол одеяний отца, чувствует отголоски боли своего родителя и не отпускает ткань даже тогда, когда Вэнь Цин, сделав с плечом всё, что в её силах, и напоив Вэй Усяня обезболивающим отваром, уходит прочь. Мальчик тут же вскакивает, проводив её взглядом до выхода из пещеры, кидается на кровать, осторожно опускает голову на грудь перевёрнутого на спину Вэй Усяня и успокоенно вздыхает, чувствуя его сердцебиение, ощущая взбаламученный ранением поток ци в теле. — Не волнуйся, — шепчет Лань Ванцзи и перекладывает одну ладонь на головку сына. — С ним всё будет хорошо. Он справится, — заклинатель пытается успокоить ребёнка, но у него самого сердце захлёбывается тревогой, и разве может родившийся из слияния энергий мальчик этого не чувствовать? — Ты сам волнуешься, отец, — грустно говорит А-Юань и смотрит слишком по-взрослому, слишком мудрыми глазами. — Тебе самому страшно. — Страшно, — подтверждающим эхом отзывается Лань Ванцзи и осторожно опускается на постели ниже, перекладывая голову Вэй Усяня себе на плечо, перебирает влажные от пота пряди серебряных волос. — Иди ко мне, — обращается он к сыну, и тот, осторожно перебравшись через ноги Вэй Усяня, ложится между родителями. — Спи, А-Юань. Спи. А когда проснёшься, Вэй Ину будет намного лучше. Я обещаю тебе. Ханьгуан-цзюнь известен своей непоколебимой честностью, никто в мире не посмеет усомниться в его словах. И разве может такой человек обмануть собственного сына? Никогда. А потому всё время, что Вэй Усянь спит, Лань Ванцзи передаёт ему энергию, которая, хоть в основном и утекает в никуда, но всё же немного помогает восстановиться после ранения. После той засады у заклинателей прибавляется ещё одна причина ненавидеть Вэй Усяня — убийство Цзинь Цзысюня. И никто не вспоминает, как по меньшей мере половина всех уважаемых господ поджимали губы и готовы были закатить глаза, заткнуть уши и отвернуться, отойти, сбежать, стоило не по положению надменному племяннику Цзинь Гуаншаня появиться в их поле зрения. Едва оправившись от раны, Вэй Усянь почти пинками, грозясь натравить мертвецов и замахиваясь своей флейтой, прогоняет с горы и возлюбленного, и самых верных друзей в лице брата и сестры Вэнь, оставшись на мёртвой земле с одним лишь сыном. Тот хихикает, глядя, как трое взрослых, постоянно оглядываясь, понемногу скрываются за деревьями, но, стоит им пересечь отделяющий от внешнего мира барьер, мальчишка вмиг становится серьёзным, подходит к родителю и настойчиво дёргает за рукав. — Папа, что ты собираешься делать дальше? — требовательно глядя Вэй Усяню в глаза, спрашивает он. — Редисочка, ты только не злись на меня, ладно? — шепчет мужчина и подхватывает сына на руки, разворачивается, направляясь к давно опустевшему дому. — Я боюсь отпускать тебя вместе с ними, потому что, честно говоря, не могу предсказать реакцию старика Ланя. Ой-ой, то есть, не старика Ланя, а достопочтенного учителя Лань Цижэня, конечно. Вдруг он решит, что ты тёмная тварь или, того хуже, отродье вроде меня? Твой двоюродный дедушка не любит твоего милого папу! — притворно, но совсем не забавно хнычет Вэй Усянь и, успокоившись, смотрит сыну в глаза. — Я отнесу тебя моей милой шицзе, твоей тётушке Яньли. Вот у неё ты точно будешь в безопасности. А потом мы с Лань Чжанем заберём тебя, честно-честно. Хорошо? А-Юань вздыхает и тянет руки, чтобы обнять его за шею, прижимается крепко щекой к заполошно пульсирующей жилке на шее, подгоняемой растревожено бьющимся сердцем, не знающим, свидятся ли они вообще. — Ты боишься, папа, — шепчет А-Юань. — И отец боится. И Нин-гэ с Цин-цзе боятся. Что-то плохое случится, да? — Я надеюсь, что нет, малыш, — Вэй Усянь ласково гладит дрожащей ладонью его голову. — Но я не могу рисковать тобой, ты самое дорогое, что у меня есть. Моя любимая редисочка. Если с тобой что-то случится, я не переживу. Поэтому, пожалуйста, побудь немного у тётушки Яньли, а как только всё уладится, мы с Лань Чжанем придем к тебе. А теперь, ну-ка, ложись сюда. Вэй Усянь осторожно кладёт сына в большую корзину, прикрывает потрёпанным одеялом, чтобы по дороге мальчик не замёрз, обдуваемый в небе всеми ветрами, и касается губами его лба, долго не имея сил отстраниться. Ему так страшно. Ему так не хочется умирать. У него теперь есть семья, самая настоящая, его собственная! Не только Цзяны, по доброте душевной когда-то подобравшие на улице да приютившие грязного оборванного мальчишку, а люди, которые действительно сами решили стать его семьёй. Лань Чжань, пренебрегающий собственным кланом для того, чтобы лишний раз увидеть его, обмолвиться парой слов, коснуться, поцеловать… Его милый любимый Лань Чжань, и у них двоих, вопреки всем законам мирозданья, есть ребёнок, их родной сын (пусть и появившийся на свет весьма странным путём. Но когда у Вэй Усяня что-то получалось как у всех?), их маленький милый А-Юань. У него есть Вэнь Цин, взявшая его под свою весьма своеобразную опеку, заботящаяся о нём почти как о собственном младшем брате, и Вэнь Нин, относящийся к нему как к старшему брату. Они его любимая и странная семья, и он так счастлив, что они у него есть. Так почему он должен умирать? Что он такого сделал? Он не забирал чужие жизни для-ради своей потехи, не мучил других ради веселья, лишь давал возможность неупокоенным мертвецам изливать свою злобу, пусть и умело этим пользовался в своих целях. Чем он хуже Цзинь Гуаншаня, не стесняющегося водить к себе блудниц в присутствие во дворце собственной жены, мужчины, который и сам не знает, сколько его детей разбросано по всей Поднебесной, человека, ради власти готового пойти на что угодно? Чем он хуже Цзинь Цзысюня, так наслаждавшегося издевательствами над слабыми и так любившего оскорблять всех вокруг, считавшего себя выше? Чем он хуже сотен сплетников и клеветников, что регулярно сходятся на собраниях и кличут себя величайшими заклинателями да кичатся своим достоинством? Чем он хуже их всех? Почему они имеют право жить, а он — нет? Почему, что бы они ни сделали, кого бы ни убили, против них не оборачивается весь мир, а стоит ему лишь появиться — и на его шею вешают очередной камень вины за преступление? Он пожертвовал своей душой, чтобы выжить, суметь найти обратный путь к живым, вернуться на поле боя и выиграть им войну, в которой без него они бы все передохли как мухи, он самого себя положил на жертвенный алтарь, а теперь они в благодарность за это лишь о том только и думают, как его уничтожить. Где же тут справедливость? Вэй Усянь столько раз плакал, ютясь в крепких объятиях возлюбленного, и вздыхал о том, что теперь, когда всё у него налаживается, когда у него есть любимый человек и ребёнок, когда у него есть семья, именно теперь Тьма пришла брать с него должок. Почему? Чем он заслужил это страданье? Почему другие грешат и живут себе, в ус не дуют, а он, чтобы ни сделал, всё неправильно, не так, не по законам? За что ему это? Что он такого совершил в прошлой жизни, чтоб в этой так страдать? Вэй Усянь любит жизнь. Так было всегда: и когда он, солнечный мальчишка, радостно ловил глазами всё вокруг, на всё обращал своё внимание, улыбался всему миру, и сейчас, когда в глазах его нет ни капли света, а вниманием он одаряет лишь тех, кто ему дорог. Вэй Усянь хочет жить. Он хочет, утопая в объятиях любимого Лань Чжаня, до скончания веков провожать закаты, хочет увидеть, как тот однажды вознесётся — это непременно случится, ведь если Лань Чжань не достоин вознесения, то никто в целом свете его не достоин — и быть ему, самому блистательному богу, верным последователем и помощником. Вэй Усянь хочет трепать по макушке своего выросшего сына, ставшего гордостью даже сварливого Лань Цижэня, хочет однажды вновь, имея полное право и не чувствуя осуждающих взглядов, говорить с братом и сестрой. Он так много всего хочет, но кто он такой, чтобы все его желания исполнялись? Откуда ему взять силы, чтобы самому попытаться что-то исполнить, если с каждым днём ему всё сложнее переставлять тяжелеющие ноги, двигать будто бы каменными и чужими руками? — Папа? — тихо зовёт А-Юань, когда Вэй Усянь над ним замирает и несколько минут не двигается, утонув в безрадостных мыслях. — А? — человек-ворон дергается, всплывая из глубин своего подсознания. — Ах, точно, — невесело смеётся он, отстраняется и ещё раз поправляет на сынишке одеяло. — Пока будем лететь, не высовывайся из-под одеяла, А-Юань, а то замёрзнешь. — Хорошо, папа, — мальчишка улыбается, стараясь подбодрить и родителя, и себя самого, и натягивает одеяло на голову. Грустно хмыкнув, Вэй Усянь вмиг обращается вороном и подхватывает когтями ручку корзины, взмахивает огромными мощными крыльями, поднимаясь в равнодушное ко всему живому, такое далёкое от мирских сует небо. Дорога до Ланьлина проходит без происшествий, только уже у самых ворот резиденции приходится быть поосторожней, чтобы никто не заметил огромную птицу с большой корзиной и не попытался помешать. Молодая госпожа, увидев в закатном небе знакомый силуэт второго обличья брата, выходит во внутренний двор и подхватывает из когтей странно тяжёлую корзину. Кто-то, лежащий в ней под одеялом, начинает шевелиться, сбрасывает с себя ткань и широко улыбается красивой и доброй женщине, сверкая слишком умными для ребёнка глазами. — А-Сянь, это… — удивлённо шепчет Цзян Яньли, удивлённо глядя на мальчика и непроизвольно улыбаясь ему в ответ. — Это А-Юань, — шепчет Вэй Усянь и осторожно поправляет его короткие волосики любящей рукой. — Это наш с Лань Чжанем сын, случайно родившийся из слияния наших энергий. Пожалуйста, пригляди за ним, пока я… Пока мы… Я… — он заминается, не зная, как продолжить, как выразить свои страхи и сомнения, но он не зря считает шицзе самой мудрой и понимающей на свете. — Хорошо, А-Сянь, — улыбается Цзян Яньли и осторожно вынимает мальчика из корзины, позволяя брату поставить её на землю. — Конечно, я пригляжу за ним. А потом вы придёте и заберете его к себе, и всё будет хорошо. Никто из них не говорит о том, что Вэй Усянь может уже никогда не вернуться, но заклинатель благодарен шицзе за это. Если бы и она напомнила ему о приближающейся угрозе смерти, он бы поверил в её неизбежность. А так… хоть есть надежда. — Спасибо, спасибо, шицзе, — он наклоняется и целует её руки, ласково и надёжно держащие его нездорово худого и лёгкого сынишку. Он поцеловал бы и подол её платья, носки её обуви, так велика его благодарность за величайшую доброту, но она бы не позволила ему такого раболепства. Цзян Яньли самая добрая, самая понимающая, самая лучшая во всей Поднебесной, но она не обрадуется стоящему на коленях младшему брату, таким образом выражающим благодарность. Скорее что-то в ней, глубоко зарытое под природной мягкостью, воззовёт к характеру погибшей матери, и она надаёт затрещин. — Что ты будешь делать дальше, А-Сянь? — тихо спрашивает она, поглаживая улыбающегося А-Юаня по голове. — Они придут за мной, — вздыхает Вэй Усянь и улыбается растерянно-испуганно взглянувшему на него сыну. — Они явятся, они хотят меня уничтожить, они боятся меня, они хотят владеть моей силой, они… Я… — он вздыхает и машет рукой. — Не важно. Лань Чжань, может быть, придёт и будет спрашивать про А-Юаня… — Я объясню ему, что случилось и почему А-Юань у меня, — качает головой Цзян Яньли. — Не волнуйся об этом. Женщина, удобнее перехватив мальчишку, тянет руку и ерошит давно не шёлковые и не аспидно-чёрные волосы брата, с сожалением глядит на такую странную, такую неправильную, ненужную седину. Не должно её быть в волосах молодого парня, которому, по всем нормам и законам природы, ещё жить и жить. — Береги себя, А-Сянь, — шепчет она, зная, что слова её ничего не сделают, ничего не поменяют. Что следовать её просьбе он уже не сумеет. — Это больше не в моей власти, — горько шепчет он и, не сдержавшись, что-то в себе не сумев пересилить, делает шаг и крепко прижимает к своей костлявой груди и сына, и сестру, надеясь хоть так оставить им как можно больше памяти о себе, даже частичку себя. — Я давно не принадлежу сам себе. Они долго стоят, обнявшись, не желая разъединяться, все втроём думая лишь об одном: как бы остаться в этом мгновении подольше, как бы задержаться в нём навсегда. — Спасибо, шицзе. Спасибо тебе за всё, — непрестанно бормочет Вэй Усянь, будто в бреду, и не может оторваться от них, не может уйти прочь. Но всё же, спустя ещё пару минут душераздирающего прощания, он отходит, в прыжке оборачивается вороном и исчезает, растворяется в родной мгле, неуловимой чёрной тенью уносится прочь, чтобы вновь увидеть сына уже почти юношей, чтобы вновь встретиться с ним через несколько мучительно долгих лет. Осаду горы Луаньцзан удачной назвать нельзя. Её жертвами пали самые слабые заклинатели, не сумевшие продраться через полчища поднятых Вэй Усянем лютых мертвецов, не добравлиеся даже до половины пути на вершину. Многие оказались серьёзно ранены, но цели похода достичь так и не удалось: никто не увидел смерти отступника, никто не может похвастаться, что его меч оборвал жизнь тёмного заклинателя. Пока основная масса пришедших людей боролась с мертвецами, трое молодых господ спокойно стояли над отвесной пропастью ущелья и удивительно мирно для подобной ситуации разговаривали, отделённые от окружающего хаоса подпитываемым сразу от трёх заклинателей барьером. — Улетай, — шепчет Цзян Ваньинь, разглядывая измученного и опустошённого брата. — Гуаншань не даст тебе покоя. Он не отступится, он слишком сильно жаждет власти, он слишком сильно хочет владеть твоей печатью. Улетай. Вэй Усянь, на несколько мгновений задержавшись взглядом на Лань Ванцзи, вытаскивает из рукавов половинки кровью, по́том и страданием созданного артефакта. Тёмное железо в тонких руках пульсирует и беснуется, будто обладает сознанием, будто знает, для чего хозяин его достал. Человек-ворон без малейшего сожаления глядит на печать, вздыхает и бросает в грязную землю, тут же раздавливая на мгновение ставлей птичьей когтистой лапой ногой. Сил его вороньего облика так много, что он и без печати сумел поднять тысячи мертвецов, отныне она лишь безделушка для него. — Вэй Ин, — настороженно зовёт Лань Ванцзи и делает шаг к возлюбленному, по-прежнему глядящему себе под ноги, изучающему осколки того, что пару вдохов назад было самым могущественным в мире артефактом. — Вэй Ин. Тот вскидывает голову и смотрит ему в глаза затуманенным бесконечной усталостью и мукой взором. Смотрит долгие мгновения, что-то обдумывает, напряжённо хмурясь и сжимая до хруста кулаки. Вдруг Вэй Усянь дёргается, всё тело бьёт короткая судорога, и будто ошпаренный, он кидается любимому на шею. — Лань Чжань, — шепчет-плачет он в отворот его одежд, сжимая белоснежное ханьфу на спине так сильно, что Лань Ванцзи кажется, будто он слышит треск прошитой заклинаниями прочной ткани. — Лань Чжа-ань, — скулит Вэй Усянь, точно раненый зверь, и с трудом душит рыдания. — Я должен лететь. Это шанс… Он не договаривает, не зная, как выразить те лихорадочные мысли, что беснуются у него в голове. Но недаром они так хорошо научились друг друга понимать — Лань Ванцзи и так знает, что он имеет в виду. Лань Ванцзи обнимает дрожащими ладонями лицо возлюбленного, ласкает взглядом, старается обнадёжить, убедить, что жизнь ещё будет, что ещё не всё потеряно, что у них ещё есть шанс. — Вэй Ин, — бормочет он. — Вэй Ин… Самообладание с треском осыпается к их ногам. Обоим страшно, обоим не хочется расставаться. И ни один не помнит, что их здесь стоит не двое, а трое. Не сдержавшись, Лань Ванцзи впивается в родные губы горько-терпким поцелуем, наполненным боязнью никогда больше не встретиться. Он прижимает к себе Вэй Усяня до треска уже не то что ткани, уже рёбра хрустят в его крепких объятиях, но никому нет до этого дела. Они целуются жадно, будто в последний раз, одновременно отчаянно и нежно, стараясь слиться воедино и никогда больше не разлучаться. Но от судьбы не убежишь. — Так вот оно что… — задумчиво и с лёгкой усмешкой бормочет Цзян Ваньинь, напоминая о себе. — То-то я думал, чего вы двое так друг на друге зациклились. А вы, оказывается, того… Этого… Лань Ванцщи заставляет его замолчать, колко взглянув на него своими ледяными глазами, и больше Цзян Ваньинь не рискует что-то говорить. — Про… До встречи, Лань Чжань, — с невыразимой тоской роняет Вэй Усянь, в последний миг исправив безнадёжное «прощай» на обнадёживающее «до встречи» и, не разворачиваясь, спиной подходит к самому краю отрыва. — Прощай, — шепчет он брату и спиной падает в кромешную тьму разлома, скрываясь в чёрном и злом тумане. — Вэй Ин! — испуганно вскрикивает Лань Ванцзи, падая у обрыва на колени и взглядываясь в клубящийся внизу мрак. В этот миг барьер, разделявший их троих и весь остальной мир, рушится, и на площадку выбегают десятки разозлённых битвой заклинателей, среди которых Цзинь Гуаншань и пара старейшин Гусу вместе с собственным главой и его дядей. Подходя сюда, но не имея возможности приблизиться из-за барьера, они видели всё. И как Вэй Усянь уничтожил собственную печать, и как после этого, будто девица, вис на Лань Ванцзи, совершенно бесстыдно целуя его на глазах других. — Этот Вэй Усянь! — с презрением гаркает Цзинь Гуаншань, сжимая руки в кулаки. Его меч ни разу за сегодня ещё не покинул ножен, потому что клава Цзинь такой, чтобы самому бороться? Ведь есть сотни людей, которые своими жизнями могут расчистить ему путь. — А что же ты, Лань Ванцзи? — человек, известный благодаря своим беспорядочным «любовным» связям, с отвращением глядит на испуганного и не успевшего осознать произошедшее Второго Нефрита клана Лань. — Опустился до мерзкого отступника, к тому же обрезанного рукава? Как низко пал благородный молодой господин! Лань Ванцзи поднимает голову, с болью глядя на подошедших заклинателей, и глава Цзинь мигом захлопывает своей изрыгающий мерзости рот — такая боль, такая мука ясно видна в обычно холодных и безразличных ко всему живому глазах. — Вэй Усянь бесстыдно шёл против законов бытия и негласных правил, по которым мы живём уже много веков, — с абсолютным равнодушием к адепту собственного клана, позорно сидящему перед ними на коленях и не вытирающему горьких слёз со щёк, говорит один из старейшин Гусу Лань. — Даже если ордену Гусу нечего поставить Лань Ванцзи в вину — кроме, разумеется, самого общения с отступником, — то остальные кланы и ордена явно могут найти его деяния противозаконными. — Ста… — начинает было растерянный, не успевший осознать происходящее и испуганный судьбой брата Лань Сичэнь, но оказывается грубо перебит Цзинь Гуаншанем. — Мы вынесем этот вопрос на рассмотрение на ближайшем совете кланов. Думаю, стоит срочно собраться и обсудить… — глава Цзинь на миг замолкает, вновь окидывая Лань Ванцзи презрительным взглядом, — обсудить всё произошедшее и поступки некоторых личностей. Рассмотрение его якобы преступлений, суд, вынесение приговора проходят для Лань Ванцзи как в тумане. Отстранённо, какой-то далёкой и малозначимой частью сознания он отмечает, что его держат как пленника в гостевых покоях резиденции ордена Цзинь, что у его дверей денно и нощно стоят стражи — не очень, правда, понятно, зачем, ведь если бы ему понадобилось выйти, они бы его не остановили. На их счастье, ему вовсе незачем пытаться покинуть место своего заточения. Порой к нему заглядывает брат, пытается хоть что-то для него сделать, как-то помочь, но что в его силах? Ничего. Ведь он не сумеет избавить Лань Ванцзи от кошмаров, в которых милый его сердцу родной Вэй Ин раз за разом падает в бездонную пропастную мглу. Приговор в итоге выносят такой: каждый из четырёх оставшихся великих орденов по три раза ударит его по спине своим дисциплинарным кнутом, чтобы в голове последовавшего за отступником и публично предавшегося разврату с мужчиной навсегда отпечатался запрет когда-либо вновь впутываться в такие отношения. Если бы они хотя бы задумались, насколько безразлично Лань Ванцзи это наказание! Для него не было ничего хуже потери любимого. К тому же, он так и не узнал, где его собственный сын. Какое ему дело до каких-то там дисциплинарных кнутов? Боль физическая не чета тому, как невыносимо горько страдает его душа. Ах, знал бы он в эти горькие минуты, что пока он сидел на коленях в пыли у ног множества насмехающихся над ним заклинателей, тот, по кому он так скорбит, огромной чёрной тенью вылетел из ущелья далеко-далеко от места сражения, что маленький мальчик, живущий теперь в самых ближних к покоям наследника Цзинь комнатах, горько плакал по утрам, ночами мучимый кошмарами.