На что они рассчитывали

...на что он, собственно, рассчитывал? Я бы ещё мог поддержать Шулиня (я содрогаюсь от озноба при одной мысли, но всё же) если бы он сказал, что намеревается править. Завершить дело, начатое отцом, увенчать его усилия успехом, сделать его смерть не напрасной — о да, я мог бы соблазниться. И, разумеется, я слишком придворный, чтобы на самом дне разума не шевелились мысли о будущем. Возвести на трон законного государя, хранить его секреты, отгонять дурные сны от его изголовья — это ли не вершина мира, не мечта любого чиновника? ...Нет. На самом деле я знаю, что нет. Это очевидно, стоит взглянуть на дело трезвыми глазами. Ближайшие соратники императоров слишком часто заканчивали свои дни в опале, на плахе, в ссылке — мне ли, шилану Министерства церемоний, обязанному изучить все важные исторические прецеденты, этого не знать? Готов поспорить: мой отец не думал о личной выгоде ни мгновения. Всё, что он делал, было продиктовано единственно его пониманием долга подданного, идеалами, которым он пытался учить и меня. Как знать, если бы он не умер, возможно, у него бы получилось. Я так стремился угодить ему, что сделал бы всё, лишь бы заслужить одобрение. И стал бы образцовым государственным мужем, и скорее всего закончил бы, как сын моего наставника, Гун Сунмина, бывшего министра церемоний... Этот сын, как я слышал, блестяще сдал экзамены, получил должность и продержался после этого года, кажется, полтора. В провинции, где он служил, случился мятеж, глава округа, прикрывая собственные делишки, обвинил его, и молодого господина Гуна вместе с женой разорвала на части разъярённая толпа. Наставнику осталась только маленькая внучка, круглая сирота. Наставник упрекал меня за недостойное поведение, но я жив, а у моего сына всё ещё есть отец. И всё же — если бы Шулинь сказал, что хочет править... но он сказал, что хочет отомстить. Что собирается ввергнуть страну в хаос, разрушить всё, что было дорого вдовствующей императрице. Какой чиновник, пусть самый худший, согласится на такое? Не сменить династию, даже не продать державу врагам-соседям, а просто... опрокинуть доску и позволить камням рассыпаться? И все эти жуткие убийства. Я бы заподозрил, что Шулинь и впрямь злой дух, читающий сердца людей, как раскрытую книгу, если бы не знал, что он умеет пользоваться каменной чашей. Конечно, остаётся вопрос, как он их находил и заманивал, но если вспомнить историю со студентами и экзаменом — уж изыскал способ. В нём и правда было что-то от речного духа. В нашу первую встречу он плыл среди снежной зимней белизны, как бесплотное видение: бледный и тонкий, с отстранённым нездешним лицом и глубокими глазами. В нём не было ничего обычного. Как будто весь тварный, обыденный мир вытеснял его, выталкивал прочь... человек, который не должен был пережить своё рождение, потом — своё младенчество, потом — гибель деревни Моло. В юности эта потусторонность привлекала меня, приводила в восторг. Казалась невероятно утончённой. Никто не понимал меня и моих страданий, никто не ценил меня, и вот появился Шулинь. Он, должно быть, тщательно спланировал всё: как подойти ко мне, как и что сказать. И дом на реке отыскал заранее. Дальнейшее не потребовало от него особых усилий. Да что там, со мной у него всё вышло как по маслу. Я невольно морщусь от двусмысленности и от цепочки воспоминаний, которую она тянет за собой. В постели с Шулинем — вернее, на одной с ним циновке в нашем убогом домишке, в ту пору казавшимся мне волшебным местом сродни хижине Семи мудрецов из бамбуковой рощи, — я оказался меньше чем через неделю. Как по мне, Шулинь ещё долго тянул. С тем же результатом он мог лечь со мной под одно одеяло и в первую ночь. Теперь эти воспоминания вызывают у меня неприятное чувство: никто не любит ощущать себя простаком, одураченным любезным и ловким кавалером. Вот в чём всё дело. Должно быть, Шулиня так же ослепило наше общее прошлое, как и меня. Когда-то он знал меня, как собственную ладонь, играл на мне, как на цитре. Знал, за какую струну тронуть, где нажать, а где отступить. Он только упустил из виду, что его знания устарели на десять лет. Его слова по-прежнему трогали мою душу, но больше как память о юности, тоска о прошлом. Они перестали быть истиной в последнем изводе. Нынешний я больше не был одиноким студентом, падким на любое доброе слово, сыном предателя, зарабатывающим на жизнь продажей каллиграфии. Я женился через год после ухода Шулиня — ради поддержки при дворе и продвижения по службе; я научился подбирать подарки вышестоящим, подставлять соперников и затыкать рты свидетелям; я стал заместителем министра церемоний в двадцать восемь лет. У меня была должность. У меня — довольно внезапно, учитывая, что я всегда воспринимал её как ступеньку на пути к достижению истинной цели, — была карьера. У меня были союзники при дворе! У меня был дом, могила жены, восьмилетний сын в загородном поместье и мои, только мои люди, верные мне до гроба. И у меня был Мовэнь. Даже Чжан Пин, несносный гениальный дурак, у меня немножко был. Я смотрю на тихий, безмятежный внутренний дворик своего поместья, на крутой мостик над декоративным прудом. Подношу чашку с чаем к губам. Мовэнь валяется рядом — боком, растянувшись на подушках и подперев голову рукой. Вид у него задумчивый, веки обведены красноватой каймой — я знаю, так он выглядит, когда не спит сутки или больше. Мне это не нравится, так же, как и ему не нравится, когда я пренебрегаю своим здоровьем и после заболеваю, неделями мучаясь с желудком. Черты у Мовэня слишком острые, чтобы быть красивыми, в лице есть что-то волчье: слишком крупные и белые зубы, слишком широкая улыбка. Его внешность и в юности не вполне соответствовала канону, но её искупала весёлая лёгкость движений, ощущение рвущейся наружу упругой и нетерпеливой силы. Это необыкновенно его красило, так что в столице о господине Ване обычно говорили как о блестящем молодом человеке. С годами хищность в чертах проступила ярче. Сейчас он щурится против света, вертит в пальцах давно пустую пиалу. Тоже о чём-то думает. ...на что он только рассчитывал? Вот уж от кого невозможно было ожидать подобного! Раньше я думал, такой тупостью отличался только Лань Лин. Не приведи Небеса, конечно, взболтнуть подобное при Пэйчжи. Извинениями не отделаюсь. Но на самом деле я всегда считал покойного господина Ланя исключительным болваном — редкостно честным человеком, конечно, но болваном. Сам-то я его не помнил, конечно, однако из рассказов Пэйчжи составил представление. Просто удивительно, что Лань Лин продержался так долго. Сам став чиновником, я встречал таких: они идеально сдают экзамен, сходу получают хорошую должность, но после делают карьеру очень медленно, хоть и неуклонно: для стремительного взлёта им не хватает ловкости. Счастье, если такой человек так и застрянет в средних чинах. Куда печальнее всё оборачивается, если он всё-таки получает нежданное повышение. Лань Лин был из этой породы: честный человек, по природе своей не способный понять течений двора. Впрочем, оставим покойника в покое. Но вот Лю-тайфу какой бес покусал? Это же чистое безумие: сажать на трон невесть какого проходимца, когда коронованный государь лично повёл войска на неприятеля! И всё из-за свидетельства о рождении. С этим свидетельством, кстати, тоже сплошные странности. Вдовствующей императрице не хватило выдержки оставить его в архиве: наверное, мысль об отпечатке ладони младенца сильно беспокоила её. С другой стороны, кому пришло бы в голову сверять эти самые отпечатки без веской причины? Нужно было только такую причину не давать. Попасть в архив для особы её ранга нетрудно, однако практически невозможно при этом не привлечь внимания. Дворец кишит слугами и охраной, которые торгуют секретами за звонкую монету. Наверняка кто-то донёс бы Лю-тайфу о столь необычном интересе, а это вызвало бы вопросы. С чего вдруг вдовствующей государыне вздумалось любоваться на записи императорской семьи? Не из сентиментальности же. Некоторые секреты в тем большей безопасности, чем меньше привлекать к ним внимания. Вероятно, тридцать лет назад вдовствующей императрице (в ту пору ещё супруге Ли) просто подвернулся удобный случай заполучить свидетельство, не вызывая подозрений, и она не сумела устоять перед искушением, зная, что это, возможно, единственный шанс. Но за минувшие с тех пор годы она так и не заменила его копией. Не из-за недостатка возможностей — скорее, из-за необходимости соблюдать тайну. Как я уже сказал, во дворце с его тысячами жадных глаз трудно иметь секреты. Заказать же подделку за его пределами, да ещё подделку достаточно высокого качества, да ещё с таким содержанием... Для выполнения подобного заказа наверняка понадобилось бы привлечь нескольких мастеров высокого класса: каллиграфа, резчика, художника, и все эти люди должны были сразу же понять, что эта работа — верная смерть, потому что таких свидетелей в живых не оставляют. Но трупы — это тоже свидетельство. Чем больше движений совершила бы государыня, тем заметнее оставался бы след. Итак, поэтому она выбрала недеяние. Надо сказать, такая тактика себя оправдала: за три десятка лет никому и в голову не пришло даже просто заглянуть в императорский архив и проверить наличие документов, не говоря уж об их сличении. Без вмешательства никто не заглянул бы туда ещё столько же, а после в Великой Юн случился бы какой-нибудь потоп или пожар, и придворный евнух записал бы: утеряно во время Великой Кутерьмы такого-то года. Точка. Тем бы дело и кончилось, если бы Гу Цинчжан не дал Лю-тайфу прямую подсказку. Гибель деревни Моло тоже логична: что значит жизнь кучки людей, маленького поселения, затерянного в горах на границе, по сравнению с высшей властью? И эти люди десять лет наблюдали, как мальчик рос, и знали, что их соплеменница не родила его, а привезла откуда-то из столицы, извне... Кто знает, что она рассказывала о ребёнке соплеменникам? С точки зрения вдовствующей императрицы она была полудикаркой, блаженной шаманкой из глуши, от которой нельзя было ожидать ничего разумного и цивилизованного. Чокнутой, почему-то десять лет продержавшей у себя чужого ребёнка, при том, что она якобы верила, что родная мать этого ребёнка будет ему рада. И весь её народ был таким же. Так что лучше им всем было умереть вместе с тайной. И дальше всё сложилось как нельзя лучше: жители Моло были слишком чужды народу Великой Юн, иначе одевались и причёсывались. Они выглядели ближе к людям из Наньдуна, чем к нам (нет, конечно; но и те, и те были чужаками — а потому казались похожими). Сюань Цзи наверняка даже не пришлось стараться, распространяя слухи: судьба деревни Моло очень быстро превратилась в страшную сказку, а жители — в зловещих колдунов. Им припомнили и странные обычаи, и медицинские практики, и раздражающую наивность. Разве могут нормальные люди быть такими? Всё-таки Сюань Цзи оказался очень неумелым и очень невезучим, а если бы я был суеверен, и вправду поверил бы в то, что истинного принца хранила воля Небес. Сюань Цзи и Лань Лина притащил в столицу вместо того, чтобы прикончить на месте, потому что больше ему нечего было предъявить вдовствующей императрице. Сюань Цзи побоялся врать второй раз, чтобы спасти свою шкуру — понял после первого, что некоторые дела могут всплыть и спустя десяток лет. Так что Лань Лин не умер в Моло лишь потому, что мальчику тогда удалось исчезнуть с доказательствами своего происхождения. А так — вдовствующей императрице хотя бы было кого допросить о случившемся. Причём допросить самой, слуге, даже приближённому, такой допрос не доверишь. А она явно не хотела увеличивать количество посвящённых в тайну: её личный евнух, например, не знал ничего. По этой же причине Сюань Цзи пережил свою неудачу — обе неудачи, если подумать, потому что первые десять лет государыня наверняка была уверена, что младенец умер. Сюань Цзи был связан с ней жизнью и смертью, он никогда бы не предал вдовствующую императрицу и он всё ещё мог быть полезен. Да и Лань Лин оказался не столь уж плохой добычей: он подвернулся очень вовремя, чтобы было на кого возложить вину в военном поражении княжеству Наньдун. Правда могла бы пошатнуть положение государыни, ведь настоящий предатель был из её людей, а так она убила двух птиц одним камнем. И всё же даже по столь скудным крохам покойный господин Тао смог проследить связь между вдовствующей императрицей и гибелью деревни Моло. Этот человек знал своё дело до того, как ударился в составление нравоучений для преступников. Однако министр Тао блаженной шаманкой из глуши не был и с цивилизованностью у него было всё в порядке, так что от продолжения расследования отказался. Для того, чтобы выяснить тайну, стоявшую за случившимся, понадобился бы честный безумец навроде жителей деревни Моло. Понадобился Чжан Пин. Мои мысли вновь возвращаются к Лю-тайфу. Затеять переворот во дворце, пока император — тот, которому он клялся! — возглавляет войска на границе... Что было бы, если бы государь, услышав о смуте, завершил войну поскорее и развернул войска на столицу? Верные ему лично, имеющие боевой опыт войска, с которыми он разделял тяготы войны... Поглядел бы я, как Лю-тайфу показывал бы полуграмотным ветеранам отпечаток младенческой ладони на куске старой бумаги и пытался всё объяснить. А за спиной у нас оставался бы Наньдун... Лю-тайфу толкнул страну, которой служил всю жизнь, на край гибели — лишь потому, что Гу Цинчжану удалось тронуть его «чешуйку дракона», задеть за живое в единственном вопросе, в отношении которого старый придворный не готов был пойти на уступки. В вопросе священности императорской родословной и законности власти. Ради этого Лю-тайфу был готов даже отступить перед вдовствующей императрицей, своей давней противницей. Если бы сердце этой женщины не было подобно сердцу волка, Гу Цинчжан мог бы добиться успеха. Пэйчжи, Пэйчжи, во что ты ввязался и во что втянул меня? Вот он, Пэйчжи. Стройный и красивый, белокожий, внешность как у образцового учёного. «Тихий, словно шелест ветвей кипариса, ясный, словно месяц над лесом сосновым». Глянешь на него — и понятно, что ничего тяжелее кисти эти руки в жизни не держали. Сидит, пьёт чай на веранде, поглядывает то на свой двор, то на меня. Это первый раз после всей этой суеты и беготни, когда у нас выдался такой спокойный вечер. Раньше я у него обедал раз по пять на неделе, а бывало — и каждый день. Пэйчжи занимал в моём расписании постоянное место. Раньше я разувался у галереи и шёл в одних носках прямиком к нему, к уже накрытому столу, как у себя дома. Раньше... Оказалось — на войне я от этого отвык. До сих пор мне неоткуда было узнать, как легко могут порваться привычки, складывавшиеся десятилетие. Я думал тогда: между мной и Пэйчжи ничто не изменится никогда, чем бы ни кончилось дело. Я испытывал постоянную мучительную тревогу, что он встрянет во что-то, из чего я не смогу его вытащить, что его одержимость идеей восстановить доброе имя отца заведёт его слишком далеко. Мне казалось, я смогу успокоиться, когда он добьётся своего. А сейчас я чувствую странную пустоту и прежняя лёгкость наших с ним посиделок никак не возвращается. Воссоединения у нас не вышло: мы пообещали друг другу напиться при новой встрече, когда я собирался на войну, но завтра с утра нас обоих ждут при дворе и на месте службы, какая уж тут попойка. Просто совместный ужин тоже не задался. Напротив, чем больше проходит времени, тем сильнее мне хочется вскочить и уйти из этого дома. Я так и делаю. Рывком сажусь, поднимаюсь на ноги. Пэйчжи ловит меня за рукав, когда я уже стою, наполовину выпрямившись. — Я пойду, — говорю я. — Я устал, Пэйчжи. Надо бы добавить объяснений, так будет, в конце концов, вежливее: война далась нам тяжело, меня, как и моих солдат, потрепала лихорадка, в столицу мы явились как раз к кризису с красным туманом, за которым тут же последовали похороны вдовствующей императрицы по полному государственному обряду, а теперь на новой должности на меня навалилась куча работы, в которую придётся вникать... Но почему-то я ничего не добавляю. Столько лет, столько усилий... Пэйчжи не отпускает меня. Начинает говорить, отчаянно, быстро, горячо: — Послушай, Мовэнь, насчёт Шулиня... Это старая история, там не о чем было говорить. Чжан Пину я рассказал, потому что мы оба были связаны с ним: Шулинь сделал вид, что спас нас от яда в старом Отделе заклинаний. А потом оказалось, что он часть истории нас обоих, и моей, и Чжан Пина. — Причём тут твой Шулинь? — с невольно прорезавшимся раздражением спрашиваю я. Пытаюсь выдернуть рукав — куда там, Пэйчжи вцепился так, что пальцы побелели. Я вдруг понимаю, что и лицо у него побелело тоже, аж в голубизну, как сырое молоко — что он почему-то испуган до смерти. — Я просто устал! И тут я запоздало пугаюсь в ответ на его страх — как пугался всегда. Ещё чуть-чуть, и он сляжет с резями в животе от переживаний. Такое уже бывало, та попытка написать обличительный доклад ко двору с именем Чжан Пина, например, стоила ему недели в постели с грелкой и лекарственными отварами вместо пищи. Мой рукав опасно трещит и я почти падаю обратно на подушки: — Да пусти ты, сумасшедший! Вечно на тебя рукавов не напасёшься, один убыток... Пусти, всё, я никуда не иду, видишь?! Пэйчжи обмякает. Губы у него уже не такие белые, на лицо постепенно возвращаются краски. Но зрачки всё равно настолько широкие, что глаза кажутся неестественно тёмными, как у любителей дурмана. Я держу его за руку, пытаюсь нащупать запястье, потом бросаю эту затею: сердце у него так колотится, что я и без того вижу, как вздрагивает ткань на груди. Чего он так испугался? Я перевожу дыхание, чувствуя, как замедляется мой собственный пульс. И тут Пэйчжи наклоняется и целует меня в губы, как любовника, так, что никакой двусмысленности быть не может. ...на что она рассчитывала? А на что рассчитывал мой учитель, бедный, старенький учитель, седой и лёгкий, как пёрышко, когда цеплялся за стража, крича мне: «Беги, Пин-эр!»? Тот стражник перерезал ему горло просто от раздражения. От досады, что не смог поймать нужного человека. Моя мать во снах вскрикивает тонко и пронзительно, как птица: «Горе! Горе!» И всё бродит по чаще, невидимая, среди деревьев в резных знаках, которые теперь некому понять: изо всей деревни Моло остался только я, а я — недоучка, и мои знания о методах врачевания и письменности моего народа — жалкие огрызки... Разумом я сознаю: должно быть, оказавшись в тёмном и страшном лесу в одиночестве, трёхлетний я какое-то время искал мать. И, наверное, нашёл — иначе как бы смог с помощью чаши вспомнить её окровавленное тело? Хорошо, что по-настоящему я этого не запомнил. Я думаю о том, что пообещал мне император. Мой друг, Ци Чжу. Он хороший человек, как Чэнь Чоу, как моя мать, как учитель. Он мог бы родиться в деревне Моло. Мне хочется ему верить. Мне хочется ещё съесть с ним лапши из уличной харчевни, выпить вина и полюбоваться на звёзды. Поболтать о ценах на муку и яйца, об урожае нектаринов и дождливой погоде, об овцах с солончаков в Лунъю. Может быть, подержать за руку. Это странно: прежде мне не хотелось никого держать за руку. Однажды я смогу искать истину и рассеивать тьму, и даже если у меня не получится, на какое-то время в мире станет светлее. ...на что я рассчитывал? Вся моя жизнь — помесь невероятного везения и чудовищных неудач. Надо было знать лучше ещё в тот миг, когда я поправил одежду и вошёл в красный туман, клубящийся по улицам столицы, чтобы закончить уже наконец это всё. Нужно было догадаться, что так легко я не отделаюсь. Я прихожу в себя спустя два дня и ещё десять дней лежу пластом, не в силах подняться. В бараке стонут, бредят, зовут матерей. Я свою наконец-то прикончил, а потому чувствую себя здесь самозванцем. Впрочем, так же как и везде на протяжении всей своей жизни. В этом месте лечат бедняков, а ещё тех, кто пережил красный туман. Таких немного: в основном это люди, которым удалось избежать воздействия яда, но которые после пострадали или в давке при бегстве, или от грабителей и убийц, хлынувших на улицы города в суматохе. Меня больничные служки нашли на улице: я был не в себе и бродил среди опустевших домов в мокрой насквозь одежде. Из-за этого меня и свалила лихорадка. Дождь, уничтожающий отраву, хлынул в тот самый миг, когда я шагнул в туман. Что за извращённая насмешка Небес! Я думаю о Пэйчжи. Даже он в конце отвернулся от меня. Разве я прокажённый, проклятый?! Почему даже родная мать, даже моя родственная душа меня не хотят?! Я прихожу к дому Пэйчжи, как только могу снова держаться на ногах. Я хорошо знаю планировку этого дома и как тут всё устроено, я когда-то специально изучал его, прежде чем появиться перед Пэйчжи вновь спустя десятилетие. Для меня всё ещё не составляет труда проникнуть внутрь. Внутренний дворик залит вечерним солнцем, тени удлинились. В пруду лениво плещутся карпы. А на открытой веранде, даже не потрудившись войти в дом, Пэйчжи целуется с рослым офицером в чиновничьем платье. А потом уводит его за руку во внутренние комнаты и там любится с ним, не слишком приглушая голос. Я будто врос в землю и не могу пошевелиться. Только слепо и бессмысленно таращусь на две пары туфель у двери. Слушаю, как скрипят половицы — должно быть, они не дошли до постели. Как входит тело в тело. Как охает Пэйчжи и рычит его офицер. С лёгкостью воображаю, что они делают: как ласкаются, как меняют позы. Вставляют пальцы и члены. А может, это и офицер стонет. В этот миг голоса сливаются, и тот, что принадлежит Пэйчжи, вдруг впервые становится для меня неузнаваемым. Много лет назад, когда я брал его в хижине на реке, он был очень тихий и робкий, стеснялся даже положить мне руки на плечи. Смотрел снизу вверх огромными карими глазами и вжимался затылком в тощую подушку. Небеса ведают, что там творилось у него в голове: должно быть, воображал себя Цзи Каном, а меня — Жуань Цзи. А сейчас из-за двери слышны сочные звуки плоти, смех, слова: — А вот так... ляг набок. Это звуки медленного и страстного совокупления, которому предаются люди, когда по-настоящему желают доставить удовольствие друг другу. Влажных толчков, поцелуев, нежных глупостей, которые шепчут на ухо. До Пэйчжи я и не знал, что это такое: просто выживал на дорогах и улицах, используя те средства, которые были у меня в распоряжении. Я не лгал, когда говорил, что Чжан Пин неприлично везучий: сперва прекрасная мать, затем любящий учитель — по всем приметам брошенный в лесу трёхлетка не должен был уцелеть, а вместо этого вырос в другой такой же мирной деревеньке, как Моло. А я? Ну, я тоже выжил. Доброго учителя у меня не было, зато я был уже достаточно большой и лицо у меня было миловидное. Знал бы Пэйчжи тогда, десять лет назад, правду о своём образованном возвышенном Шулине! ...из меня никогда бы не вышел Жуань Цзи, «Жуань-пехотинец», чиновник и военный офицер. А этот Ван Янь, которого я никогда не видел вблизи, с которым не был знаком и о котором Пэйчжи так старательно избегал говорить при мне, этот человек, там, за стеной, читает стихи и болтает непристойности, говорит: какой ты красивый. Красивый. Красивый. Пэйчжи, ещё! Потом они затихают. Я поворачиваюсь и иду прочь тем же путём, которым пришёл. Когда я бредил, звал «Тань-эр! Тань-эр!» и будил весь барак. «Твой детское имя Тань-эр», — вот что кричала мне в спину та женщина. Единственный знак, что она питала ко мне какие-то чувства. Я так хотел добиться от неё... не знаю чего, вырвать из неё раскаяние? Признание, что она пожалела, что бросила меня? Вышвырнула прочь, как негодную сломанную вещь. Приёмыш, которым она меня заменила, говорят, отменного здоровья. Это единственное условие, которому следовал Сюань Цзи, подбирая младенца: плевать на происхождение, плевать на кровь, лишь бы был крепкий мальчик. Она не дала мне ничего. Не сдалась до последнего. Ничего, кроме этого имени. И это было всё равно, как если бы убийца перерезал вам горло в тёмной подворотне, а потом погладил по голове, пока вы захлёбываетесь кровью. Утром я ухожу из столицы. Здесь слишком многие знают меня в лицо. Когда на воротах солдат спрашивает моё имя и род занятий, я протягиваю ему табличку и говорю: — Уличный торговец каллиграфией. Каменная чаша надёжно упрятана на дне моего вещевого мешка. На табличке написано: «Ци Тань». Ци как медленный и величавый, Тань как таньхуа, цветок цереуса.