Тысяча девятьсот восьмидесятые

      Это продолжалось ещё пару месяцев. Тянулось с самого первого раза у сраного комсомола, где Андрей выместил всю злость на Марата, выкрашивая снег под ними в красные оттенки. На этого уебка, предателя, козла, шкуру ментовскую, чушпана позорного, комсомольца, блять, с отличием. Васильев долго два плюс два сложить не мог, думал, что злость и ненависть в нём клокочут. Зыбкие, топкие такие, всё хорошее сжирающие. Только неправда это всё, чушь собачья, которой Андрей себе голову морочит, чтоб за нормального сойти. От любви до ненависти один шаг и тот в пропасть злачную. И если Марат не с ним теперь, то против него, а значит чувства к нему соответствующие должны быть. В груди вакуум замирает, пока сердце бешено рвётся куда-то — так это ненависть. Любовь такая же со знаком минус.       Так что сделал Марат? Пацанов своих предал? Так им настолько похуй, что не вспоминают уже обоих Суворовых, пытаясь не потонуть в дерьме уличном. Там другие проблемы: и Кащей вернулся в смотрящие ещё более озлобленным, чем был, и другие группировки зубы точат на их улицы, и закроют некоторых за решётку в будущем месяце. Так за кого тогда Андрей мстит?       За себя, за чувства въедливые и неправильные настолько, что Васильеву самому от себя тошно. И неважно, что эти чувства абстрактны, а боль для Марата вполне реальная. Тот даже не пытается уклониться, а только глухо стонет после каждого удара, иногда зубы сжимает с тихим скрежетом. Андрею несоизмеримо больнее, как ему самому кажется, не то чтобы физически, а гораздо хуже — душевно. Какая-то гадкая волна захлестывает сознание, заставляя Васильева сбивать костяшки о бывшего лучшего друга. Но чем ужаснее совершаемое, тем более безболезненным и неотвратимым оно становится. Теперь Андрею уже всё равно. Даже если весь мир вокруг исчезнет, Васильеву будет всё так же больно. С каждым ударом ему кажется, что его чувства притупляются, а ноги и руки сводит привычным напряжением после драки.       Андрей бьёт Марата с диким остервенением, пачкаясь в чужой крови так, как хищник, раздирающий добычу. Хищник хочет насладиться болью жертвы, но ему мучительно смотреть в глаза Суворову — растерянные, потерянные и ничего не понимающие. И этот грустный, побитый взгляд только ещё больше раззадоривает Васильева. Каждый удар по бледным губам, по бесцветному лицу, по мягкому телу приносит костяшкам боль, которая становится больше похожей на неутихающий зуд. Только легче вопреки ожиданиям не становится, только всё вокруг мрачнеет и затягивает Андрея в темноту. Он находится в каком-то чёрном, совершенно сюрреалистическом экстазе — кричит матом в худощавое лицо, так что слюна брызжет, молотит кулаками, куда может попасть. Марат не защищается и не смотрит, куда и как летят брызги крови и грязи, а исподлобья глядит на Васильева, пытаясь предугадать количество ударов. А лицо у Андрея будто и не лицо вовсе, а множество разных масок из разных улыбок — ехидных, наглых и убивающих. Потому что не может у человека на лице быть столько злобы и ненависти.       Бьёт, потому что имеет право любого чушпана, коим теперь Суворов является гарантированно, шакалить, как только ему заблагорассудится. Хотя никаким «благом» здесь и не пахнет. Марат, сука, ему жизнь испортил.       Бьёт, потому что «есть закон выше пацанского» и потому что язвительная морда Марата набивает оскомину. Ухмылка давно стёрта кровавым снегом и похоронена под сигаретным пеплом. Глаза глубоко запали, под ними глубокие тени.       Бьёт, потому что это кажется выходом из сложившегося положения. Чтобы погасить всполохи тёплых чувств внутри, он гасит Марата сбитыми костяшками. С большим отчаянием, чем Равиля в больничной палате, но с меньшей силой, которой просто неоткуда взяться, когда разбиваешь родное лицо.       И вся реакция Суворова — иногда приподнять уголок рта, чтобы сплюнуть вбок красноватую слюну, и хрипло рассмеяться. Тогда Андрей берёт его за отросшие волосы и притягивает к себе, заглядывая в глаза и старательно игнорируя кровь на губах. Марат скалится, как собака дворовая, и вырваться даже не пытается, просто зрительный контакт держит. Знает, поджилками чувствует всё, что между ними наэлектризовано, но молчит. И Васильев, уже не выдерживая совершенно, размазывает свободной рукой кровь по чужим губам и отшатывается от Марата, как от прокажённого.       Андрей не признается, но ждёт одной единственной реакции Суворова — нахмурится Марат, едва заметно дёрнет плечами и расправит локти, а потом ввяжется в драку. Он точно сильнее и опытнее, ему расплюнуть ушатать Васильева. Суворов терпеливо ждёт своей участи, молчаливо признавая, что в его голове та же дурь, которую выбить надо. Он и в правду сильнее, только его сила не на костяшках пальцев, а внутри. Марат понимает, что не лечатся чувства болью сколько не пробуй, но раз Андрею так легче… Ответных ударов не следует ни во второй раз, ни во все последующие, которые в подсознании Васильева смазываются в один бесконечный поток. Как алая бегущая строка, писаная кровью:       Марат-Марат-Марат.       Точка невозврата для Андрея — это Марат. С появлением Суворова в его жизни не остаётся места ни надежде, ни Богу. Спастись Васильеву удаётся, лишь продолжая бессмысленное движение. Раздирающая внутренности боль, сгустки крови на проклятом асфальте, вдрызг разбитые костяшки, удушающее отвращение к себе — цикл бесконечный такой, как колесо сансары.